Внезапно я увидел себя допрашиваемым в участке, голым в больнице, избитым в детдоме, и резко ответил:
— Нет.
Она продолжала серьёзно смотреть на меня. Я попытался рассмеяться как можно естественней, но получилось всё равно наигранно:
— Зоя Григорьевна, я же пошутил!
И снова попытался выдавить из себя смех.
— Ну, как бы геи взяли ребёнка из детдома? Это же невозможно в нашей стране!
Она откинулась на спинку стула, на котором сидела. Кажется, расслабилась. Выдохнув, покачала головой:
— Ну и шутки у тебя, Ваня…
— Я просто не ожидал, что вы поверите, — ответил я. — Обычно всегда так шучу и другие смеются.
Мы продолжили занятие, но атмосфера почему-то осталась напряженной. Я не мог расслабиться, потому что переживал, что она поверила мне на самом деле, то есть, не поверила, что я пошутил. А Зоя Григорьевна… Не знаю, о чём она переживала. Но когда мы закончили занятие, она не предложила мне чай с печеньем, хотя раньше всегда предлагала.
По дороге домой встретил Жору из соседнего двора. Увидев меня ещё издалека, он обрадовался и подлетел тут как тут. Пошёл за мной по пятам, специально подпинывая мои кеды, и повторяя: — Эй, детдомовский… Детдомовски-и-и-й… Посмотри на меня, эй…
Но я на него не смотрел. В прошлый раз я обернулся и врезал ему со всей силы, сломал нос, а потом его мать приходила Славе жаловаться, угрожала, что снимет побои, а Жора вторил, что он меня первым не бил, что вообще пальцем не тронул, что это я накинулся ни с того ни с сего. И он правда никогда меня не бил. Но каждый раз, когда видел, вот так шёл и донимал всего одной фразой.
Мне и мои как-бы-родители, и Мики говорили, что если не буду ничего отвечать, если буду игнорировать, то ему надоест и когда-нибудь он перестанет так делать, но ему не надоедало это ещё с весны. Иногда получалось дойти до дома, ничего ему не сделав, но иногда я не выдерживал и бил его, а потом опять прилетала к нам домой его бешеная мамка — такая же больная, как и сам Жора. Замкнутый круг.
— Эй, детдомовский, сыграй что-нибудь, ты же музыкантик, — слышал я прямо под ухом.
Возле моего подъезда он наконец-то остановился. Прежде чем зайти внутрь, я развернулся и показал ему средний палец. Он тоже показал мне средний палец. Тогда я показал ему ещё один средний палец. И он тоже так сделал. Тогда я показал ему язык, а потом быстро забежал в подъезд, до того, как он успеет показать свой.
По крайней мере, эту битву я выиграл.
[3]
Во дворе ко мне все относились с почтенным уважением, потому что я мог совершить какой угодно безумный поступок, на который большинство бы даже не решились: например, я мог незаметно унести из магазина большое количество сладостей или выкрасть арбуз прямо из грузовика. Однажды у меня получилось своровать почти килограмм картошки, распихав её по одежде, и потом всем двором мы жарили её на костре. Ещё я плевался дальше всех, лучше всех лазил по деревьям, знал больше всех матерных слов, ну и разное там — по мелочи.
Единственным, кто меня донимал, был Жора. Я не знаю, почему его до сих пор не избили толпой. Вернее, поначалу не знал, потом мне понятно стало, когда я сам его побил. У него горластая мамка, которая работает в прокуратуре, и которая горой за своего сыночка. Короче, никто не хотел с ним связываться, поэтому приходилось молча терпеть эту глисту, прибивающуюся к любой компании.
Я долгое время думал, что кроме матери у Жоры никого нет, но в начале лета мы с пацанами — Банзаем и его двоюродным братом Гренкой (потому что он Генка) — пошли в парк аттракционов и встретили там Жору и его отца. Они стояли возле старого аттракциона-силомера, в котором нужно было ударять кувалдой по специальной площадке, а потом в самом аппарате шайба подлетала куда-то вверх и ударялась об звонок (но так получалось только у настоящих силачей). Это был самый старый аттракцион в парке, Слава рассказывал, что он стоял там ещё в его детстве. У меня получалось только металлическую кувалду поднять, но замахнуться ею было невозможно — слишком тяжелая. И замахиваться ею умели только взрослые мужчины, но ни у кого шайба не долетала до звонка.
А когда мы были в парке, то заметили Жору только потому, что со стороны этого древнего аттракциона что-то дзынькнуло. Конечно, нам сразу стало интересно посмотреть, что за гора мышц сумела подбросить шайбу до звонка. И этой самой горой оказался Жорин папа.
Сам Жора бегал вокруг него с криками: «Да, давай, покажи как следует!», а отец выигрывал ему подарки один за другим: игрушечный пистолет, плюшевого мопса, мыльные пузыри…
Мы с Банзаем и Гренкой остановились рядом и завороженно на это смотрели. Папа Жоры был похож на ВДВшника с картинок про ВДВшников — такой огромный, лысый и в полосатой майке. Заметив нас, он, наконец, отложил кувалду, и ушёл за пивом, сказал Жоре «потусоваться пока с друзьями».
Банзай и Гренка начали присвистывать и нахвалить этого мужика, который воспроизвёл на свет такое недоразумение, как Жора, а я, скрестив руки на груди, хмуро молчал.
Заметив, что никакого восторга его отец у меня не вызвал, Жора с вызовом спросил:
— А твой папаша-гомосек так сможет?
Банзай и Гренка одновременно глупо хихикнули.
— Он не мой папаша, — буркнул я.
— Он тебя усыновил, значит, твой! Тебя воспитывает гомосек, смирись.
— Закрой рот.
— Сам же всем рассказывал, что он гомосек. Это же не я придумал.
— Да и похож, — встрял Банзай. Когда я бросил на него свой недовольный взгляд, он виновато пояснил: — Ну, просто из-за сережек в ушах…
А ещё друг называется.
Жора мерзко ухмыльнулся:
— Он, наверное, и кувалду поднять не сможет, а то маникюр испортит.
Все заржали, а я чуть не ответил, что Слава, наверное, и правда не сможет, зато другой отец сможет. Но вовремя спохватился, что это звучит ещё хуже.
Домой вернулся без настроения, а ближе к вечеру предложил Славе погулять до этого парка. Он удивился, подумав, что я внезапно захотел провести с ним время, но мне просто нужно было кое-что проверить.
Я специально вёл его по парку так, чтобы мы как бы случайно проходили мимо того аттракциона с кувалдой. И, когда мы до него дошли, я спросил: — Ты бы смог ударить так, чтоб шайба долетела до звонка?
Слава оценивающе посмотрел на этот агрегат и ответил:
— Думаю, нет.
— А ты попробуй.
— Зачем?
— Ну, попробуй, вдруг получится, откуда ты знаешь? — для убедительности я даже добавил: — Пожалуйста!
Моё «пожалуйста» Слава слышал так редко, что, видимо, не смог мне отказать.
Мы подошли к аттракциону, заплатили за попытку ударить, Слава взял кувалду в руки, замахнулся и ударил по центру металлической площадки. Шайба подскочила, но пролетела чуть больше половины пути вверх, потом упала назад. Звонок не прозвенел.
— Я же говорил, — пожал плечами Слава.
— Так и думал… — проворчал я.
Потом, до дома, мы, в основном, шли молча. Не хотелось с ним разговаривать. Чёртов слабак и гомик.
Он что-то рассказывал, но я почти не слушал.
Неделю ходил унылый и огрызался со Славой больше обычного, но постепенно пацаны стали забывать про этот эпизод с силомером, и я, конечно, тоже переставал постоянно гонять по кругу мысли о том, что у меня вместо нормального отца какой-то гомик в сережках.
А потом приехал Кир. Я летом впервые его увидел — он уже взрослый парень, уехал учиться в Лондон и тогда вернулся на каникулы. Во дворе его знали благодаря тому, что в своё время он разрисовал все стены в округе. Пацаны, конечно, его боготворили, а бабушки и участковый — ненавидели.
В общем, Банзай выпросил у Кира баллончики с краской, чтобы порисовать. Банзай везде — на домах, заборе, беседках — написал «хуй», или «Банзай», или «Банзай хуй». Я пытался сначала нарисовать что-нибудь нормальное, но это оказалось тяжело, поэтому я тоже написал «хуй». И за этим делом мы попались Славе, возвращавшемуся в тот момент с работы.
Он сразу строго спросил, что мы делаем, и я подумал, что сейчас начнёт ругаться из-за стен и ругательств. Но он начал ругаться по-другому поводу: — Вообще-то рисовать надо в респираторах, чтобы не дышать этой дрянью.
— У нас их нет, — ответил я.
— Попросили бы.
— А у тебя есть? — удивился я.
— Есть.
Мы пошли к нам домой за этими специальными масками, которые я представлял совершенно обычными — похожими на медицинские, но они оказались супермегадуперкрутыми с двумя огромными клапанами по бокам.
— Откуда они у тебя? — удивился я.
— Раньше рисовал, — небрежно ответил Слава, как будто ничего особенного.
— На стенах? Как Кир?
— Типа того, — усмехнулся он. — Только мои шедевры остались на стенах бабушкиного дома. Ещё как-то в школе нарисовал училку в виде мегеры, но это, наверное, не сохранилось.
Вышли на улицу мы, конечно, удивленные. Я знал, что Слава рисует, но он это делает обычно за компом, очень долго и кропотливо — если стоять рядом и смотреть, можно умереть со скуки. Но рисовать граффити — это же… Это же вандализм! А вандализм — это круто!
Мы с Банзаем специально сходили во двор, где стоит дом бабушки (ну, не моей, а бабушки Мики, получается), и нашли все Славины рисунки. Они отличались от рисунков Кира. Кир обычно через весь забор писал фигурными буквами “KIR” — ну, и всё на этом. А Слава рисовал настоящие картины — беседка на детской площадке была разрисована мультяшными героями, а на торце дома была картина, имитирующая «Звёздную ночь» Ван Гога — высотой почти до второго этажа. Мы поняли, что это его рисунки только потому, что они тоже были подписаны именем, но мелкими буквами и внизу. Конечно, многие из них уже были испорчены — всякие придурки, типа таких же, как Банзай, написали поверх нарисованного «хуй» и «лох».
После всего этого мы растерянно посмотрели на респираторы в наших руках — рисовать больше не хотелось.
— Пусть он у нас во дворе тоже что-нибудь нарисует, — попросил Банзай.