— Хочешь сказать, что он сам придумал, что твой отец — гей?
Он спросил это таким тоном, как будто хотел меня поставить на место. Но я в лице не изменился, ответил сразу:
— Похоже на то.
И посмотрел на него чуть резче: чего ты, мол, ко мне пристал?
Но он продолжал спрашивать с непонятным напором:
— А тот мужчина, который с вами живёт, он тогда кто?
Я начал пытаться лихорадочно вспоминать, что меня учили говорить мои как-бы-родители, когда такое спрашивают, но в голове было пусто. Я ведь никогда не пытался это запомнить.
— О-о-он… — протянул я, — брат.
— Брат? Чей?
— Славы.
— Брат Славы?
Я испугался, что он может знать Славу с рождения, и быть в курсе, что у того нет брата, или просто усомниться, потому что они вообще не похожи между собой. Поправился: — Брат сестры.
— Брат сестры Славы?
— Ага.
— Это значит, что и его брат тоже.
Блин. Затупил.
— Я так сразу и сказал, — спокойно ответил я.
ВДВшник мученически вдохнул, потом выдохнул, и снова заговорил:
— Слушай, если ты знаешь, что они пидарасы, то можешь так и сказать. Не бойся. Потому что если это так, то они нарушают твои права.
Мне стало обидно, что кто-то нарушает мои права, хоть я и не уловил связи, но решив, что подумаю об этом позже, повторил:
— Он просто его брат.
— Если они какие-то извращенцы, если они делают с тобой что-то плохое, то можешь рассказать.
— Они не делают ничего плохого. И они просто родственники.
— Ты уверен? Ты просто не знаешь, как такие умеют… вдалбливать. Ты, мол, никому ничего не говори, это наш маленький секрет, мы ничего плохого не делаем. А они делают.
Я замер, потому что фразы «никому ничего не говори» и про «ничего плохого» действительно звучали как слова, которыми мои как-бы-родители пытались объяснить как-бы-нормальность их отношений. И когда ВДВшник их повторил, я подумал, что мне действительно что-то вдалбливают, иначе откуда он с такой точностью об этом знает?
— Они заставляли тебя что-нибудь делать? — снова спросил он.
— Что?
— Ну… Что-нибудь.
— Посуду мыть?
— Ну, нет… Ну, типа… — он весь изъерзался на стуле, пытаясь подобрать нужные слова. — Ну, они тебя трогали, например?
— В смысле? — не понял я.
Мало ли, кто кого трогает. Он меня сам за плечо тронул, когда в этот зал заводил, так о чём речь?
— Ну, знаешь там… Как извращенцы, как педофилы иногда трогают. Слышал, может?
Я удивленно поднял на него глаза.
— Вы что?.. Почему вы такое спрашиваете?.. Не было такого. Да они бы не посмели…
— Я спрашиваю, потому что геи с этими целями усыновляют детей. Чтобы превращать их в своих, понятно? И развлекаться.
— С чего вы взяли?
Он усмехнулся:
— Это все знают. А зачем им ещё дети?
— А вам зачем?
— В смысле? Я ж нормальный.
Я не знал, что и думать. Смогу ли я вовремя почувствовать, что превращаюсь в гея, если они действительно таким меня делают? И как они это делают? Я ведь ничего не замечаю. Может, они как цыгане? Банзай рассказывал, что цыгане так хорошо владеют гипнозом, что человек сам готов им отдать все свои драгоценности и не заметить.
И что мне теперь делать, когда я знаю, что меня превращают в гея? Возвращаться в детдом?
Мне почему-то вспомнились вкус манной каши с комочками, которую там подавали каждое утро, и скрипучая кровать с железными прутьями. Я увидел белую кафельную стену туалета для мальчиков, в которую вжимают лицом, когда бьют, и почувствовал холодок на затылке.
Уверенно повторил:
— Слава не гей. Они просто родственники.
ВДВшник откинулся на стул и даже отодвинулся от меня — будто сказал: «Иди. Разговор окончен».
Я поднялся и пошёл к двери.
Пацаны за это время сделали двадцать стрелялок из бутылок, но играть мне уже ни во что не хотелось. Я пошёл домой, вежливо попрощавшись с папой ВДВ-шником и мамой-прокурором.
Вечером, сидя на полу в нашей с Мики комнате, украдкой разглядывал его, пока он что-то писал в блокнот, и думал: если в этой семье детей превращают в гомиков, то Мики уже должен быть «того». Может ли он быть гомиком?
Я оглядел стены на его половине комнаты: одни мужики в обтянутых штанишках…
Чтобы зря не гадать, решил спросить прямо.
— Мики?
— Что? — не отвлекаясь от писанины, спросил он.
— А ты гомик?
Он поднял на меня глаза. Усмехнулся:
— С чего такие личные вопросы?
Ну, всё понятно. Чтобы сказать нет, достаточно просто сказать: «Нет». Всё остальное нагромождение слов — это «Да».
Кажется, я в ловушке.
[5]
Последний раз я плакал по-настоящему в шесть лет.
Тогда из детского дома уволилась добрая воспитательница, но дело даже не в этом. Та, воспитательница, тётя Ксана, угощала меня шоколадными конфетами и говорила, что я очень умный. Благодаря Ксане я научился считать ещё до того, как пошёл в школу: когда мы обедали или ужинали в столовой, она перекладывала хлеб из одной тарелки в другую и спрашивала нас: — Если я переложу в эту тарелку два куска хлеба, то сколько здесь получится кусков?
Я считал их пальцами и отвечал:
— Пять!
А кроме меня больше никто не отвечал. Никому не было интересно, да и мне не особо, но Ксана была красивой и вкусно пахла, так что мне хотелось ей отвечать.
Она трепала меня по волосам и говорила:
— Молодец, Ванечка, ты очень умный. Наверное, когда вырастешь, станешь учёным.
Ксана рассказывала нам, что, когда люди становятся взрослыми и заканчивают школу, они могут поступить в университет и получить какую угодно профессию, если будут хорошо учиться. И вообще, если как следует постараться, то можно стать кем захочешь. Она говорила, что вокруг нас простилается огромный мир, в котором можно жить где угодно, ведь на планете больше двухсот стран и шесть материков, и места хватит для всех, и все люди равны, и все люди добрые. Я ей верил.
А потом она решила взять себе ребёнка из нашего детдома. Я умолял её забрать меня, ведь я будущий учёный и единственный из шестилеток, кто умел считать, но она взяла Катю из другой группы, хотя Катя считать не умела. Нянечка сказала мне, что всё из-за того, что я «непонятно кто»: у меня родители неизвестны, плохая наследственность и я больной, а у Кати «всё хорошо».
Ксана говорила, что мир такой большой и добрый, что места хватит для всех, что все люди равны, но она не говорила, что из детдома забирают детей только с «хорошей» историей.
Я сказал ей, что она предательница, а потом проплакал всю ночь, спрятав голову под подушкой. После этого Ксана уволилась, а я больше никогда не плакал всерьёз.
На место Ксаны пришла воспитательница, которая всегда говорила правду. Она говорила, что, когда мы вырастем, половина из нас сопьётся, треть попадет в тюрьму, остальные станут бездомными или покончат с собой. Она говорила, что мир большой, но для нас в нём нет места.
После этого случая я плакал только ради выгоды, или от страха, или от усталости, но по-настоящему — никогда. Оказывается, Лев это раскусил.
Недавно я стащил деньги у Зои Григорьевны. Стащил двести рублей — не знаю, как так получилось. Если я вижу, как что-то лежит без присмотра, мне хочется это украсть. У меня просто такая привычка: заметил что-то ценное — хватай и беги, пока кто-то не сделал это раньше тебя.
На уроке у Зои Григорьевны зазвонил мобильный и она вышла, чтобы ответить. Я заметил две купюры по сто рублей у неё на столе, прижатые учебником по нотной грамоте. В кармане у меня были свои пятьсот рублей — на карманные расходы, но я подумал: семьсот — это лучше, чем пятьсот, и стащил.
Тем же вечером, дома, раздался телефонный звонок. Звонили Славе. Он долго слушал кого-то на другом конце провода, только кивая и повторяя: — Хорошо… Хорошо… Я всё понял…
Затем они со Львом о чём-то долго разговаривали в своей спальне за закрытой дверью. Я догадался, что речь идёт обо мне, и почувствовал досаду: что за жлобство — жаловаться на человека из-за двухсот рублей?
Услышав скрип двери, я взял свой мобильный, развалился на кровати и сделал вид, что очень увлечён игрой.
Лев остановился на пороге нашей с Мики комнаты. Спросил:
— Ты не видел деньги Зои Григорьевны?
Я изобразил удивление:
— Какие деньги?
— Они лежали сегодня на столе в кабинете, потом пропали.
— Не, я не видел.
К моему удивлению, Льва этот ответ устроил. Он кивнул и ушёл.
Я понадеялся, что история с деньгами на этом закончится, и Зоя Григорьевна даже сможет поверить, что их стащил не я.
На следующий день решил, что нужно как можно быстрее их потратить, чтобы не осталось улик. Хотел купить самую дорогую шоколадку, какую только смогу найти, но, когда натягивал джинсы, заметил, что денег в кармане нет. Перепроверил несколько раз. Потом полез в шкаф, начал шарить по полкам — вдруг где-то выпали.
Мики с минуту наблюдал за моими действиями, а потом сказал:
— Деньги я передал родителям.
В детдоме я иногда мечтал, как было бы здорово, будь у меня старший брат. Так вот: нифига подобного.
Из-за его крысиного поступка мне пришлось стоять перед нашими как-бы-родителями, как на допросе, пока Лев ледяным тоном раз за разом повторял одно и то же: — Откуда деньги?
Я молчал.
— Это деньги Зои Григорьевны? — в лоб спросил Слава.
Я снова ничего не ответил, но, как вы помните, чтобы сказать нет, достаточно просто сказать: «Нет».
— Прямо сейчас пойдёшь к ней, вернёшь и извинишься, — велел Лев.
Я отчаянно замотал головой: не пойду.
— Значит, больше никогда не пойдешь.
Я знаю, что странно выгляжу, когда плачу. Слёзы текут сами по себе, но при этом глаза не опухают и не краснеют, как у других людей, словно мне, как актёру, воду закапывают из пипетки.
— Пойду, — хмуро ответил я.
— Только после того, как вернешь деньги и извинишься.
— Нет!
— Жаль, — искренне ответил Лев. — Я думал, тебе это важно.