— Мне это важно! — закричал я и почувствовал, как слезы крупными каплями падают с подбородка.
— Твои искусственные слёзы меня не трогают, — холодно сказал Лев.
— Других у меня нет!
— Иди к Зое Григорьевне. Найди в себе силы извиниться и всё.
— Не пойду! — отрезал я.
— Значит, тебе не музыка нужна, а возможность шарить по карманам.
Я хотел рассерженно выбежать из комнаты, но Лев подался вперед, схватил меня за ухо и рванул вверх, будто хотел поднять в воздух. Ухо начало гореть и жечься, и я закричал: — Ладно! Ладно, я пойду и верну деньги!
— И извинишься?
— Да! — раздраженно ответил я, вытирая слёзы.
Тогда он отпустил меня, оттолкнув. Слава вышел из комнаты, а Лев — следом за ним, и я услышал, как он сказал Славе:
— Эмоционально тупой психопат. Ему даже не стыдно перед ней.
Это правда: стыдно мне не было. Я злился, потому что не понимал, зачем раздувать такие скандалы из-за двухсот рублей. Жадная старуха — вот что я тогда думал.
На следующий день, делать нечего, взял эти дурацкие деньги и пошёл к ней в школу. Она опять в коридоре была, по телефону говорила. Я случайно подслушал, она кому-то рассказывала про Костю, с которым надо лететь в Германию, а где взять столько денег? Говорил же: жадная старуха, из-за какого-то отпуска в Германии трясёт с меня двести рублей.
Закончив разговор, Зоя Григорьевна виновато улыбнулась мне:
— У дочки недавно сын родился. У него лейкемия…
Я в этот момент стоял у дверей с рукой в кармане, а в руке — сжимал деньги. От слов про лейкемию почему-то быстрее забилось сердце. Я попытался прогнать непонятную тревогу: ну, лейкемия, и что? Можно подумать, именно без этих денег он умрёт.
Но это удушающее состояние не уходило всё равно.
Я набрался духу и сказал, глядя в глаза Зое Григорьевне:
— Я взял ваши двести рублей. Извините, — вытащил руку из кармана и протянул купюры ей. — Вы же и сами знаете, какой я.
— А какой ты? — внимательно спросила она.
— Ну, вор, психопат..
Зоя Григорьевна замахала руками, запричитала что-то, мол, не надо так про себя говорить, надо стараться каждый день становиться лучше и лучше, надо учиться быть добрее к людям, но потом внезапно успокоилась: — Давай попьём чаю, — просто сказала она.
Я попил. Дождь шёл в тот день, и я прямо в куртке сел с ней за учительский стол, и мы пили чай с зефиром. Зоя Григорьевна грустно смотрела на меня и молчала, думая о чем-то своем. Я решил, что о внуке с лейкемией, и сказал ей: — Не переживайте, у нас в детдоме тоже был пацан с лейкемией, и ничего, поправился, сейчас уже всё хорошо. Жаль, конечно, что он лысый на всю жизнь, но это ерунда.
Она вдруг погладила меня по голове и сказала дрогнувшим голосом:
— Спасибо. Я не знала, что ты такой…
Я не понял — какой «такой»?
Пацан тот умер, кстати. Может, она поняла, что я соврал?
[6]
Случилось кое-что позорное. Меня побил Жора. Я ударил его первым, но, растерявшись, не смог довести драку до ума, и в итоге проиграл.
Он подошёл ко мне, когда я сидел на лавочке у подъезда и ждал, пока спустится Банзай. Жора сел напротив и сказал:
— Папа говорит, что ты сам похож на голубого.
— Чё?! — возмутился я. — Чем похож?
— Да просто по тебе всё видно.
— Ты сам похож на голубого!
— Нет, ты похож!
— Нет, ты!
Мы ещё пару раз перекинулись фразочками типа «сам такой», а потом я задумался: возможно, они действительно превращают меня в гея, а я этого не замечаю? Может, я правда становлюсь похож?
И я врезал Жоре, потому что решил, что будь я геем, я бы не смог его ударить — я же был бы слабаком. Пускай придётся столкнуться с его мамашей, лучше так.
Но я никак не ожидал, что этот тюфяк врежет мне в ответ. Причём так больно, что слёзы хлынули из глаз сами по себе и в носу защипало. Я растерялся, а он добавил — стукнул ещё раз.
— Больше меня никогда не трогай, — жестко сказал он. — Не хочу, чтобы меня трогал гомик.
— Я не гомик! — попытался сказать я как можно твёрже, но получилось совсем жалко — будто я оправдываюсь.
— Ты гомик, ты растёшь с гомиками, и они превращают тебя в такого же, потому что только для этого ты им и нужен. Почему они тогда не забрали девчонку из детдома? Они забрали тебя, потому что ты пацан и у тебя на лбу написано, что ты пидарас, понял?
В тот момент мне показалось, что Жору как будто отзеркалили, превратили в противоположную версию самого себя. Нет, он, конечно, всегда был отвратительным, но по-другому. Его никто не любил, считая маменькиным сынком, ему даже кликуху никто не придумал, и все называли просто Жора. Он же как будто с охотой отыгрывал свою роль слюнтяя и ябеды. А теперь явно чувствовал своё превосходство надо мной, и чем это превосходство было вызвано, я не понимал. Однако, осознав его, Жора начал говорить совсем по-другому, и я не знал, что мне на это ответить, потому что он отодвигал меня на место изгоя.
Что я мог ему сказать? Что они не геи? Или что они не превращают меня в гея? Но я ведь и сам не уверен в этом. Я не знаю, как превращают в геев. Кто вообще знает, как в них превращают? Никто. Только геям это известно.
Жора обошёл меня, издевательски похлопав по спине, и я даже подумал: «Если он ко мне прикоснулся, хотя бы так, может, он не считает, что я совсем противный?».
Я не стал ждать Банзая, а пошёл домой, потому что гулять больше не хотел. Вернулся взъерошенный и злой, Слава заметил и тут же начал выуживать у меня подробности. Я отнекивался, что всё нормально, но, когда пошёл мимо него в свою комнату, он остановил меня и что-то снял с моей спины. Показал мне клейкий стикер, на котором большими печатными буквами было написано: «Пидрила».
Вот же ж. Ещё и слово такое выбрал — «пидрила». Совсем какое-то хреновое. Почему не «пидор»? И то было бы не так обидно.
У меня он ничего спрашивать не стал. Показал этот стикер Льву. Тот только хмыкнул:
— Следовало ожидать.
Больше никакой заинтересованности в случившемся он не показал.
— Следовало ожидать? — переспросил Слава. Видимо, ему ответ Льва тоже не понравился. — Ты типа так это и оставишь?
— Да. Когда рассказываешь всем подряд, что растёшь с геями — следует ожидать, что у этого будут последствия.
— Какие последствия он должен был предвидеть? Он не может о них знать, потому что не так давно попал в это общество.
— Ну да, а детский дом — это прям остров толерантности, выходя из которого не ожидаешь, что геев можно не любить.
— Ты не прав, — негромко возразил Слава. — Нельзя ожидать от ребёнка, что он сразу поймёт правила игры и научится по ним играть. Это вообще только у тебя получается — я, например, так и не привык.
Лев поморщился, как от боли:
— Не начинай, а.
Слава вывел меня в нашу с Мики комнату. Там он, глубоко вздохнув, разорвал бумажку с этим позорным словом и сказал мне:
— Если честно, мне нечего тебе сказать, кроме как просто попросить перетерпеть. Мы скоро уедем и в Канаде этого не будет.
— Почему не будет?
— Потому что там другие порядки. Люди относятся к таким семьям проще.
— Потому что там все такие? — с вызовом спросил я.
— Нет, как ты выражаешься — «таких» — там не больше, чем здесь. Просто другое отношение.
Я недоверчиво смотрел на него. Мне было непонятно, могу ли я верить тому, что говорят мне мои как-бы-родители. Может, мне действительно просто пудрят мозг? Может, я уже гей. А если нет, если я нормальный, вдруг в Канаде больше таких нет? Кого же я тогда буду любить, как я найду жену, когда вырасту? А вдруг мне придётся жить с мужиком от безысходности? Столько вопросов!
Я решил об этом пока не думать. Надеялся, что всё как-нибудь само станет понятно. А про Жору… Ну, бывают же просто неудачные дни?
Правда, на следующий день мне стало ясно, что Слава прав: я ничего не понимал ни в мире, ни в людях. Банзай, который каждый день проводил со мной и всегда руку первым протягивал, вдруг даже не поздоровался, когда мы пересеклись на лестничной площадке.
А потом оказалось, что уже весь двор в курсе того, что я — «пидрила», что геи превращают детей в «себеподобных» для своих гейских опытов, и что я уже «заразился» от них гейством. Кроме того, Жора всем сказал, что я якобы лез к нему целоваться.
Пацаны — сам Жора, Гренка, Банзай, Карась из пятого подъезда и ещё несколько человек постарше — все они сидели на лазелке-паутинке, а я стоял перед ними на земле, и чувствовал, будто нахожусь перед судом, как преступник. Я доказывал им, что не лез к Жоре, и что вообще — никогда бы к такому, как он, не полез. Он же противный!
— Значит, дело только в том, что он противный? — подловил меня Гренка.
— Нет! — сердито отвечал я. — Дело в том, что я не гей и он это придумал!
Все посмотрели на Банзая и Карась, хитро прищурившись, спросил его:
— А ты с Батоном целовался?
— Фу, ты чё, — сплюнул тот.
— А почему ты всё время с ним таскаешься?
Не дожидаясь ответа, Жора выкрикнул:
— Потому что он тоже пидрила!
Подхватив этот крик, ребята завыли и заголосили: «У-у-у, гомик, иди отсюда!», и принялись сталкивать Банзая с паутинки. Тот пытался цепляться за железные прутья лазалки, но всё равно сорвался и оказался на земле — рядом со мной.
— А если не пидрила, врежь ему! — потребовал Гренка.
Я подумал, что он так пытается спасти брата — ну, дать ему шанс отмыться от такой репутации. Но я был уверен, что Банзай не врежет, мы ведь уже сто лет общаемся, и столько всего было…
— Да легко, — вдруг сказал он.
Всё произошло раньше, чем я успел что-то сообразить. Он ударил меня так сильно, что я чуть не упал. Опомнившись, я кинулся на Банзая, но всё, похоже, было отрепетировано заранее. Наперерез мне с лазалки спрыгнуло несколько пацанов, преграждая дорогу. А Банзай крикнул, выглядывая из-за их спин: — Вали отсюда! У тебя изо рта хуями воняет!
— Урод! — крикнул я ему, сдерживаемый пацанами.