— Тихо, тихо, — неприятным елейным голосом сказал мне Карась, унизительно щелкнув по носу.
И столько в этом жесте было пренебрежения ко мне, что, не выдержав, я его пнул по ногам. Тогда он пнул меня в ответ, подкосив, и я свалился на землю, а он пинал ещё и ещё, и я, конечно, пытался что-то отвечать, но ничего толком не получалось, хотя обычно дерусь я хорошо.
Просто мыслями я был не здесь, не в этой драке, а как-то вообще — далеко. И эти удары не очень меня волновали — не такими уж и сильными они были, а переживал я о другом.
Я думал о том, что мне опять наврали. Когда меня забирали из детдома, директриса говорила, что всё будет по-новому. Что за пределами детского дома люди живут по другим правилам, где дети не бьют других детей, где нет массовых драк, «тёмных» и насилия.
А теперь меня били, а все вокруг радовались этому, улюлюкали и требовали:
— Давай, Карась, сломай ему че-нибудь!
Я и не думал, что так успел отвыкнуть от этого. Раньше подобное было привычным, как манная каша на завтрак, а теперь я не понимал: за что они меня так сильно ненавидят, ведь я дружил с ними три месяца, они ведь знают меня! Неужели они поверили в этот бред про гейские поцелуи? Или дело вообще не в поцелуях, а просто в том, что они за что-то хотели меня побить? За что? Я ведь им ничего не сделал. И я даже не гей, мне просто не повезло, что они выбрали именно меня, но если такие смелые, то пошли бы и побили их! Вот только…
Вот только Слава со Львом им тоже ничего не сделали. Зачем тогда вообще кого-то бить?
Эта мысль проскочила в моей голове на доли секунды и сразу затухла, утонула в просыпающейся обиде. Всё несправедливо. Все против меня. Карась тычет в меня своим вонючим ботинком, а остальные смотрят, но они не зрители, а участники. Этот грязный ботинок, врезающийся мне в живот — и есть они все.
Потом всё закончилось и они, смеясь, ушли. Я какое-то время ещё лежал на земле — вставать не хотелось.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем кто-то потянул меня вверх прямо за футболку. Я, морщась от боли, подчинился этому движению и поднялся сам.
Передо мной стояла девчонка лет шестнадцати. Жорина сестра, та самая экоактивистка — я её узнал, хотя видел всего пару раз мельком. Но у неё внешность запоминающаяся — волосы зелёные, ноги волосатые, и всегда в шортах, даже если не очень тепло, видимо, чтобы все видели, что они волосатые. Не знаю, что за прикол такой.
Но тогда мне было не до её ног, конечно. Я просто смотрел на неё и мне вообще-то было плевать, зачем она подошла.
Она молча начала меня отряхивать. Я не возражал, хотя и выглядело это странновато — как будто я маленький. Но тогда уже ничто не могло стать хуже, так что я позволил ей это сделать.
Потом она сказала:
— Зря ты всем рассказываешь, что у тебя предки геи.
Это звучало беззлобно, но я был расстроен и ответил резко:
— А что, тоже меня побить за это хочешь?
Она пожала плечами:
— Нет, зачем? Мне нравятся геи.
— В смысле? — не понял я.
— Они милые.
Я чуть не рассмеялся. Если она так думает, ей нужно срочно познакомиться со Львом!
— Но лучше тебе больше об этом никому не говорить. Люди ненавидят геев.
— За что?
— А ты сам как думаешь?
Я подумал, что у большинства людей нет причин ненавидеть геев. Вот у меня — есть. Они могут превратить меня в «своего» — хорошего в этом мало. И вообще, все говорят, что они мутные ребята, и от них чего угодно можно ожидать, но другие люди, в основном, не живут с ними в одной квартире и не находятся в постоянной опасности. Если бы я не столкнулся с геями лично, вряд ли бы я их ненавидел. Мне было бы некогда об этом думать — других дел нет что ли? Да и потом, я не ненавидел геев, я просто не знал, чего от них ждать, и это напрягало.
— Ничего не думаю, — честно ответил я.
— И я, — сказала девчонка. — Ну, ты просто знай.
Что ж, теперь я буду знать.
Буду знать, что геев ненавидят. И буду знать, что вообще не обязательно быть геем, чтобы тебя ненавидели за то, что ты гей.
[7]
Я больше не ходил гулять на улицу. Сначала думал, что смогу пересидеть дома то время, пока они будут помнить мой позор и желать его повторить, а потом, может, всё само забудется. Но каждый день мне приходили тупые сообщения, типа: «Эй, гомик, чего не выходишь на улицу, нашёл себе парня?». Ничего не отвечал, но их, видимо, забавлял сам факт, что я получаю эти гадости и прочитываю. Пришлось удалить с телефона все мессенджеры. Тогда они начали писать мне обычные СМС-ки, как древние люди, и я вообще вытащил сим-карту из телефона. Слава из-за этого однажды не смог мне дозвониться, а потом переживал, всё ли нормально. Соврал, что телефон разрядился.
— Ты вообще ходишь гулять? — спросил он.
— Хожу.
— Который день прихожу с работы, и каждый раз ты дома.
Это был восьмой день. Я считал.
— Просто совпадение. Я гулял до этого.
Он прошёл на кухню, загремел посудой.
— Мог бы и помыть тарелки, — услышал я. — Ты вообще что-нибудь ел?
— Ага.
На самом деле, не ел. Не было аппетита.
Я взял джойстик от приставки и включил на телеке Майнкрафт. По правде говоря, я не знал, чем себя всерьёз занять. То одно делал, то другое, но постоянно думал о том, что случилось. У меня больше не было друзей и меня на ровном месте считали пидором, даже не так — пидриллой, — а раньше уважали и просили научить плеваться. Почему всё так резко поменялось?
В общем, я этот джойстик взял только для вида, чтобы Слава не думал, будто бы сижу целыми днями и смотрю в одну точку. А так, в общем-то, и было. Даже если пытался что-то делать, всё равно быстро откладывал, начинал смотреть в стену и думал, думал, думал. Не мог понять, как мне относиться к себе, к этим двум геям, к Мики, к пацанам со двора, к отцу Жоры. Кто из всех прав? Пацаны и отец Жоры говорили то же самое, что и все, а моя как-бы-семейка утверждала совершенно противоположные вещи.
Откуда-то из-под шкафа в коридоре заскулила собака. Я вечно про неё забывал.
— Ты гулял с Сэм? — спросил Слава.
— Нет, — ответил я. — Мики с ней гулял утром, это ж его собака.
— Но его же сейчас нет, а скоро уже вечер. Сходи и погуляй.
— Это не моя собака, — упорно повторил я.
— Это наша общая собака.
— Когда я сюда пришёл, она тут уже была, никто меня не спрашивал, хочу ли я с ней гулять.
Посуда на кухне перестала греметь. Через несколько секунд Слава появился на пороге зала и строго посмотрел на меня. Ну, попытался, потому что строгость у него никогда не получалось изобразить.
— Или ты сейчас сделаешь то, что я прошу, или через тридцать минут тебя об этом будет просить Лев.
Я посмотрел на часы. В пять часов главный надзиратель возвращался домой для своих вечерних инквизиций.
Я отложил джойстик и прошёл к окну. Все были там — и Банзай, и Гренка, и Жора, и другие. Играли в футбол баскетбольным мячом. Меня затошнило от мысли, что сейчас нужно будет выйти во двор и столкнуться с ними.
Я медлил. Очень долго одевался, потом сделал вид, что потерял поводок, собака начала лаять, а Слава начал меня торопить. Я дрожал. Сначала казалось, что я дрожу как бы изнутри, но шнурки получилось завязать только с третьего раза — пальцы тряслись тоже. Я удивлялся: неужели я такой трус?
Раньше и похуже бывало, но я не дрожал. Наверное, потому что раньше мне особо нечего было ценить, и я не боялся, если придётся умереть. Я думал, что если меня убьют в драке — это не страшно, а если сделают что-то такое, после чего будет невыносимо жить дальше, то я убью себя — и это тоже было не страшно.
Теперь моя жизнь состояла из семьи геев, долбанутой соседки, друзей-дебилов и предателей, но я не хотел её терять. Потому что была ещё музыка и шанс, что дальше будет лучше, и это главное, чем отличалась моя жизнь в семье от жизни в детском доме. В семье, даже в такой, какая досталась мне, что бы ни случилось, а почему-то легче верится, что это пройдёт.
Я протянул с прогулкой почти до пяти часов. Думал, может за это время они куда-нибудь уйдут, но ничего не менялось. Слава начинал раздражаться: — Слушай, почему для того, чтобы ты хоть что-то сделал, тебе надо кем-то или чем-то угрожать?
— Я ведь собрался.
— Включи другую скорость.
Делать было нечего. Пристегнул поводок к ошейнику и шагнул в подъезд. Дверь за мной закрылась с каким-то особенно трагичным звуком.
Придумал, что попытаюсь незаметно проскользнуть вдоль дома и уйду гулять куда-нибудь далеко. И у меня бы даже получилось, но псина оказалась тупой.
В самый неподходящий момент, когда нам как раз нужно было удирать со всех ног, она демонстративно уселась под каким-то деревом, чтобы пописать. Я потянул её за поводок, почти умоляя: — Пожалуйста, давай в другом месте…
Но она и с места не сдвинулась, а от того, что я дёргал поводок, скулила. Я престал её тянуть: было страшно, что залает и привлечет внимание.
Но они всё равно меня заметили. Мяч полетел в нашу сторону, Гренка побежал за ним и остановился на полпути. Показав на меня пальцем, хохотнул: — Смотрите, пидрила вышел на улицу!
Нас с Сэм облепили кругом. Банзай, Гренка, Жора, Карась и его лучший друг Тунец. Пятеро.
Лучше бы они сразу кинулись меня бить, но им это вообще нафиг не сдалось, они просто стояли и говорили какую-то гейскую чушь, в которой разбирались явно получше меня, и пытались меня задеть своими вопросами про бойфрендов, члены и отцов-гомиков. Мне было плевать, что именно они говорят, просто это было отстойно само по себе: когда тебя вот так окружили и ржут в лицо, пальцами тычут, как на зверушку в зоопарке.
Я не реагировал, и они начали меня толкать друг другу — сначала Карась толкнул, и я сделал несколько шагов назад, а там, со спины, толкнул уже Тунец — на Гренку, и так они пытались мной играть, как мячом. Сэм смирно сидела рядом и наблюдала.
Я подумал, что в фильмах собаки оказываются рядом не просто так. В самые опасные моменты они врываются в кадр, разрывают штаны у врага на заднице, благородно спасают главного героя и смело рычат на любых обидчиков. Сэм не делала ничего.