сопротивление гугенотов результатам последних выборов мэра в июне 1561 г., на которых воинствующий католик взял верх над кандидатом-протестантом. Эта опасность, как уверяли магистраты, угрожала "всему порядку управления городом и была противна праву жителей избирать своих магистратов и чиновников, что всегда пребывало признаком знаменитейших, древнейших и процветающих республик"[141].
Однако очевидно, что средоточие этих жалоб королевскому наместнику — выпады гугенотов против католической евхаристии. "Они открыто выступают перед Дворцом [правосудия], да и повсюду во всех общественных местах с продажей клевет, позорищ, изображений и прочих нечестивых и презрительных представлений Святого Таинства Мессы". Более того, многие протестанты открыто хулили таинство, "осмеливаясь дерзостно называть Святое Причастие Jean le Blanc"[142]. Хотя этот пункт петиции магистратов выглядит наиболее теологическим, он также имел немалое социальное значение. Называть гостию Jean le Blanc по белому цвету используемой для причастия облатки значило открыто оскорбить таинство. Подобно издевкам лионских протестантов над "богом из теста", которые ярко описала Натали Дэвис, этот эпитет бил прямо в сердце католической доктрины пресуществления; слово le blanc относилось не только к цвету, но и к бесполезности гостии. То было и посягательством на веру католиков в единство тела общественного, тела политического и тела Христова, воплощенное в евхаристии.
Магистраты уведомили наместника, что уже схватили гугенотов, осквернивших Святое Таинство прозванием Jean le Blanc, и увещали его "взять на себя и поддержать [исполнение] королевской воли, дабы свершилось примерное наказание и столь дерзкие и изменнические речи были уничтожены и подавлены"[143]. Итак, хотя конфессиональные споры определяли как поведение гугенотов, так и ответ католических магистратов, и то и другое имело социальное значение. Попытки дижонских протестантов пересмотреть границу священного и кощунственного в 1562 г. были восприняты католиками как угроза не только теологии, но и общественно-политическому строю.
Еще более ярко социальный смысл реформации в Бургундии высвечивают источники другого рода: многочисленные свидетельства отречения, которые должны были подписать гугеноты, решившие оставить протестантизм и воссоединиться с католической церковью. Они содержат во многом схожие формулы и отражают позицию городских магистратов, которые, похоже, больше занимались этими сертификатами, чем интересовались искренностью раскаяния подписавших их гугенотов. Тем не менее они говорят о многом.
С одной стороны, эти свидетельства почти ничего не сообщают нам о религиозном обращении или отречении, поскольку любой протестант мог освободить себя или свое имущество из-под ареста, лишь подписав одно из них. Это определялось волей местных магистратов — мэра и эшевенов Дижона, а не какими-либо мирными указами периода гражданских войн (и даже прямо противоречило отдельным из них). Более того, хронология отречений ясно подтверждает, что большая их часть следовала сразу же за арестом гугенотов. Из уцелевших сертификатов отречения (в общей сложности касающихся 287 человек)[144] 76 (26 %) датируются сентябрем 1568 г., когда третья гражданская война положила конец миру в Лонжюмо; 147 (51 %) датированы 2 сентября — 31 октября 1572 г., после событий Варфоломеевской ночи в Париже и ареста всех дижонских гугенотов; 34 (12 %) относятся к июлю-августу 1585 г., когда Генрих III капитулировал перед Католической лигой, подписав Немурский эдикт. В сумме это составляет 257 личных дел, или 89 %. Итак, бесспорно, отречения, зафиксированные в этих сертификатах, — итог усилий католических магистратов взять бургундских протестантов под стражу.
С другой стороны, сертификаты любопытны тем, как они отражают восприятие католиками гугенотов, а также реальный смысл отречения гугенотов и воссоединения враждовавших сторон в католическом лоне. Свидетельства составлялись приходским духовенством, избранным властями города, и подавались мэру и совету прежде, чем какой-либо пленник или его имущество могли быть освобождены. Хотя на каждом документе есть подпись священника, их содержание скорее отражает заботы магистрата, нежели духовенства. Один из самых ярких признаков этих сертификатов — отсутствие в них упоминания о доктрине, вере и католической теологии. Только в 2-х случаях из 287 мне удалось найти ссылки на доктрину: это отречения купца Тьерри Лефевра и прачечника Жана дю Матталя в сентябре 1568 г.
Как гласит сертификат, Лефевр осознал, что "долг христианина — смиренно представать для таинства исповеди и восприятия Святейшего Тела и Крови Иисуса Христа во время Святой Мессы"[145]. То ли сам Лефевр, то ли священник заметил ошибку, и слова "et sang’ были вычеркнуты. Он завершил свое отречение присягой, что верит в "священническое наследование [Святого] Престола со времен св. Петра" и клянется хранить "имя католическое, т. е. вселенское".
Дю Матталь — другой протестант, прямо ссылающийся в своем отречении на доктрину, клялся, что никогда не состоял в протестантской церкви, но "всегда соблюдал Пасху, как подобает доброму христианину". Он также настаивал на том, что его кюре и соседи могут это подтвердить, и даже добился того, чтобы они поставили свои подписи, засвидетельствовав, что видели, как он праздновал Пасху и 3 сентября стоял с ними у мессы в церкви Сен-Мишель[146]. Лишь эти два гугенота упоминают о таинствах или о папстве. Исключения подтверждают правило, — правило, что отречения имели и социальные, и теологические последствия, — Лефевр и дю Матталь прямо говорят о Теле Христовом и таинстве евхаристии, столь важном для католического мира общественном ритуале.
О чем же тогда повествуют остальные 285 отречений, если не о доктринах и таинствах? Почти во всех сертификатах звучит фраза, что каждый гугенот обязуется "vivre catholicquement". Что означало "жить по-католически" для магистратов Дижона? Несколько примеров прояснят этот вопрос[147]. Контролер Поль Барбье обещал "вести себя и жить мирно со всяким, как он желал всегда". Пекарь Клод Паскье обязался "жить по-католически и в согласии с постановлениями и распоряжениями нашей матери римско-католической церкви" и клялся, что "никогда не поднимал оружия против Его Величества и не совершал возмутительных действий". Книгопродавец Пьер Гранжье указал лишь, что "никогда не носил оружия и не делал ничего, направленного к измене". Больной бедняк по имени Жан де Муи, 25 лет, просто обещал "жить и умереть" в католической церкви. Юг Буррье, сапожник из прихода Сен-Мишель по прозвищу Пистоле, требовал освобождения, потому что "прошло уже более трех лет с тех пор, как он совершал обряды так называемой реформатской веры и жил по-католически, следуя Римской церкви без какой-либо жалобы или возмущения"; в будущем он обещал "жить согласно с католической церковью и служить Его Величеству"; в заключение бедный сапожник молил о пощаде, ибо "он был неимущ и без средств, чтобы прожить или прокормить свою жену и детей от прежнего брака". Купец Жан Фронай утверждал, что желает "примкнуть к числу верных католиков, кои жаждут жить и умереть в воле Божьей, в Его служении и в Его церкви, и употребить жизнь и мирское имущество ради сохранения Его Величества и королевства". Наконец, полировщик металла Тибо де Рошфор опровергал всех, выставивших его гугенотом. Напротив, он уверял, что "всегда вел себя смиренно и по-католически, в покорности Римско-католической церкви. И после начала недавних смут он всегда был в готовности и с оружием под началом капитана [прихода], дабы служить королю и общему благу, когда они будут в опасности". Только "гнусные недруги и лжецы" и "злонамеренные" называют его ныне протестантом, он же "предпочел бы умереть, нежели считаться таковым". Наконец, как и многие другие, он обязался "жить по-католически, как он делал всю жизнь", и клялся, что "вечно намерен покорно и верно служить Его Величеству королю и общему благу и всегда будет готов служить городу Дижону до последней капли крови".
Из этих примеров, взятых из свидетельств об отречении, явствует, что магистраты Дижона были в гораздо большей мере озабочены возмутительными действиями, изменой, верностью короне и угрозами общественному порядку, чем заявлениями о вере или доктрине. Я не хочу сказать, что вера не считалась важной, но для большинства мирян верования имели могучее социальное значение. Когда причастие именовалось Jean le Blanc или псалмы публично исполнялись по-французски, эти действия воспринимались как нарушение и оскорбление священного строя общества. Они также подтверждают, как заметил Джон Босси более 25 лет назад, что французским католикам было легче воспринимать религию как состояние общества, к которому они принадлежали, чем как совокупность идей, в которые они верили[148]. Определение истинных членов этого братства зависело не столько от внутренней веры, сколько от общности поведения и мировоззрения, другими словами, от социальных отношений. Интересная черта сертификатов отречения — то, что многие гугеноты, подписавшие их и обещавшие "жить по-католически", в дальнейшем предпочитали взывать к чувству общественного блага католических магистратов, а не пытаться убедить их в своей доктринальной благонадежности. Например, в 1569 г. 32 гугенота просили освободить их, "дабы они могли заниматься своим ремеслом и заработать на житье своим женам и детям, бывшим в великой нужде"; было также 10 прошений об освобождении из-за болезни детей[149]