. И здесь выделяются социальные мотивы конфессиональных коллизий в эпоху Реформации.
Однако эти примеры не означают, что все гугеноты либо отреклись, либо стали никодимитами, лишь внешне подчиняясь общим правилам, чтобы выйти из тюрьмы, хотя многие, наверное, поступали именно так. 287 случаев публичного отречения не характеризуют всю протестантскую общину Дижона. Численность дижонских гугенотов в 1562 г. оценивается в 500–600 человек (при населении около 15 тыс.), и многие при первых признаках давления со стороны магистратов бежали из города[150]. Немало гугенотов отправились прямо в Женеву, расположенную гораздо ближе, чем Лион или Париж — французские города с крупными гугенотскими общинами. Были и такие, кто остались преданными своей вере и не пошли на отречение. Они составляли явное меньшинство, поскольку большая часть все же бежала или отступилась. Но некоторые, подобно сапожнику Никола Юрто, предпочли длительное заключение отступничеству от кальвинизма. Юрто был арестован вместе с женой в октябре 1563 г. после жалобы соседей, что они "очень громко распевали по-французски псалмы Давида в своей лавке"[151]. И вновь существо вопроса заключалось в нарушении социальных отношений. Вместо отречения и обещания "жить по-католически", данного многими собратьями по вере, Юрто некоторое время упорствовал. Через пять лет, в 1568 г., он примкнул к десяткам людей, отрекшихся в целях освобождения из тюрьмы[152].
Поскольку большинство рассмотренных отречений — чуть более половины — сделаны в течение нескольких недель после Варфоломеевской ночи, в августе 1572 г., заманчиво сделать вывод, что эти гугеноты, возможно как и многие другие, не были искренними в своем отступничестве. Они могли всерьез опасаться дижонской бойни, похожей на парижскую (так и произошло в 12 других провинциальных городах, где имелись большие общины протестантов), или же подверглись обращению насильственно. Однако все сохранившиеся источники доказывают, что насилия в Дижоне не было. Как только 31 августа 1572 г. вести о парижских убийствах достигли Бургундии, Леонар Шабо, граф де Шарни и наместник провинции, приказал всем дижонским гугенотам на другой же день явиться в ратушу к городским властям. Затем протестантов согнали в донжон замка для их же безопасности. Когда через пару дней прошел слух, что всех протестантов надлежит умертвить по воле короля, Шарни и Пьер Жаннен — молодой адвокат дижонского парламента — приказали прево не трогать сидевших в замке. При этом Жаннен, который позже прославился во времена Лиги, а затем и как министр Генриха IV, якобы произнес: "Королям должно повиноваться не спеша, когда они гневаются", и заметил, что римский император Феодосий однажды пожалел, что в гневе приказал перебить множество христиан. Быть может, эта фраза апокрифична, ибо Жаннен приводит ее в своих мемуарах лишь 50 лет спустя[153]. Но побоище в Дижоне удалось предотвратить, так как местных гугенотов продержали взаперти до выяснения истинной воли короля. Один из гугенотов все же погиб — некий сьер де Трав, застреленный при попытке к бегству вечером 21 сентября. Назавтра Шарни распорядился отпустить всех заключенных, кто подпишет обязательство "жить по-католически", тем самым начав уже описанный процесс массовых отречений[154].
Чтобы объяснить отступничество около полутора сотен дижонских гугенотов вскоре после Варфоломеевской ночи в Париже, необходимо искать ответ не в слепом насилии, а в более систематическом и длительном воздействии, приведшем не к избиению, а к отречению. Пример Дижона показывает, что, несмотря на крайнюю враждебность к гугенотам, вплоть до незаконного их заточения и захвата имущества, бойня не была предопределена даже после известия о событиях в Париже. После начала религиозных смут отцы города в своих действиях руководствовались скорее общественно-политическими, чем доктринальными мотивами, т. е. сохранением единства католической общины в богослужении и поведении и, следовательно, сохранением социально-политического порядка. Разумеется, эти цели были связаны с вопросами доктрины, но предотвращение раскола в обществе и охрана порядка, пожалуй, стояли выше в списке их приоритетов, нежели чистота веры. В конце концов они добились и того и другого без насилий, подобных бойне Варфоломеевской ночи, поскольку политика вынужденных отречений оказалась столь успешной еще с 1562 г. Как ни странно, политика дижонских властей, которые игнорировали или не так строго соблюдали мирные эдикты 1562, 1563, 1567 и 1570 гг. (все они гарантировали гугенотам определенные права и защиту законом), в итоге привела к воссоединению и сплочению горожан вокруг католического большинства. Напротив, королевская политика ограниченной веротерпимости и ряд мирных эдиктов, призванных избежать насилия и гражданских войн, в конечном счете привели к обострению последних. Именно политика короны усугубила религиозные противоречия и вызвала вспышки народного насилия, что во многом объясняет размах убийств. Однако Дижону и ему подобным городам по всей Франции удалось избежать кровавых ужасов Варфоломеевской ночи в отличие от Парижа и десятка других центров избиения гугенотов в 1572 г.
В заключение я хотел бы снова подчеркнуть, что искра, приведшая к взрыву насилия в Париже 24 августа 1572 г., была вызвана политическим шагом французского двора. Бесспорно, городские советники Парижа заботились о поддержании порядка не менее, чем их коллеги в Дижоне. Но они не были в состоянии воспротивиться решению Королевского совета умертвить Колиньи и других дворян-гугенотов или предотвратить переход от этих убийств ко всеобщему избиению с куда более серьезными последствиями. В Дижоне, а возможно и в других городах, даже яростно настроенные против гугенотов католические магистраты, в отличие от короля, королевы-матери и членов их совета, сознавали, что истребление гугенотов — не лучший способ избавить страну от ереси. Подобные действия лишь углубляли социально-политический раскол и затрудняли его преодоление. По крайней мере в Дижоне было успешно применено иное средство обуздания ереси: тюремное заключение и арест имущества. Будучи незаконными согласно эдиктам веротерпимости, эти действия все же дали графу де Шарни и Пьеру Жаннену возможность прибегать к прянику, а не кнуту, чтобы к 1572 г. удержать большинство горожан-гугенотов в повиновении и избежать бойни.
Варфоломеевская ночь и парижская буржуазияБарбара Дифендорф
Уже четыреста лет историков Варфоломеевской ночи занимает главный вопрос — роль короля: в какой момент и почему Карл IX решил дать приказ об истреблении предводителей гугенотов, собравшихся в Париже по случаю свадьбы его сестры Маргариты Валуа и принца-протестанта Генриха Наваррского? Не менее важными, чем личная ответственность короля за эту бойню, являются и вопросы об участии в этом решении Екатерины Медичи и о связи между избиением 24 августа 1572 г. и неудачным покушением на гугенотского вождя адмирала Гаспара де Колиньи 22 августа.
До недавнего времени участию народа в Варфоломеевской ночи уделялось меньше внимания. Одни ученые видели в этом наиболее зловещую сторону продуманной бойни, другие — непреднамеренное, хотя и неизбежное последствие более ограниченного приказа о расправе, но народное участие в убийствах обычно вызывало лишь чувства сожаления и редко подвергалось анализу. Статья Натали Земон Дэвис "Обряды насилия", "Воины Божьи" Дени Крузе и мое исследование "Под крестом: католики и гугеноты в Париже XVI в." помогли заполнить этот пробел[155]. Но есть и еще одна группа, чью роль в побоище до недавнего времени признавали, но не анализировали, — это парижская буржуазия. В последних работах о Варфоломеевской ночи выделяются два очень разных подхода к проблеме ответственности за бойню "доброй буржуазии" Парижа.
В двух своих книгах и ряде статей Жан Луи Буржон обвинил парижскую буржуазию в потворстве убийцам[156]. Он также счел виновной в государственной измене местную элиту, поскольку она примкнула к герцогу Генриху Гизу и другим ультракатолическим вождям и к международному заговору, направленному как против гугенотов, так и против французской короны. По его словам: "Никогда в достаточной мере не скажут о том, что именно парламентарии и нотабли… сделали возможной Варфоломеевскую ночь, ни того, что у всех сливок парижского общества руки были в крови"[157].
Такая позиция бесконечно далека от выраженной мною в книге "Под крестом", где я предположила, что парижская элита (насколько обобщения вообще применимы к социальной группе) была в ужасе от убийств и грабежей Варфоломеевской ночи. Кое-кто проявил бездействие перед лицом насилия, но остальные пытались, хотя и тщетно, положить конец беспорядкам. "Если городским советникам, советникам Шатле и парламента не удалось восстановить порядок в первые часы и дни после нападения на вождей протестантов, то скорее от недостатка сил, чем желания"[158].
Интерпретации роли "доброй буржуазии" в Варфоломеевской ночи, предложенные Жаном Луи Буржоном и мной, кажутся непримиримыми. Можно ли сказать, что парижская элита способствовала началу бойни и добровольно в ней участвовала, или же она была застигнута врасплох событиями, о которых сожалела и которые стремилась прекратить? Вопрос представляется важным. Ответ имеет значение не только для Варфоломеевской ночи, но и касается легитимности социальных элит вообще и их полномочий. Я признала добрые намерения городских магистратов, хотя они заботились прежде всего о сохранении лица той власти, что защищала их общественно-политические и экономические привилегии. Для Буржона, напротив, Варфоломеевская ночь стала "предательством элиты", сравнимым с 1940 г.: "Это та же трусость перед лицом иноземца, та же национальная измена…"