Амбруаз вновь описывает и развивает эту, в конечном счете, эмпирическую связь активности и пассивности короля в самом плетении истории и снова говорит о том, что смертоносное насилие не было делом короля, он пребывал вне его, поскольку мог действовать, лишь аккомпанируя истории, помимо всяких личных чувств, помимо выражения собственной воли. Таким образом, государь изображается как существо в некотором роде бесплотное, в определенной мере лишенное морали, существо, которое не определяет свой выбор иначе, как в терминах пользы для своего государства и для политического образа, воплощаемого им и гарантирующего благо его подданным. Здесь выявляется тема жертвоприношения, полного стирания личности, которая вновь возвращает к неоплатонической тематике. Понятие пользы парадоксальным образом объясняет, быть может, отношения любви, связывающие его со своим народом, но не предполагавшие его участия в резне. В конечном счете неважно, был ли Карл IX поставлен перед советом, навязавшим ему решение о насилии, тем более неважно, был ли он поставлен перед свершившимся фактом смерти Колиньи, важно лишь то, что содержит в себе эта возможность отделить свою "реальную" personna от personna политической.
Здесь возникает тема принужденной воли, тема короля, оказавшегося зажатым в тиски: с одной стороны, были гугеноты, угрожавшие после покушения на адмирала гражданскому миру своими требованиями суда и способные возобновить войну, с другой — Карл IX был поставлен перед тревожным и гнетущим давлением тех, кто организовал покушение. В итоге из анализа Варфоломеевской ночи вытекает констатация: осуществление власти не есть осуществление наибольшей свободы воли правителя перед лицом истории; напротив, оно состоит для правителя в подчинении своей свободы сиюминутной системе соотношения сил и особенно в проявлении абсолютного реализма, глубинные причины которого он не должен обнаружить. И, следовательно, проблема заключается и не заключается в ответственности Карла IX. Между тем, что он думал и пережил сам, и тем, что он решил предпринять в конкретной обстановке ночи 24 августа 1572 г., существует громадная пропасть, а именно — забота о государстве в мире, расколотом политическими страстями и амбициями знати. Это образ власти, не располагающей никакими возможностями, попавшей в тиски и, следовательно, лишенной всякой способности свободы выбора чего-то иного, кроме того, чтобы предоставить себе двигаться в общем течении истории, позволив втянуть свой авторитет в жест насилия.
Вот что решительно утверждает Амбруаз в этом месте своего рассуждения: "Следовательно, более разумно признать, что это общественное бедствие не было ни вскормлено, ни замешено в сердце государя, но, скорее, приписано его власти, которая этим насилием сама была принуждена вследствие подстрекательства или страха тех, кто первыми подняли руку, а также из-за угроз тех, кто слишком резко требовали от него возмездия, и в итоге король увидел себя подведенным к такой черте, за которой он или получит войну с обиженными или будет покинут своими, и он предпочел поддержать одних и отказаться от других. Все это, я считаю, не могло иметь практически никакого иного будущего, поскольку полагаю, что в гражданских войнах королевства страх оружия и ревность государства делают короля сторонником какой-либо партии, ибо иначе он не имел бы никакой власти. И тогда я вновь вспоминаю то, что говорил о государях, вынужденных творить и допускать многое против своей воли, дабы содействовать советам и частному интересу тех, кто им служит. И наконец, что рана, нанесенная уязвленному уму (каким был ум покойного короля из-за того, что он видел, как многое свершается силой и вопреки его воле), хотя бы и была затянута и залечена, вновь легко открывается и бередится при малейшем прикосновении недоверия или досады, причиняемых ему. Это случается довольно часто, поскольку, как я говорил, амбиции приводят всегда к тому, что знать либо задета сама, либо задевает других"[228].
Амбруаз, таким образом, возвращается здесь к тому, о чем он вел речь с самого начала, к идее, согласно которой частные лица не должны выносить суждения о государях, правящих ими, ибо они могут только увлекаться измышлениями, совсем противоположными тому, что произошло на самом деле и что должно оставаться тайной. Так, в отношении Варфоломеевской ночи был сконструирован вымысел о преднамеренном ее характере и о заговоре, которого не было. Единственная реальность, имевшая место, состоит в том, что государь был вынужден из-за переменчивости Фортуны идти в том направлении, куда двигалась история и которое на время противоречило его собственному политическому поиску, но только лишь вынужден. Однако эта ситуация не может быть показана властью, чтобы ее образ действий не был раскрыт и, следовательно, ослаблен. И в данном пункте рассуждения текст в неявной манере содержит ссылку на королевское заседание 26 августа и на факт, что Карл IX, приводя доводы о мнимом заговоре, показал себя вынужденным не только взять на себя коллективное насилие, которого он вовсе не желал, но также скрыть тайные движущие пружины события, первопричиной которого была преступная инициатива Гизов: "…поскольку государь был принужден, подчас из-за тайных нужд государства, закрывать глаза на то, что было сделано против общественного спокойствия и соблюдения его указов: так, что люди, далекие от дел и мало в них разбирающиеся, полагали, будто все произошло из-за притворства, ненависти и заговора; ясно, что нет картины более чуждой и злополучной, но молва о которой была воспринята как вещь вполне вероятная, поскольку все, что свершилось, было на грани того, что может быть высказано и осознано, но вовсе не было тем, что подозревали…"
В этой речи Амбруаз анализирует, таким образом, варфоломеевскую резню на основании того, что, без сомнения, является иным планом действий, отличным от неоплатонизма и от политики согласия, надо это признать. Но не менее верно, что он характеризует королевскую позицию очень близко к тому, как она была предложена в моей работе "Варфоломеевская ночь": государь действует только в тайне и во благо своего государства, государь выбит из равновесия покушением 22 августа, государь зажат в тиски гугенотами и ультракатоликами, государь действует не непосредственно под нажимом людей, но под влиянием видения роли движения в истории, сделав выбор убить адмирала де Колиньи для блага своего государства и особенно для сохранения господства в политике, государь принужден в качестве жертвоприношения взять во имя своей власти на себя резню, не будучи лично за нее ответственным, поскольку находился в заблокированной ситуации.
Посреди насилия единственной возможностью, которой располагал государь Карл IX, было прибегнуть к искусству политики, заключающемуся во внедрении в историю тайной игры движения, чьей целью является благо государства и подданных. И вопрос состоит теперь в том, чтобы оценить, не являлся ли монарх (в своей стратегии относительной отчужденности) тем, кто создает впечатление, будто он следует за историей, дабы иметь возможность лучше использовать силы, имеющиеся у него в наличии. То есть надо быть осторожным с этой речью Амбруаза, которая призвана показать, что Карл IX был государем осторожности, а также подчеркнуть, сколь опасны для государств потрясения и вражда знати. Возможно, Карл IX сумел оседлать движение Фортуны, продвигая свою власть в наиболее выгодном ему направлении, но возможно также, что эта стратегия была лишь видимостью, хитрой уловкой.
Конечно, речь Амбруаза написана через четыре года после Варфоломеевской ночи, но если посмотреть хорошенько, она перекраивает королевский текст, который был написан непосредственно на следующий день после резни. Его автор — король-ритор; речь идет о "Записках" (Mémoires), отданных сеньору Фрегозо для передачи принцу Оранскому информации о парижских событиях[229]. В предисловии подчеркивается, что короли и суверенные сеньоры "не ответственны и не обязаны давать отчет о своих действиях никому, кроме Бога, также о том, что сделано или предпринято ими по отношению к их собственным и прирожденным подданным, о чем не позволительно никому знать, справедлива или несправедлива причина [этих действий], коли они не желают ниспровергнуть все законы — божественные и человеческие — на гибель и потрясение всех королевств и империй…". Можно видеть, что король в таком представлении должен быть загадкой для своих подданных. Затем, поскольку надо все же избегать повсеместного распространения клеветы, выдвигается версия, что перед лицом открытой угрозы "предприятия" или "заговора" гугенотов королевское величество "было вынуждено": "…ослабить руку в отношении сеньоров из дома Гизов, которые двадцать четвертого числа месяца августа с неким небольшим числом солдат убили адмирала и некоторых других дворян из его группировки, поскольку возмущение весьма усилилось в среде народа, уже уставшего от этого заговора и очень озлобленного видом его величества, вынужденного вместе с королевой, его матерью, братьями и королем Наваррским отступить внутрь Лувра вместе с гвардейцами и держать ворота закрытыми, чтобы уберечься от силы и насилия, которыми им угрожали, и чтобы исполнить его, некоторые дворяне из группировки адмирала провели ночь внутри этого замка, спрятавшись в комнатах, дабы помочь тем, кто должен был прийти извне в самом большом количестве, взломать ворота этого замка и исполнить их затею. Это обнаружилось ранним утром, и дворяне были изгнаны из замка. Из-за всего этого народ распалился свершить великое насилие над людьми новой веры, все главы которой находились в это время в Париже…"
В заключение должно быть вновь процитировано произведение Пьера де Даммартена, приписанное ему позднее и названное весьма значимо — "Фортуна Двора…". В нем он вновь интересуется резней 1572 г. и воспроизводит принцип непостижимости королевского решения: смерть Колиньи была аристократической акцией, объединившей герцогов Гизов и Омалей, бастарда Ангулемского, герцога Неверского, а также сеньоров де Таванн и де Лансак. Все исходит от короля, но при этом невозможно понять, зачем король совершил акт насилия. Для него все гипотезы, которые могли бы объяснить мотивы этого "государственного переворота", выглядят настолько противоречивыми, что остается одна непостижимая тайна деяния… Существует, таким образом, иррациональная сторона королевского решения, и если она приводит историков к тому, что они не могут написать ничего, кроме виртуальной истории Варфоломеевской ночи, то от этого она не становится менее характерной для политической сферы второго французского Ренессанса, в котором прием иррациональности предназначен одновременно для утаивания и выявления мудрости и благоразумия государя, его "разума"; и в этом возможно наметить линию преемственности, которая шла бы от Карла IX к Генриху IV, королю Разума-судьбы (