Прежде Морозова не смущали бы такие мысли, то ли зелен он был, то ли не видел возможности выдвинуться, как бы там ни было, а прежде он не заботился о том, что о нем скажут. Чужие слова нимало его не волновали, и любую свою ошибку, можно было спокойно поправить, не удручаясь последствиями. «Веру потерял, но уж если сейчас потеряю, то навсегда, — решил Морозов. — Прежде подобных понятий — навсегда — я терпеть не мог, а теперь добрался до них, и мне не смешно».
Трубка откликнулась.
— Второй забой? — спросил Морозов, оборвав бессмысленные рассуждения. — Где Лебеденко?
— Лебеденко аж на том краю, — неторопливо ответил чей-то голос. — А кто спрашивает?
— Морозов.
— Подождите… — Голос пропал.
Через минуту в трубку ворвался новый голос:
— Константин Петрович! Лебеденко у комбайна. Вверху. Это Елага. Слышите? Качаем!
— Как качаете? А транспортер?
— Пока обходимся.
Шахтеры уже сделали так, как он хотел приказать, понял Морозов.
— Зови Лебеденко, — сказал Морозов.
Ему показалось, что он начинает чего-то бояться.
А чего ему было бояться? Всем ясно, что без старика Бессмертенко участок провалился, что Морозов и Тимохин не обеспечили самого элементарного: плановую добычу. И уж ясней ясного, что ломаного гроша не дадут за руководителей, не обеспечивающих план.
Поэтому и бояться было вроде нечего, ибо нельзя было потерять то, чего не могло быть.
Трубка снова ожила.
— Мне Лебеденко, — сказал Морозов.
— Лебеденко на том краю, аж возле комбайна, — неторопливо ответил чей-то голос. — А кто спрашивает?
— Морозов.
— А, Петрович! — ласково-фамильярно сказал голос. — Это Кердода. Как дела на бугре?
Кердода был веселый лодырь и зубоскал. На него всегда кричал Бессмертенко, бригадир Лебеденко дважды собирался его выгнать, но все благополучно устраивалось для Кердоды. На его лень забойщики почему-то смотрели сквозь пальцы и не оставляли его в одиночестве перед гневом начальников.
По всей вероятности, Кердоду не вышибли из бригады потому, что у Бессмертенко порой не доходили до мелочей руки и лишь хватало сил, чтобы удержать участок хотя бы в каком-то порядке.
— Кердода, а что тебя интересует на бугре? — неожиданно впадая в такой же панибратский тон, спросил Морозов. — Мы с тобой минусуем. Теряем последнюю надежду на премию. Это самые последние новости.
— Не вы со мной теряете, а я с вами, — поправил Кердода. — Мое дело телячье. Что прикажут, то и делаю.
Он намекал на то, что никакой вины за шахтерами не числилось, и уж если искать виновных, то среди других.
— Позови Лебеденко! — сказал Морозов. — Быстренько!
— Да он же далеко…
— Давай-давай, зови, — поторопил Морозов.
Телефон замолчал. В трубке послышались размеренные удары, и промежутки между ними становились все больше и больше. Наверное, Кердода бросил тяжелую металлическую трубку, и она раскачивалась, задевала за стенку. Вдруг Морозов ощутил посторонний ровный шум, похожий на шум работающего комбайна.
Он представил себе низкую лаву, рассекающую угольный пласт поперек. Вдоль груды забоя идет комбайн, рубит пласт. Уголь осыпается на транспортер, уходит вниз, к штреку, мимо железных тумб, которые подпирают земной свод… Но сейчас комбайн не мог работать! Что же еще могло так шуметь? Ведь он ясно слышал рокот электродвигателя, работающего в режиме полной нагрузки.
— Лебеденко слушает, Константин Петрович, — раздался сильный, со сбитым дыханием голос. — Хочу порадовать — все в порядке! С вас магарыч.
Лебеденко перевел дыхание. Ему нелегко было пролезть по узкой лаве, но он быстро добрался. Ловкий и сметливый был бригадир, этого не отнимешь.
— Какой магарыч? — переспросил Морозов.
— Слышите? Мы качаем!
— Как качаете? А транспортер?
— Вышли из положения, — с достоинством ответил Лебеденко. — Установили запасной мотор.
— Запасной?
— Запасной, Константин Петрович!
Лебеденко молчал, ожидал новых вопросов. Когда он односложно говорил «вышли из положения», его всегда, кажется, так и распирало от гордости, и толковое объяснение из него приходилось вытягивать при помощи похвал, изумления или нервного понукания.
— Откуда же запасной? — искренне изумился Морозов.
— Кое-что держал на черный день, авось сгодится…
— Но ты же говорил, что все старые вывезли на-гора?
— Вывезли, — подтвердил бригадир.
— А как же мотор?
— Он остался, потому что я его придержал.
— Все-таки ты кулак, Николай Михалыч! — засмеялся Морозов.
Месяца полтора назад, когда шахта не выполнила план по сдаче металлического лома и когда начальника шахты Зимина опалил неожиданный разнос в тресте и в райкоме, с участков вывезли на поверхность все бросовое, годное и негодное, железо. Выходило, Лебеденко оказался толковее многих и оставил кое-кого в дураках, в том числе и Морозова.
— Так с вас магарыч, — напомнил Лебеденко. — Вы уж извините, я наперед пообещал народу, что все будет по чести.
— Потом, потом, — отмахнулся Морозов. — Я еду к вам. Порожняк есть?
О порожняке он спросил не случайно. Вагонеток для вывозки угля недоставало. Они то выплывали из сумерек откаточного штрека длинным составом, стуча друг о друга буферами, и затем долго стояли возле погрузочного пункта, то вдруг пропадали, и тогда замирал участок. Бедные транспортники вечно дышали туманом угроз и ругани, которую изрыгали добычные участки. Но всегда, сколько помнил Морозов, у них отыскивались бесспорные доказательства своей безвинности. Порой транспортники врали, порой говорили правду, однако для добычников было одинаково, какими словами объяснялся провал.
И конечно же Лебеденко ответил, что на откаточном штреке осталось всего лишь два вагона и что работа вот-вот прервется.
— Ну ты держись, Николай Михалыч, — бодро попросил Морозов.
— Мы постараемся, Константин Петрович, — так же бодро обнадежил бригадир.
И оба, по-видимому, ясно представляли себе, что их бодрость вызвана желанием скрыть от собеседника простую правду; хотелось, чтобы каждый на своем месте как-нибудь изловчился, схитрил и, главное, не растерялся. Хотя от бодрости духа сейчас ничего не зависело, и, понимая это, инженер и бригадир продолжали разговор в том фальшиво приподнятом тоне, которым принято говорить с безнадежным больным или с маленьким ребенком. Потратив на эту психотерапию полторы минуты и убедившись в том, что каждый считает себя умнее, они закончили разговор.
Диспетчер Кияшко смотрел в окно. Опущенные плечи, сгорбленная спина и выбившаяся из-под ремня рубаха, — что-то грустное было в этом рыхлом, толстом человеке.
— Устал, Филя? — мягко спросил Морозов.
— Устал, — кивнул Кияшко.
— А у меня транспортер наладили. Лебеденко что-то схимичил.
— Это хорошо, что наладили, — вяло сказал диспетчер. — Теперь тебе вагоны нужны?
— Нужны, — улыбнулся Морозов. — Дашь?
— Надо дать. Только где взять?
— Найди, Феликс, — попросил Морозов. — Большое сделаешь дело, не за себя прошу…
Он забыл, что в нынешнем положении он просит в первую очередь лично за себя: столько раз приходилось просить о том, что должно было делаться само собой, чисто механически, в силу производственных условий, и настолько эти условия было трудно привести к механическим закономерностям, что Морозов, как и другие инженеры, усвоил только одну закономерность — можно добиться своего настойчивостью и внешней покорностью. Этот метод был наилучшим. Беда, что Морозову трудно удавалось скрыть, как он в действительности относится к этому методу и к тому человеку, который вынуждает другого разыгрывать перед ним дурачка.
Но ведь нужно было получить эти проклятые вагонетки! Он не знал, может ли их получить и есть ли они вообще у диспетчера. Скорее всего, разогнаны по другим участкам, ему не осталось. И еще он знал, что нужны они не для карьеры, не для премии, а для чего-то гораздо большего, чему он не мог найти названия. Оно заключалось в том, что для Морозова шахта была частью его жизни. Эта жизнь была тяжела, как у всякого человека, утратившего иллюзию ее простоты. В ней не было ни возвышенностей, ни поэтических далей. Она выстраивалась из однообразных дней и целей, и производственных забот в ней было больше, чем личных. И никто не мог бы ответить, хорошо ли это или плохо, — но так было у Морозова, так же, как у всех современных людей.
И тем не менее это была жизнь.
А то, что происходило с ним в прошлом, его мечты, его раздумья о нескольких поколениях Морозовых, жажда славы, романтические подводные экспедиции, увлечение шахматами и еще много разных интересов — все это составляло как бы преджизнь. И даже Вера была оттуда, из той преджизни.
Внешним, конкретным и быстрым восприятием Морозов жил всеми этими транспортерами, вагонетками, добычей, но что дышало в нем внутри — разве еще что-то?
Кияшко не располагал свободным порожняком. Морозов просил и ничего не достиг. У диспетчера был один ответ: Зимин распорядился все ресурсы «Бессмертенко» бросить на другие участки, чтобы удержать общешахтную добычу. И хотя положение изменилось, хотя «Бессмертенко» стал давать уголь, Кияшко не мог или не умел перестроить напряженный механизм порыва. Может быть, и не хотелось ради временной работы морозовской бригады разрушать созданное с трудом равновесие. Кияшко отвечал с упрямым выражением, и, чем дальше, тем тупее становилось его одутловатое лицо.
— Пусть лучше не химичат, а смонтируют новый транспортер, — посоветовал он. — Все равно придется монтировать.
— Феликс, голубчик, это сделает ремонтная смена, — снова поклонился ему Морозов. — Нам бы хоть немного выдать на-гора. Да и нету нового транспортера. Нету!
— Займитесь доставкой нового транспортера, — посоветовал диспетчер.
— Эх ты, деятель! — буркнул Морозов.
Он подошел к селектору, прикоснулся к тумблеру, но не включил, снова повернулся к Кияшко:
— Последний раз прошу. Дашь?