— Опять двадцать пять, — вздохнул диспетчер. — Только время теряешь.
Морозов включил связь. Лебеденко быстро откликнулся.
— Отгружай все, что можешь! — приказал ему Морозов. — Больше порожняка не будет.
— Как не будет? А что ж нам делать?
— Ищите транспортер, — продолжал Морозов. — Он должен быть где-то у вас. Найдете и смонтируете.
— Нет, Константин Петрович, так не пойдет, — заупрямился Лебеденко. — Нам не выгодно. Нам во как нужно хоть что-нибудь выдать. Я не согласен.
— Подожди, — прервал Морозов и кивнул Кияшко: — Слышал?
Диспетчер страдальчески закатил глаза и вздохнул.
— В общем, делайте, как сказано, — распорядился Морозов. — Я еду к вам.
Лебеденко снова принялся за свое, но Морозов не стал слушать, отключил связь.
— Анархист у тебя бригадир, — заметил Кияшко.
Морозов направился к дверям. Он испытывал бессилие и горечь. Там, внизу, ему придется убеждать шахтеров, что ничего страшного не происходит, что нужно потерпеть до лучших времен и что не надо терять бодрости. И никто ему не поверит. Да он и сам не будет верить себе, однако что же еще ему остается — признаться им: «Я бессильный руководитель»?
— Анархист, — повторил диспетчер.
Загудел селектор. Чья-то нужда или беда сейчас должна была ворваться в диспетчерскую. Может, это прорывался упрямый бригадир Лебеденко, а может, кто другой…
— Ну что разгуделся? — Кияшко поглядел на аппарат и перевел взгляд на остановившегося в дверях Морозова: — Хочешь пари, что это твой махновец?
Но раздался не голос Лебеденко, а задыхающийся от ярости крик Грекова:
— Филя! На грузовом уклоне! «Орел»! Три вагона! Гробанулись! Давай ремонтников! Подгони их, Филечка! Тут на несколько часов работы!
Кияшко замер над селектором с раскрытым ртом, не находя двух связных слов. Еще один участок вышел из строя.
Морозов пожалел Грекова. Сорвавшиеся на крутом уклоне вагоны разбивают рельсы и крепления; «орел» подобен взрыву. Теперь Греков надолго остановился, не на несколько часов, как он в горячке обещал, а намного больше.
— Филя! Алло! Алло! Куда ты провалился?!
— Я думаю, — сказал Грекову Кияшко. — Не везет нашей шахте!
Морозов дождался, когда Кияшко закончит разговор и отдаст распоряжения ремонтникам, и спросил:
— Теперь-то дашь нам порожняк?
— Дам, — мрачно сказал диспетчер. — Сели мы по самые ноздри. Радуйся.
— Весь порожняк Грекова — мне, — продолжал Морозов, не обращая внимания на его иронию. — И не зажимай ни одного вагона. Сейчас весь общешахтный план от меня зависит, понял, Феликс?
Кияшко усмехнулся:
— По сравнению с Грековым ты маленький нолик.
— Потерпим до лучших времен, — сказал Морозов вертевшуюся в голове фразу. — Бодрее!
Он позвонил Лебеденко и сообщил ему новость.
Бригадир засмеялся, хотя не следовало, конечно, смеяться над чужой бедой. Динамик селектора разносил громкий смех по тихой комнате.
— Хватит ржать, — сердито сказал Морозов. — Кулацкие у тебя замашки, Николай Михайлович!
— Уж какие есть, — обиделся Лебеденко. — Не для себя одного стараюсь.
— Ладно, слышали. Все мы не для себя стараемся.
Но пререкаться было некогда.
Наконец после блужданий по лабиринту беспорядка и в силу этого беспорядка участок выходил на будничный простор.
Выйдя из диспетчерской, Константин оперся на перила и посмотрел вниз, в зал общешахтной нарядной. Он обвел взглядом трибуну, стол президиума с зеленой скатертью, ряды деревянных кресел. Зал по кругу опоясывал широкий балкон, который был вторым этажом здания и куда выходили помещения диспетчерской, добычных участков и другие службы. Стояла тишина. Между кресел медленно шла серая кошка, убежавшая из столовой.
Морозов подумал о том, что на дворе скоро наступит хороший теплый вечер и что людские заботы и суета уступят место покою. Этот пустой зал нарядной видел и авралы, и торжественные митинги, и черный траур по погибшим, и начало свадеб, и множество иных человеческих собраний, но в том-то и дело, что он видел либо начало чего-то, либо конец, а главное происходило там, под землей и на земле, происходило и все же не кончалось.
Перед спуском под землю Морозова всегда охватывало беспокойство. Он его не замечал, когда рядом находились люди. А сейчас он был один. Поэтому он как бы прощался с землей, покидал ее, пусть ненадолго, но прощался, оставлял ее. На поверхности не замечаешь ни неба, ни света, а там, где их нет, где суровая обстановка напоминает о производстве повышенной опасности, чувствуешь, что твоя жизнь должна быть хорошей.
И мысль о жизни не покидала Морозова. Случайно он сегодня оказался главным лицом, и надо было совпасть многому, чтобы безвестный помощник начальника участка получил свой шанс.
Он переоделся в бане для инженерно-технического состава, попросту именуемой «техническая». На нем была черная хлопчатобумажная спецовка и резиновые сапоги. Каску держал в руках.
Морозов уже собрался, когда в помещение вошел начальник участка внутришахтного транспорта Богдановский. Он недовольно взглянул на Константина и проворчал что-то вроде приветствия; для него Морозов был одним из многих молодых добычников, мелькавших по всей шахте и считавших свой участок самым главным. Эти юноши были на одно лицо, с одними и теми же замашками — обвинять Богдановского в беспорядках, требовать к себе исключительного внимания. И терзали его на каждом совещании, словно он был их врагом. С юношей нечего было спрашивать, их развращал начальник Зимин (будь он неладен), покрикивал на сорокалетнего Богдановского, как будто указывал: «Видите, от кого все зависит? Не думайте, что от меня. Я ни при чем». Правда, Богдановский находил средства защиты. Его выручал опыт, смелость и находчивость. Как всякий горняк, он привык к неожиданным трудностям.
Морозов решил подождать Богдановского, присел на скамью и положил рядом каску.
Богдановский покосился на него, словно не желал переодеваться в присутствии чужого.
— Вместе спускаться, — объяснил Морозов.
— Ты у Грекова? — спросил Богдановский.
— У Бессмертенко.
— Да, помню, ты — Морозов.
— Морозов.
— Говорят, Бессмертенко больше не вернется? — то ли спросил, то ли вслух подумал Богдановский. — Наверное, ты бы год жизни сейчас отдал, чтобы узнать, кто станет хозяином?
Богдановский на самом деле знал, что преемник Бессмертенко практически уже назначен, и спрашивал об этом просто для разговора.
Морозов же не знал о совещании у Зимина, на котором было всего несколько человек и где Зимин предложил назначить Тимохина.
— Да, — произнес Богдановский. — Бессмертенко даже в тресте побаивались, прямой был мужик… У Грекова «орел». Вот еду…
Он аккуратно сложил брюки и сорочку, засунул их в шкаф и разровнял ладонью складки. Потом он стащил с себя шелковистую майку и, оставшись в одних белых просторных трусах, похлопал себя по груди и животу. У него было загорелое жирное сильное тело.
— У тебя пузо не растет? — улыбнулся Богдановский.
— Вроде нет, — сказал Морозов. — Рано.
— Ничего не рано. Тебе тридцать есть? У меня в твои годы такой мозоль стал расти, ого! Все от питания. Целый день ничего толком не жрешь, а на ночь навалишься, да еще стакан примешь, чтобы стресс снять…
Богдановский сел рядом с Морозовым, ловко обулся.
— Учти, надо и о себе думать, — добавил он и потопал сапогами по деревянной решетке, устилавшей пол. — Не ты ли на прошлой пятиминутке долбал меня?
Богдановский снова недовольно взглянул на Морозова.
— А вы обиделись, — сказал Константин.
— Не обиделся. С чего на тебя обижаться? — легко вымолвил Богдановский.
Морозов не смог понять, играет ли тот или говорит всерьез. Дверь открылась, вошел парень лет двадцати двух, мастер с ремонтно-восстановительного.
— «Орел»! — поздоровавшись, радостно сообщил он.
— Сколько восторга, надо же, — сказал Богдановский.
— Почему восторга? — спросил парень.
— Потому что на тебе еще килограмм пыльцы, — улыбнулся Богдановский.
— Ладно, — махнул рукой парень. — Все шуточки у вас.
Он торопился, и вскоре все трое были в здании главного подъема.
Гудела подъемная машина, из глубины бетонного колодца скользил мокрый канат, дуло холодным сырым воздухом и пахло подземельем. Парень снял с головы каску и прикрепил к ней фонарь лампы. Морозов и Богдановский держали свои лампы в руках, не торопясь нагружать голову.
Из колодца показалась клеть. В ней стояла груженая вагонетка. Стволовой в желтом треухе скинул защелки с железных дверей, толкатель ударил вагонетку, и она выкатилась. «Откуда уголь?» — подумал Морозов. Ему хотелось, чтобы здесь была добыча его участка, и он загадал.
Он обошел колодец. На борту вагонетки белели меловые знаки: «2 уч.».
— Наш уголек, — сказал Морозов.
Богдановский и парень-ремонтник промолчали. На их лицах отражалась печать какой-то суровости. По-видимому, они тоже чувствовали этот миг прощания с землей.
Вошли в клеть. Лязгнули за спиной защелки. Стволовой дал звонок машинисту подъема. И клеть с людьми поехала вниз. Уходили вверх редкие фонари в проволочных футлярах, блестели ручьи на стенах колодца, холодные ржавые капли сыпанули в лицо.
Все молчали и не глядели друг на друга. Морозов давно заметил, что даже в начале смены, когда шахтеры ждут клеть и спешат заскочить в нее первыми, шумят и шутят, но вдруг умолкают при спуске.
У рудничного двора Морозов расстался с попутчиками.
На рельсах стояли груженые и порожние составы, надо было похлопотать о своем деле. Уже наверняка действовало распоряжение диспетчера, но Морозов решил, что береженого бог бережет, и на всякий случай разыскал десятника. После того как мотор сегодня бесследно исчез в подземных лабиринтах, от транспортников можно было ждать повторного фокуса. Лучше было задержаться и проверить.
Он увидел на вспомогательном штреке порожний состав, на бортах которого над затертыми подписями стояло обозначение родного «2 уч.».