1
Было всего пять часов, а на улице так потемнело, что в двух шагах ничего не стало видно. Я бросил книжку с картинками, а Гини — мой кузен — карту Европы.
— Твоя книжка переплетена в шагреневую кожу, — сказал Гини. — Ты еще не знаешь, что такое шагрень, но это неважно, книжка как раз тебе по возрасту.
Он подошел к окну, поглядел на улицу и процедил, что сейчас опять начнется эта дурацкая гроза. Картины на стенах начали вздыхать, а наша бабушка из Вены, висящая в золотой раме, на миг подняла глаза к потолку.
Грозы! Сколько их было в этом году! При одной мысли о монотонном шуме дождя в сопровождении далеких раскатов грома мной овладевала какая-то слабость, веки тяжелели, будто я хотел спать. И сейчас Мишка упал на диван и заснул, раскинув все четыре лапы, вроде медведя Мука, опьяневшего в замке у принцессы. Худенькая танцовщица в стеклянной горке, которая обычно любила смотреть на Мишку, нахмурилась, потупила глаза и тоже начала дремать. Она была похожа на принцессу, уколовшуюся о веретено, или на святую с иконы. А бабушка, всегда баловавшая медведя, — она то и дело бросала ему конфеты, доставая их откуда-то из-под рамы, — сейчас была недовольна, что он валяется, как больной. И хотя у бабушки тоже закрывались глаза, она прошептала спящей танцовщице:
— Голубушка, ты права, нечего на него обращать внимание, ведь ты из знаменитого Мейсена, а он из пражского игрушечного магазина. Ну, а вы, — обратилась она к нам на своем венском диалекте, — вы идите спать. По крайней мере хоть на минуту в этом доме водворится покой.
Мы бы послушались бабушку из Вены, от которой семь лет назад получили в наследство две тысячи и нотную тетрадь, и легли бы, но странное чувство беспокойства овладело нами. Все выглядело как-то необычайно, и пожалуй, даже Гини не верил своим словам, что сейчас начнется эта дурацкая гроза. Воздух на улице был насыщен влагой и серою, не то, что раньше, когда после дождя сразу светило солнышко. На этот раз весь город погрузился в странную тишину, и неожиданные мысли, нарушавшие наше оцепенение, заставляли предполагать, что разразится страшная, невиданная у нас доселе буря.
И не только буря, но и что-то еще более страшное. Потому что в комнате, среди нас, в обществе мейсенской танцовщицы, пражского медведя, венской бабушки, мамы, Руженки, Гини и моем, сидел какой-то незнакомый человек.
Незнакомый человек сидел за круглым столом в черной полутьме, одетый в новый темный костюм, с галстуком и вечной ручкой, время от времени он подносил лимон и рюмку ликера к необыкновенно красным губам, закуривал сигарету, обнажая белые блестящие зубы, и пристально рассматривал нас прищуренными, налитыми кровью глазами.
Рассматривал нас всех, кроме медведя, бабушки и танцовщицы, которые казались ему ненужными, лишними вещами, а особенно глаз не спускал с мамы: с ее лица, походки и немного обнаженной шеи… И самое удивительное — он не говорил. Не сказал спасибо Руженке, когда она принесла ему лимон и графин с ликером, не сказал ни слова Гини, с которым наши гости любят поговорить, потому что он красивый мальчик, даже ко мне не обратился… У него было холодное, презрительное лицо, вел себя, будто он здесь дома. И я тщетно ломал себе голову над тем, кто он и что ему здесь надо. Может, это турок или волшебник, думал я, и поэтому мама не пошла вздремнуть, когда на улице так нахмурилось и собирается буря, поэтому Руженка не пошла варить ужин, хотя обычно в это время она готовит, не уходит и Гини… Гини как раз включил радио, чтобы послушать передачу о Марбулинке и утке. Волшебные волны донесли к нам музыку из Вальдштейнского сада — последнюю часть быстрого и энергичного марша, исполненную так, будто музыканты торопились спрятаться под крышей, но любимую передачу о Марбулинке и утке мы уже не поймали. Мужчина в кресле проглотил ликер, вонзил глаза в радиоприемник и оскалил зубы. В приемнике что-то защелкало и смолкло. За окнами поднялся ветер, фонари, зажженные раньше обычного, вдруг погасли, и припустил дождь. Мы все бросились к окну — мама, Гини, Руженка и я. Мы видели, как Коцоуркова из дома напротив, смеясь, скачет под дождем у своей зеленной лавочки и, суетясь, тащит ящики с бананами в магазин. Она походила на бабочку или козу. Руженка ей махнула рукой, но она даже не обратила внимания.
— Видишь, начался ливень, — сказал Гини, — порвались электрические провода, и не известно, удастся ли мне доделать карту.
— Но ты же должен ее доделать, — прошептал я, а Гини ответил:
— Во время ливня впотьмах нельзя делать карту, запомни. Ведь ты тоже не можешь рассматривать свою шагреневую книжку. Вот так… — добавил он равнодушно.
По улице бежали запоздавшие прохожие с мокрыми волосами. Они закрывали лица руками: пан, пани, мальчик из ресторана, за ними семенила какая-то маленькая девушка, будто нарисованная. Она поглядела на наши окна, помахала рукой и вбежала в лавку к Коцоурковой. Я повернулся к Гини. Он равнодушно смотрел на улицу, наверное ему было неинтересно. Я посмотрел на маму, она меня даже не видела, смотрела в окно и одной рукой легонько погладила Гини. Я повернулся к Руженке, она сказала, что сегодня купила мясо у Суслика.
— У Суслика, — сказала она. — Коцоуркова покупает у него почти месяц. Мясо — первый сорт. Свесил мне с походом…
Когда я оглянулся, то увидел, что незнакомый мужчина все еще сидит у круглого стола с непроницаемым лицом, прищуренными глазами, курит сигарету и наблюдает за нами. Вдруг он бросил сигарету на ковер, встал и тоже поглядел в окно, издали…
И тут же за окном все превратилось в удивительную, почти сказочную картину, какой я не видел даже во сне. Молнии сверкнули над домами, как в китайском паноптикуме. Фонари склонили свои стеклянные головы на груди, как повешенные, по их языкам хрипло мчались потоки мутной коричневой воды. Мостовая начала тонуть, как колокол… Незнакомец улыбнулся и поглядел на маму… Господи, кто же он? Турок или торговец книгами? Это был чужой, незнакомый человек в новом черном костюме, с галстуком и вечной ручкой, у него были необыкновенно красные губы, налитые кровью глаза и белые блестящие зубы. Он снова посмотрел в окно, и воцарился ад, так что я задрожал. Ветер валил деревья, молнии убивали птиц, град сбивал антенны на крыше в доме напротив… Я снова повернулся. Танцовщица подняла к небу голову, молитвенно сложила руки и стала что-то шептать. Бабушка на стене в золотой раме, открыв рот, смотрела в окно, и глаза у нее лезли на лоб. Медведь на диване, обхватив голову лапами, дрожал так же, как я. Они чувствовали смерч, как и я, они чувствовали…
А мама, Руженка и Гини — нет. Мама смотрела на Гини, а Гини — на меня и видел, как я трясусь.
— Если так будет продолжаться, — сказал он мне, — то нас затопит. Вся центральная часть города, конечно, уже под водой.
Я испуганно взглянул на мать, правда ли, что нас затопит, но она ничего не ответила — смотрела на Гини. А Руженка поглядела в окно и сказала:
— Свесил мне с походом, а после воскресенья привезет гусей, мясо у Суслика первосортное. Господи, уже пора его жарить.
Тут зазвенел звонок.
Мы все испугались.
И мама, и Руженка, и Гини.
Мы думали, что затопило подвал.
Но, к счастью, не это.
Это был отец.
Мы услышали на площадке отцовский голос, почему у нас дверь заперта на цепочку и что он сейчас же уедет. На десять дней.
Я вздохнул с облегчением.
Бабушка тоже. Она сказала: «Gott sei Dank»1.
Я слышал, как Руженка бегает по передней, зажигает керосиновую лампу и натыкается то на часы, то на вешалку. Мне казалось, что она разобьется об эти часы, об эту вешалку. Мать и Гини были на кухне и собирали отцу в дорогу сигареты, лимон и еще какую-то ерунду. Потом хлопнули двери в кабинете отца, и я улыбнулся.
В тот миг, когда отец внезапно уезжал на десять дней и выходил из своего кабинета в кожаном пальто с синим чемоданчиком, Руженка и Гини, которые обычно почти не разговаривают, всегда сходились на том, что они его боятся. Именно в тот миг, когда отец появлялся с непроницаемым лицом, прищуренными глазами, с сигаретой… Как будто это был совсем не тот, кто иногда ужинал с нами, кто произносил какие-то слова… Как будто он вынужден был измениться, чтобы нечто совершить, нечто сделать… Он держал руку в кармане кожаного пальто… Я никогда не понимал, чего они в нем находят, и сейчас, когда об этом вспомнил, улыбнулся… Отец вышел из кабинета в кожаном пальто, с синим чемоданчиком, лицо его было холодным, глаза прищурены, во рту — сигарета. Рука была в кармане. Но это был тот же отец, который иногда с нами ужинает и произносит какие-то слова…
В передней он молча взял у матери сверток, швырнул его в чемодан, быстро сказал «до свидания» и ушел…
Гини и Руженка, хотя и не разговаривают, дружно бросились к окну. Теперь уже они глядели не так равнодушно, как на проходивших пана, пани, мальчика из ресторана и маленькую, будто нарисованную девушку, теперь они смотрели во все глаза. Под окнами, в потоках мутной коричневой воды стоял большой черный автомобиль. Отец быстро подбежал к нему в сопровождении дворника Грона с первого этажа и так же быстро сел в машину. Дворник Грон захлопнул за ним дверцу, и автомобиль, оставляя за собой водяные валы, помчался по улице. Я хорошо знал, куда: через Прагу к северу, потом по шоссе к городу Дечин, из Дечина прямо к границе, а потом в соседнюю страну. В соседнюю страну, которую Гини только что обводил на контурной карте вместе с другими государствами. И вдруг Гини воскликнул:
— В империю!
А Руженка вцепилась в раму и закричала:
— В коричневый ад!
И в ту минуту, как только они закричали, случилась невероятная вещь. Руженка и Гини, хотя обычно они не разговаривают, дружно вытаращили глаза на противоположный тротуар, приблизительно на то место, где находится лавка Коцоурковой. Там появились две фигуры в прорезиненных плащах: одна поменьше, почти мальчишечья, вроде Гини, другая побольше, вроде женская, как Руженка. Руженка всплеснула руками, а Гини сказал: