— Поезжайте спокойно в деревню, учительница туда приедет, целую ручку… — И ушел.
Через месяц мы с мамой и Руженкой уехали к Валтицам и Вранову, а отец остался в городе, и мы ждали, когда приедет учительница.
Учительница должна была приехать только в пятницу, а Руженка уже за неделю говорила, что это будет чудная женщина, что, как только она приедет, сразу начнет меня учить и лета я не увижу.
— Лета не увидишь, — говорила она. — Куда там! Ей-то все равно, что сейчас лето, что в деревне такая красота.. Известное дело эти учительницы… Они хотят сразу показать все, что умеют, чтобы занять местечко,— и тогда лету конец. Ходил бы лучше в порядочную школу, как ходит Суслик.
Но все это она сказала только мне. Матери — ни слова.
В четверг отец неожиданно прислал нам письмо. В письме говорилось, что приедет не учительница, а учитель. Мать усмехнулась и ничего не сказала. А Руженка оживилась.
— Учитель — это лучше, — объяснила она мне, когда мы остались вдвоем. — Конечно, будет лучше, чем учительница. Кто знает, как теперь в этих школах учат, ведь маленький Суслик в школе не очень-то.
И все же в пятницу утром, за несколько часов до приезда учителя, она заколебалась.
— Не известно, какой он будет, — покачала она головой, — учителя тоже бывают чудные. Бывают толстокожие, а потом эта щетина, очки, зонтики, а что хуже всего — ужасно старомодные шляпы, помрешь со смеху. Знала я одного такого в шляпе. Такой и чучело совы заставит учиться.
В зеркале было видно, как мы стоим на платформе, над нами под крышами качаются горшочки с анютиными глазками и геранью, позади нас бабка в платке рассуждает об упавшем доме в Праге, спрашивает, как выглядит поезд, кто его везет, недалеко на бачке кот скалит зубы на кур, а поезда все нет как нет. Вдруг куры, гулявшие на рельсах, подняли головы и помчались к платформе, кот выгнул спину, а бабка, дрожа от любопытства, подбежала к краю платформы — подходил поезд. Он подошел, остановился и дернулся. К моему удивлению, на платформу вышло довольно много людей. Некоторые вскоре ушли — кто в зал ожидания, кто в буфет, кто через калитку на шоссе. А некоторые все еще толпились там, где стояли мы, и между ними должен был быть пан учитель. Руженка была как в огне и все время вертела головой. Время от времени она дергала меня за руку и шипела. Впервые она зашипела возле пана с крокодиловым чемоданом. Это был пожилой человек с толстым подбородком и злыми глазами, с первого взгляда было ясно, что это не учитель. Вслед за ним шел высокий человек в очках и черной шляпе, он вел собаку. Тогда Руженка зашипела второй раз. Она даже ему улыбнулась, но он в это время окликнул собаку, а на Руженку даже и не посмотрел. А потом мы увидели третьего. Он был поменьше ростом, с зонтиком и козлиной бородкой, протискивался в толпе и все время озирался по сторонам. Руженка подтолкнула меня и стала поправлять шляпку. Наверное, она улыбалась и этому, потому что он направлялся прямо к нам, но вдруг вскрикнул, уронил зонтик и упал в объятия какой-то пани, шедшей позади нас. Вскоре появился человек с волосами, курчавыми, как шерсть у барана. Его лицо было невыразительным и неопределенным, как будто затянуто туманом, так что я его почти не разглядел, под мышкой он держал какой-то сине-желтый шар и осматривался так, будто весь свет принадлежит ему. Я должен был улыбнуться, хотя Руженка до боли стиснула мне пальцы… Вдруг из толпы вышел очень молодой человек в английском костюме и сразу показался мне симпатичным, и я в душе пожелал, чтобы это был он. Но Руженка сказала, что это сын здешнего мясника, и опять стала искать глазами. Она вертелась как ошпаренная.
Неожиданно я ощутил, что отрываюсь от земли и лечу вверх к анютиным глазкам и гераням, к горшочкам под крышей. Я решил, что это местный доктор, который иногда приходил к нам и вот так подбрасывал меня к потолку. Но потом я разглядел, что это не доктор. Это был человек в английском костюме, он смеялся. Это был тот самый сын здешнего мясника…
Он поставил меня на землю, поклонился и назвал свое имя. У него был элегантный чемоданчик и еще большой чемодан. Ни страшной шляпы, ни совы не было.
Когда мы уходили с платформы, я окинул взглядом всех оставшихся. Где-то за ними мелькнуло невыразительное и неопределенное, затянутое туманом лицо с курчавыми, как шерсть у барана, волосами, с продавленным глобусом под мышкой, я даже губу прикусил… Около бачка летали куры, их отчаянно гонял кот, а та бабка в платке лежала в обмороке, ей брызгали в лицо водой… Когда же мы сели в бричку, стоявшую около вокзала с кучером Шкабой, первый вопрос, который я задал, был об упавшем доме в Праге. Только Руженке было уж все равно. Она боялась, чтобы я не стал распространяться о здешнем мяснике. Она не хотела ничего другого, только чтобы мы как можно скорей проехали кусок дороги через аллею и оказались дома. Забыла и о своей желтой шляпке с фиалками и только возле дома отругала меня что я вел себя не так, как бы ей хотелось.
Когда бричка остановилась возле нашего деревенского дома и мы вышли, из-за угла вынырнул какой-то нищий, которого раньше мы здесь никогда не видели. На нем был разорванный пиджак, а на ногах старые, невероятно запыленные башмаки, как будто он пришел сюда бог весть из какой дали. Лоб его закрывали страшно курчавые, как шерсть у барана, волосы, лицо было бледное, какое бывает от постоянного недоедания, глаза налитые кровью, а рот открыт от удивления. Он молча подошел к нам и протянул холодную трясущуюся руку… Пан учитель вынул из кармана деньги и дал ему. Руженка суетливо шарила в сумочке, но, пока она вытаскивала портмоне, нищий посмотрел на наше крыльцо, усмехнулся и исчез…
Потом у меня мелькнуло в голове что-то такое, о чем я по пути с вокзала забыл, а теперь опять вспомнил: зеркало вокзального буфета с рекламой шоколада, и в этом зеркале вдруг стало что-то появляться.
— Господи, — воскликнул я, — ведь в этом зеркале был я!.. — А потом отец, мать, дядя, Руженка, пан учитель, который только что приехал, даже тарелка, все как живое, как настоящее, и я все это вижу! Вижу, думал я, ну так что, тогда смотри хорошенько…
Изо дня в день я видел пана учителя, как он учит меня читать, писать и считать. В деревне он учил меня биологии прямо на траве, на опушке леса около старой избушки, поросшей мхом, на дверях которой висел замок, в окнах была паутина, и похожа она была на избушку колдуньи Арапки. О животных он мне рассказывал чуть подальше, на краю старого темного запущенного загона для фазанов, похожего на убежище Привидений, на заколдованный лес, хотя загон просто-напросто принадлежал какому-то таинственному вельможе, которого никто в деревне не знал. Правда, потом загон купила мама и, значит, теперь он принадлежит нам. В лесу, напоминающем Королевство Зеленого духа, где пахло мхом и стояла триангуляционная вышка, учитель мне рассказывал об этой вышке, о заповеднике, о Валтицах и Вранове, о нашем крае, стране, Европе, о других частях света, потом переходил к земному шару и, наконец, к Луне, Солнцу, космосу, но, чтобы туда попасть, нужно было ехать три года — такая страшная даль. В саду около дома, где растут деревья и декоративные кустарники, а за ними сорняки, как в пустыне тигра Костршала, он учил меня рисовать, а иногда на дворе, поближе к воротам. Он научил меня и играть в мяч и плавать, а в темном зале, где в каменном полу был бассейн с водой, где возвышались три белые колонны у бокового входа, который я представлял себе входом в пещеру жабы Просительницы, он научил меня прыгать через веревочку. Закону божию и музыке он меня не учил.
На урок закона божия я ходил в деревню, к пану декану. Он был очень стар. Старики в деревне говорили, что большинство их он крестил и венчал, а многих и похоронил. Мама иногда приглашала его к нам ужинать, но при этом следила, чтобы это было не в пятницу — постный день, — хотелось ей угостить его мясом. Но все равно он ел мало, а к мясу совсем не притрагивался. В городе я на закон божий не ходил, но зато учился музыке у одной старой вдовы учительницы, которая жила за углом на Градебной улице. Это была очень властная и высокого о себе мнения женщина, она все знала, все понймала и делала вид, что весьма рассудительна. В деревне я музыкой не занимался, потому что здесь никто, кроме органиста, музыки не знал. Но зато я в деревне работал. Я убирал темный зал, где в каменном полу был бассейн с водой, где возвышались колонны у бокового входа, как в пещере жабы Просительницы, возил землю в сад за декоративный кустарник на сорняки тигра Костршала, смазывал колеса у брички. Мать сначала мне запрещала, но потом махнула рукой, увидев меня в заплатанной куртке и с вымазанным маслом лицом и руками — наверное, я ей очень напоминал дядюшку Войту, когда тот был учеником. Работа моя не была тяжелой, и пан учитель в награду рассказывал мне о маленьких индейцах и дикарях.
Маленькие индейцы и дикари были загорелыми, волосы у них темные и растрепанные, на первый взгляд они грубые, а на самом деле добрые и хорошие, и, хотя многие их считают даже не людьми, а двуногими животными, из которых вырастут несчастные бедняки, они все же умеют многое делать. Идут, например, по лесу и могут прочитать следы лисы или овцы, умеют бросать лассо. Вечером они разводят костры и жарят пойманных зверей. Умение различать следы и бросать лассо всегда меня приводило в восторг. Когда пан учитель рассказывал мне, как они выслеживали зверей, бросали лассо, читали следы лис и овец, жарили дичь, я сидел с закрытыми глазами и видел маленьких индейцев и дикарей, загорелых, с темными растрепанными волосами, на первый взгляд грубых, а на самом деле добрых и хороших, я видел, как они идут по лесу, пристально вглядываются в траву и держат в руках лассо, у меня захватывало дыхание, а сердце учащенно билось, и я не мог думать ни о чем другом.
Я часто с удовольствием сам рассказывал о них, например, пану священнику. Он улыбался, кивал головой — видимо, ему это нравилось. Рассказывал я об этом и тем двум учителям, которые дважды в году приходили к нам в городе экзаменовать меня. Один из них был директором школы на Гусовой улице, куда я