— Я не в состоянии пригласить вас в ресторан в надежде продолжить знакомство, — честно сказал, ещё более честно подумав при этом: «…знакомство, которое не приведёт ни к чему хорошему».
— Вот как? — изумилась Эллина. Было видно, что она заново оценивает ситуацию, выстраивая какие–то комбинации. Я не сомневался: она не думала, а вычисляла, просчитывала. В её глазах, казалось, пёстрым ворохом осенних листьев мельтешила цифирь (что, несомненно, их оживляло).
— Вам будет непросто найти достойную невесту, — уже иным тоном сказала она. — Какие доходы — такие и невесты. Знаете что? Угостите меня пивом. Пенистый эль: это нам по силам?
— Пенистый… С удовольствием, — безо всякого удовольствия согласился я. Вливаться в толпу пьющих пиво, напиток варваров, — давно перестало быть пределом мечтаний для меня.
Но на ресторан, где подают коньяк в подогретых бокалах, где вас потчуют умопомрачительно дорогими яствами, изготовленными по заморским рецептам нашими поварами на свой вкус, где вас с царскими амбициями обслуживают подрабатывающие любители самого дешёвого пива, — на ресторан, куда открыт вход лишь варварам из варваров, денег не было.
Давно и безнадёжно.
II
Разочарование в женщине наступает тогда, когда становится
очевидным, что она не способна полюбить того, кого не может
не любить богато одарённая женщина.
Следующая неделя прошла удивительно.
Эллина легко стала моей послушной любовницей, грубовато и цинично проявив инициативу, и мы все вечера проводили вместе. Меня влекло к ней нехорошее любопытство, а её ко мне — что–то другое, я не мог сказать в точности, что именно.
Но в постели нам было каждому по–своему приятно: я осваивал новую для себя науку наслаждаться близостью с чужим человеком, а она…
В общем, теперь я понимаю скорпионов, которых самки пожирают после оплодотворения.
Есть женщины со здоровым инстинктом и тонкой душевной организацией (их всё меньше и меньше), которые относятся к мужчине как к обязательному условию своего личного счастья; они заинтересованы в том, чтобы с ними рядом был лучший в их понимании мужчина, поэтому разворачиваются к нему, и только к нему, лучшей своей стороной, стараясь сделать его счастливым; это женщины, созданные для любви и счастья. Я тянусь к таким женщинам, хотя, как мне кажется, не верю, что они существуют.
И странно: чем меньше верю в их существование, тем больше хочу в это верить и ничего не могу поделать с этим проклятым «хочу».
И ещё верю в то, что моим женщинам нужны такие мужчины, как я. Не варвары, а умные. Если они ощущают мой ум как сексуальное качество, я сам чувствую, что становлюсь сексуально привлекательным. Подобное тянется к подобному. Моей женщине нужен я.
А есть женщины (которых всё больше, больше), которые видят в мужчине средство для достижения цели и используют его строго по назначению, не церемонясь, как, скажем, средство для удаления тараканов. Воспользовался по мере необходимости — и забыл.
Такие женщины не любят себя, ненавидят других, презирают любовь, и они инстинктивно тянутся к власти, чтобы разрушать, повелевая. После них везде руины. В них есть очарование анчара, но только для тех, кто бессознательно тянется к гибели. Не для меня.
Я быстро разгадал Эллину, но, как и всякий начинающий циник, не подозревал, с одной стороны, о том, сколько во мне романтизма, переливающегося самыми разными оттенками розового: от чёрного до бело–голубого, — романтизма, делающего меня человеком, и человеком уязвимым; с другой стороны, я не ведал опасности безмерного цинизма, дающего слабому человеку иллюзию силы и быстро доводящего его до последней, гибельной черты.
По истечении месяца со дня нашего знакомства Эллина сделала мне интересное предложение.
— Мы вместе уже тридцать три дня. Как насчёт того, чтобы отметить это событие?
По её словам, все чады и домочадцы во главе со знаменитым хозяином особняка, в котором она подрабатывала, на выходные отправятся самолётом куда–то к морю. Дома, естественно, никого не будет — кроме прислуги (но это, как она тут же добавила, не проблема). Более того, г. *** попросил её присмотреть за домом, оставшись практически за хозяйку. Что я об этом думаю?
Я откровенно ответил, что у меня по этому поводу нет никаких соображений.
— Плохо, — сказала Эллина. — Очень плохо. Неужели трудно понять, что выходные мы можем провести вместе в роскошном доме. Это ли не счастье?
По–моему, чужой дом и выходные (временное ослабление хомута) не имели со счастьем ничего общего, однако я не стал и отказываться: относительно беспринципное любопытство писателя и здесь взяло верх.
— С удовольствием провёл бы уик–энд вместе с тобой, моя прелесть.
— Там есть баня, бассейн, биллиард, камин, домашний кинотеатр…
Глаза Эллины горели: я впервые видел её столь возбуждённой. Клянусь, я прочитал в её глазах наглое продолжение бесконечного перечисления предметов роскоши: в них чёрным реактивным следом — чёрным по чёрному — было написано: «Когда–нибудь всё это станет моим!». Смотреть на неё было одно удовольствие: она напоминала ухоженную ведьму, чертовски простодушную, по–адски непосредственную и потому ангельски привлекательную. Впервые к моему чувственному желанию добавилось что–то личное: я увидел в ней живую женщину. И как же обворожительно всё живое, пусть и опасное!
Я сказал ей об этом. Она посмотрела на меня. В её чёрных глазах раскалённо пылало нескрываемое желание. Вот тогда я впервые подумал о скорпионшах.
Она овладела мной так жадно и эгоистично, что я испугался её тяжёлой влажной страсти, причиной которой был, конечно, отнюдь не я.
Что ж… На свете счастья нет, замена счастью — такие вот обманчивые минуты, оставляющие в душе выжженные какой–то окисью, последним изобретением Нобелевских лауреатов, пустынные очаги, навсегда непригодные к плодородию. И я благодарен был моей подружке за щедрый подарок — два дня суррогатного счастья, возможно — забытья. В конце концов, годы жизни состоят из дней.
Хочешь прикоснуться к вечному — научись жить одним днём, освой науку ценить мгновение.
Всё это, лукаво, конечно, всё можно обернуть и в другую сторону, но…
Я ни о чём не жалел. Что есть, то есть. Если в жизни не складывается так, как желал бы, значит, не на те законы поставил. Обдёрнулся?
Бассейн был цвета неба — нежно–голубым и кристально прозрачным, с высоты птичьего полёта напоминавшим, наверно, драгоценный камень, украшающий перстень монстра. Мы с Эллиной плескались добрых два часа — и я никогда не видел её такой беззаботной и, чёрт возьми, счастливой на свой лад: другого слова не подобрать. Мы пили шампанское «Радзивилл», и оно удивительно гармонировало с ощущением искристости, сиюминутности и какой–то неотвратимой краткости, конечности (и потому — обречённости) происходящего. Игра — вот, пожалуй, точное слово. Я чувствовал себя в гладкой коже дельфина, взятой напрокат вместе с простыми и необременительными эмоциями. Мы играли и прекрасно отдавали себе в этом отчёт — только вот стоило ли портить игру неуместными рассуждениями и переживаниями, которые помимо воли моей роились у меня в подсознании, неразборчиво смешиваясь с пузырьками шампанского, и, ударяя в голову, затрагивали не только центры удовольствия, но и зоны тревоги?
Эллина была красива хищной красотой аккуратной акулы, в которой проступали черты прарусалки, ровной в своём настроении и точно знавшей, чего она хочет. Она ни на градус не отклонялась от заданного курса. Со стороны мы вполне могли производить впечатление пары, у которой именно в этот уик–энд неудержимо начался медовый месяц. О любовных играх мы не забывали и в бассейне; а любовь и вода — это, по–моему, те стихии, которые совмещаются куда органичнее, нежели любовь и огонь.
— Всё, баста, — наконец, сказала она. — Я должна тебе кое–что показать. Пойдём.
И, оставив жабры и хвост, пришпорила, не оглядываясь. Я, стараясь не отставать, шлёпал за ней в мокрых сланцах, кутаясь в большой махровый халат густосиреневого цвета, от чего он казался теплее. Мы прошли застеклённый переход и оказались в вестибюле. Потом поднялись на второй этаж. Свернули в коридор, миновали несколько дверей и подошли к одной из них, предпоследней.
— Открывай, — сказала Эллина властным тоном. Этот тон был естественной кульминацией её сегодняшних перевоплощений. Улыбнувшись, я покорно нажал на ручку. Очевидно, следовало ожидать очередного приятного сюрприза.
Мы вошли в спальню. По центру комнаты стояла широкая двуспальная кровать (разобранная). К батарее наручниками — в позе распятого Христа — была прикована молодая женщина, которая сидела на полу в ночной сорочке. Её рот был плотно залеплен скотчем.
— Что происходит? — спросил я, холодея от предчувствия непоправимой беды. Страх необратимого — вот мой кошмар.
— Происходит исполнение желаний, — ответила Эллина, занимая позицию ближе к женщине и подальше от меня. — Знакомьтесь: бесподобная Натали, жена ***. Кстати, сейчас самое время поинтересоваться, за что ей такое счастье? Ей, а не мне — за что? А это (последовала небывалая по своей небрежности отмашка в мою сторону) — жалкий писатель, имени которого никто и никогда не узнает, потому что пишет он умно и непонятно, выдумывает слишком. Можно считать его Г оме- ром. Что же ты молчишь, Гомер?
— Приятно познакомиться, — сдержанно кивнул я; дело в том, что я давно для себя решил, что о хороших манерах не стоит забывать никогда и ни при каких обстоятельствах. И в данном случае я не видел оснований изменять своему принципу. Более того, иногда манеры становятся единственно доступной формой сопротивления.
В известном смысле мне и в самом деле было приятно: Натали, конечно, было неловко и неудобно, зато постороннему наблюдателю со всем доступным цивилизации комфортом можно было оценить все прелести её хорошо слепленной фигуры, которые свободный ночной наряд лишь подчёркивал; стройные слегка разведённые ноги и полноватая грудь, удачно приоткрытая разрезом сорочки, продолжали впечатление, а довершали его длинные светлые волосы и большие глаза, в которых несломленное достоинство просвечивало сквозь ту самую светлую печаль («Лиза!» — мелькнуло в моём взбудораженном мозгу).