Варяги и Русь — страница 9 из 46

Красное Солнышко

Глава первая

I

Густой туман поднимался над таинственным Рюгеном, островом, где царил страшный Святовит. Кроткие венды, жившие на Рюгене, были порабощены жрецами Святовита, требовавшими от населения и кровавых жертв, и воинов в ряды своих дружин, всегда готовых по первому их знаку кинуться на непокорных. Со временем в Святовите рюгенцы стали видеть грозного защитника от внешних врагов.

Храм Святовита находился в Арконе, на северном мысе Рюгена. Здесь, окруженный высоким валом, стоял городок жрецов. Вал закрывал собой остроконечные крыши домов, где жили служители Святовита. Только храм, стоявший на горе, одиноко поднимался над островом и издалека был виден с моря.

Редко, очень редко кому-либо удавалось побывать в жреческом городке. Служители Святовита ревниво берегли свои тайны. Для них чужой глаз был опасен. Поэтому только в самых исключительных случаях посторонние попадали в таинственное убежище грозного бога — храм, ворота которого открывались лишь тогда, когда выносилось из храма огромное знамя, что служило знаком того, что «божество» разгневано и требует войны и истребления своих врагов.

Вслед за знаменем выходили тогда воины Святовита. Их было только триста, но это были закаленные в боях витязи, для которых «не было в мире дел лучше войны». К ним присоединялись молодежь и наемные воины жрецов, викинги с соседних островов; спускались на воду остроносые драхи, и уходила на грабежи к соседям буйная дружина, давая клятву возвратиться не иначе, как с добычею, назначенной в жертву Святовиту.

Случалось так, что долгое время не показывалось пред рюгенским народом знамя Святовита. Не с кем было воевать его воинам. На берегах Норвегии царствовал храбрый Олоф Тригвасон, пришедший туда из Дании. Борьба с ним была не под силу рюгенским жрецам.

На площадке окружавшего жреческий городок вала, у разложенного костра, сидели несколько суровых воинов, поставленных для наблюдения за морем. Дул сильный, пронизывающий ветер. Туман волновался, как воздушное море. Невидимое за ним море глухо рокотало, словно начинавшее свирепеть чудовище. Костер горел тускло; дым его стлался по низу, как будто тяжело ему было подниматься к этой белесоватой, давившей сверху гуще. Лица воинов были угрюмы. Изредка кто-нибудь из них приподнимался и начинал подкладывать в костер сучья; тогда вспыхивало пламя, и суровые лица на мгновение как будто оживлялись… Вдруг со стороны моря донесся какой-то страшный шум. Не то крики людей, не то звуки рогов слышались в нем.

— Что там такое, Сфенкал? — сказал старший, — пойди посмотри.

Сфенкал поднялся и с сожалением взглянул на свое место у костра.

— Иди, Сфенкал, иди! — крикнул старший, — а вы, — обратился он к остальным, — будьте наготове.

Посланный воин, ворча, пошел по валу и скоро скрылся в туманной мгле.

— Уж не те ли там, на море, кого так ожидают в Арконе? — высказал свое предположение один из воинов.

— Кто знает? Может быть, и те! — отозвался старший.

— Тогда чего же мы здесь?

— А что же мы сделаем в таком тумане?

Раздавшийся снизу, от подошвы вала, звук рогов заставил воинов вскочить на ноги.

— Вот теперь нас зовут, и мы пойдем, — наставительно произнес начальник, — скорее разбирайте оружие, не забудьте потушить костер.

Он говорил все это отрывистым голосом; воины быстро раскидали дымившиеся головни.

— Ну, идем! Не то опоздаем! — сказал он.

— Если только уже не опоздали! — сказал насмешливо один молодой воин.

— Это почему, Икмор? — вскинул на него глаза старший.

— Взгляни, — указал молодой человек в ту сторону, где виднелся храм Святовита.

Рога, не умолкая, трубили у подножия вала. Им вторил шум, поднявшийся на улицах Арконы. Видны были толпы людей в белых жреческих и темных воинских одеяниях. Слышались крики, люди двигались по направлению к арконским воротам. Городок, недавно еще безмолвный, вдруг весь оживился.

Старый воин махнул рукой.

— Клянусь рогом Святовита, это прибыли ожидаемые гости! — воскликнул он.

— В такой туман? — сказал Икмор.

— А что же? — возразил тот, — в фиордах мало ли искусных мореходов? А эти гости идут именно оттуда.

Их небольшой отряд спешно пошел по дороге, проложенной на гребне вала. Икмор, воспользовавшись, что старший так разговорился, шагал с ним рядом.

— Скажи, — расспрашивал он, — не слышал ли ты, зачем явилось сюда это посольство. Ведь Олоф Тригвасон не прежний с тех пор, как попал в Норвегию. Что ему здесь нужно?

— Не знаю, — отвечал тот, — зачем послал к нам Тригвасон своих, ничего не слышно; но не будь я Эрик, по прозвищу «Черный Дракон», если только очень скоро не будет вынесено из храма знамя Святовита.

— Вот как! Ты уверен в этом?

— Так же, как и в том, что я сын моей матери.

— Но куда же пошлет нас Святовит?

— А про то знает старый Бела, его верховный жрец.

Тут Эрик сообразил, что он сказал слишком многое, и вдруг рассердился.

— Да чего ты ко мне пристал? — закричал он, — или ты думаешь, что я обязан тебе сообщать, что говорят об этих пришельцах около Святовитова храма? Помолчи лучше, а не то я пожалуюсь на тебя Беле.

Икмор лукаво улыбнулся и замедлил шаг, отставая от своего сердитого начальника.

«И того довольно сказал, — думал он, — стало быть, скоро кончится эта тоска, и мы пойдем за море… А куда, я это узнаю…»

Он поспешил передать товарищам то, что ему удалось выпытать у старого Эрика. Среди воинов послышался одобрительный шумок. Эти воины были не из числа тех трехсот, которые составляли дружину Святовита. На Рюгене они были просто наемниками, взятыми для караульной службы. Таких наемников обыкновенно набирали на полуострове Рослаген, населенном выходцами из Скандинавии, стран Варяжского побережья и Северной Славянщины. Ничто не привязывало к Рюгену этих людей, которых норманны называли «варягами», иногда прибавляя к этому и название их полуострова. Эти люди всегда были верны в исполнении договоров, и никогда не случалось, чтобы кто-либо из них уходил прежде, чем окончится уговоренный срок их службы, или не выполнял принятых на себя обязанностей. Поэтому ими всегда дорожили, и викинги-скандинавы никогда не отказывались принимать в свои дружины этих людей.

Сообщение Икмора обрадовало их. Скоро должен был кончиться их срок службы при дружине Святовита, и им пришлось бы возвращаться на Рослаген, не побывав в боях.

Все население Арконы высыпало на побережье. Маленькая арконская гавань была оживлена. Драхи, стоявшие у берега, отводились: видно было, что для почетных гостей готовилось место. Звуки рогов не смолкали. Из ворот вышел небольшой отряд дружинников Святовита. Эти воины, закованные в железо, с тяжелыми мечами и щитами, сидели на могучих белых конях, прикрытых от вражеских стрел кожаными глухими попонами. Их встретили криками восторга, тогда как варягов никто не замечал. Однако внимание толпы скоро было отвлечено другим. Трубные звуки с моря раздавались все громче и громче, и трубы на берегу вторили им. Вдруг завесу тумана разрезал нос драха. Его черные, суженные кверху борта, острый, загнутый нос, высоко приподнятая корма с площадкой для рулевого четко вырисовывались на фоне белесоватой дымки. С десяток весел медленно поднималось и опускалось, всплескивая воду. На носу стоял воин, дувший в рог. На корме около рулевого стоял другой, в панцирной рубахе с медным нагрудником и в низком крылатом шлеме. Около него стояли еще двое людей, один исполинского роста, тучный, с густой, спускавшейся на грудь бородой, другой статный, стройный, с кудрями, выбивавшимися на плечи из-под шлема. За этим драхом выскользнул из тумана другой, третий, и скоро в маленькой гавани появилась целая флотилия драхов. Когда первый, самый нарядный из них, подошел к пристани, приветственные крики, трубные звуки рога, шум волн — все слилось вместе. На борт драха вскинута была сходня, и три витязя, стоявшие на его корме, медленно сошли на землю.

Из толпы жрецов Святовита, стоявших у пристани, отделился седой старик в белом жреческом одеянии и, обращаясь к прибывшим, заговорил:

— Привет тебе, храбрый Освальд, сын Руара. — С этими словами старик слегка поклонился и продолжал. — Привет и вам, пришельцы из далеких славянских стран, тебе, Владимир, сын Святослава, внук Игоря и правнук великого Рюрика, и тебе, сын Малка. Великий отец и судия Бела, любимый служитель Святовита, — продолжал свою речь старик, — приказал мне передать вам, что он рад видеть вас благополучно переплывшими море. Идите за мной, вы будете гостями Святовита, отдохнете с дороги, которая была нелегка.

— Привет и тебе, мудрый Нонне, сын Локка! — воскликнул Освальд. — Передай твоему отцу и господину, мудрейшему Беле, что конунг мой великий Олоф Тригвасон, о котором поют громко саги в наших фиордах, вдохновленные светлым Бальдером скальды, приказал передать ему поклон.

— Мы будем говорить об этом, храбрый ярл, потом, — прервал его Нонне, — великий отец Бела выслушает сам, что приказал тебе твой могущественный конунг, а теперь пойдемте, вас ждет отдых под приготовленным для вас кровом.

Он жестом пригласил прибывших следовать за собой. Дружинники Святовита повернули коней, открывая шествие.

С подошедших драхов, провожавших драх посланца конунга Олофа и славянских гостей, сошло много воинов. Среди них были норманны в панцирях и крылатых шлемах и варяго-россы, одетые так же как и их рюгенские товарищи. Старый ярл сейчас же нашел приятелей среди прибывших; его воины смешались с толпой. Слышен был шумный разговор, взрывы смеха.

Так дошли до ворот Арконы. За них вступили только конные дружинники Святовита, Нонне с гостями и жрецы. Для прибывших воинов было отведено помещение в предместье, где жили и рюгенские варяги. Там посредине зала стоял стол, уставленный к приходу гостей воловьими и бараньими окороками, огромными кубками с вином…

Эрик с тремя прибывшими варягами: Ингелотом, Руаром и Оскаром, уселись на самом дальнем конце стола.

Скоро зашумел веселый пир. Все на этом пиру были равны: не было ни старших, ни младших, ни кичливых норманнов, ни простоватых варяго-россов. Были только обрадовавшиеся встрече добрые друзья, спешившие наговориться.

— Клянусь гремящим Тором, — восклицал Ингелот, оглядываясь вокруг, — мой старый Эрик живет, как будто он совсем забыл, как звучит шум сечи, как несется в лицо врагам вопль берсекеров. Я боюсь, Эрик, не затупился ли твой меч?

— Не говори так, сын своей матери, — прервал его, хмуря брови, Эрик, — ты знаешь, мы нанялись и должны служить до срока.

— А кто заставлял вас?

— На Рослагене не хватало хлеба!

— Вот отговорка! Будто мало хлеба у врагов!

— В то время было его мало… Никто не брал варягов в свои дружины…

— Ты прав, — громко воскликнул Оскар, ударив кулаком по столу, — с некоторого времени все в фиордах идет по-другому.

— Что ты хочешь сказать этим, друг? — спросил Эрик. — Неужели и конунг Олоф Тригвасон мог забыть свою прежнюю доблесть?

— Одно тебе скажу, мой Эрик: конунг Олоф не прежний. Он удаляется от битв и пиров. Кругом него такая скука, как в темнице. Нет более прежних победных походов, мир и тишина спорят между собою около когда-то славного Олофа. Он стал слушать жрецов иных богов и отвернулся от Одина.

— Я ничего не понимаю! — воскликнул Эрик. — Скажите мне, друзья, как это могло случиться?

— Это случилось после того, как Олоф ходил к берегам Италии. Там он услыхал про иного Бога и захотел слушать его жрецов.

— Какого Бога? Уж не Бога ли христиан?

— Вот именно… Он привез с собой на север жрецов христианских и стал проводить время в беседах с ними.

Старик Эрик покачал своею седой головою.

— Не раз слыхал я про этого нового Бога, — сказал он, — от него и в самом деле могут погибнуть и Один, и Святовит, и славянский Перун. Говорят, он всесилен.

— Уж не знаю, — проговорил Руар, — а скажу одно, что где бы ни появился жрец этого Бога, всюду люди меняются и забывают о битвах, о кровавой мести и только лишь и толкуют о том, что врагам нужно прощать, что нужно любить всех, как самого себя. Да разве это возможно? Я уже не говорю о том, что после бесед с христианскими жрецами народ становится холоден к своим древним богам…

— Вот потому-то здешний главный жрец Святовита, этот старик Бела, так ненавидит христиан, — заметил Эрик.

— Ненавидит? — воскликнул Ингелот.

— Да, для него нет большей радости, как уничтожить христианина.

— Ну, теперь я многое понимаю! Ведь Освальд, сын Руара, наш вождь, хотя и именует себя посланником конунга Олофа Тригвасона, но на самом деле он никогда им не был!

— Как так? — воскликнул удивленный Эрик.

— Клянусь тебе Ассами, что так. Ты слушай, видел ты этого молодого русса, что был вместе с Освальдом?

— Да. Я слышал, Нонне назвал его сыном Святослава, русского князя.

— Так, так! Он именно сын этого славного воина и сам князь северных руссов.

— Зачем же он между вами?

— А затем, что он бежал со своей родины. Старший брат его, по имени Ярополк, остался княжить в Киеве; среднему отец отдал большую и богатую область, а этому, теперешнему гостю Арконы, назначил быть князем в древнем Гольмгарде. Когда отец был убит, киевский Ярополк захотел быть князем всех руссов. Он убил среднего брата и добирался вот до этого Владимира, но тот успел бежать в фиорды к конунгу Олофу. Олоф сам не раз бывал в Гольмгарде, он принял молодого князя. Владимир не раз ходил в походы за море и показал себя храбрецом. Только у него вовсе не было мысли оставаться на всю жизнь на службе у конунга. Владимир рассчитывал, что конунг Олоф поможет ему прогнать из Киева Ярополка.

— А тот что же? Неужели отказался? — воскликнул Эрик, и глаза его блеснули зловещим огнем.

— В том и дело, мой друг, что около конунга Олофа в это время был христианский жрец, и Олоф, этот славный герой, склонил свое сердце на его убеждения. Христианский жрец стал ему говорить, что Ярополк любит христиан и что поэтому нельзя идти на него войной.

— И конунг Олоф послушал жреца?

— Олоф отказался дать Владимиру свои дружины для покорения Киева. Тогда-то ярл Освальд, который также не терпит христиан, сам объявил поход, но, увы, воинов собралось немного.

Именитые ярлы не хотели идти против воли конунга. Но конунг запретил и варягам идти с ярлом и русским князем. Тут-то Освальд и схитрил. Он объявил, что варяжские дружины нужны ему не для похода против руссов, а будто бы собираются им только для арконских жрецов. Для похода нас мало, и Освальд решил попытать счастья здесь, в Арконе. Может быть, Бела вынесет знамя Святовита и даст в помощь Владимиру свои варяжские дружины. Понял, мой старый Эрик, какое задумано дело?

— Что же? — задумчиво произнес Эрик. — Я не прочь пойти на Днепр: от Киева близка и Византия. Да и Киев город богатый… Там можно много найти ценной добычи…

— А пойдут ли за тобой твои?

— Мы все служим Святовиту, — пожал плечами старый варяг, — пошлет нас Бела, и мы пойдем. А там скоро кончится срок нашей службы, и мы все будем свободны.

— Так мы, стало быть, будем товарищами?

— Разве у вас все решено?

— Все! Даст Бела помощь или не даст, а я и все, кто со мной, пойдем за Освальдом и Владимиром!

— Тогда что же говорить! Сами Ассы покровительствуют нам и нашей дружбе… Только пока не сообщай никому, что я тебе поведал… Молчать придется недолго… Освальд здесь не засидится… Будем пить за былые встречи на полях битв…

Старый Нонне привел в обширный дворцовый покой Владимира, Добрыню и Освальда и здесь оставил их одних.

— Клянусь Перуном, — воскликнул Владимир, — здесь нас встречают куда приветливее, чем у конунга Олофа.

— Я это предсказывал тебе, — заметил Освальд.

— Только бы поскорее кончились все эти переговоры… Я тоскую по родной стороне.

— Скоро, племянник, скоро! — вступился Добрыня. — Отсюда мы пойдем в Новгород.

— Ах, поскорее бы! — сказал Владимир, и в голосе его ясно слышно было тоскливое чувство. — Поскорее бы! Меня измучила эта разлука с родиной, а как вспомню я, что брат Олег до сих пор остается неотмщенным, так стыдно становится жить на свете.

Добрыня долгим испытующим взором посмотрел на племянника.

После смерти Святослава ближайший воевода Ярополка, его опекун Свенельд, мстя за своего сына Люта, убитого Олегом древлянским, побудил своего князя пойти на брата войной. В одной схватке Олег был убит. Когда весть об этом дошла до Новгорода, то Добрыня испугался за участь своего любимого племянника. Он был уверен, что Свенельд стремится для Ярополка к единовластию и после Олега должен наступить черед и Владимира. Новгородцы казались ему ненадежными. Они отказались дать дружины для мести за Олега. Страшась, как бы Новгород не выдал Владимира киевскому князю, Добрыня заставил племянника уйти за море, к конунгу Олофу. Надежды его на скандинавского владыку не оправдались, и теперь будущее молодого сына Святослава находилось во власти арконского жреца. Однако Добрыня Малкович и виду не подавал, что душа его была полна тревоги. Сколько раз при Святославе он вел переговоры и с венграми, и с ляхами, и с хитрыми византийцами, и научился прятать свои мысли и чувства.

Покой, где находились трое гостей арконского жреца, был украшен звериными шкурами. Свет проходил через крохотные оконца. Кругом была мертвая тишина. Ни звука, ни движения не чувствовалось за этими угрюмыми стенами.

— Что же, так и будем сидеть в этих стенах? — с нетерпением воскликнул Владимир.

Освальд беззвучно засмеялся.

— Юность нетерпелива, она не понимает старости, — сказал он, — а здесь кругом нас только старики… Медлительность свойственна их возрасту.

— О ярл! — воскликнул Владимир. — Ты не старик, а тоже не желаешь понять, как мне хочется поскорее вернуться… Но ты воин, я дивлюсь, как не сочувствуешь ты мне, жаждущему яростного отмщения за кровь несчастного моего брата.

— Все придет в свое время, племянник! — перебил Владимира Добрыня, боявшийся, что молодой князь скажет что-либо лишнее.

— Придет, придет, — сказал тот, — а каково томиться муками ожидания…

— Всякое ожидание учит мудрости.

— Знаю, знаю! Но что поделаешь, когда тоска лютой змеей грызет сердце… Ярополк, Рогвольд!.. Они теперь беззаботно наслаждаются счастьем…

— И гордая Рогвольдовна готовится разуть сына королевны Предславы! — вдруг раздался тихий, похожий на шипение змеи, голос, заставивший гостей вскочить со своих мест.

В покое появился сгорбленный старик в белом, спускавшемся до пят одеянии. В правой руке у него был длинный жезл, заканчивавшийся золотым изображением конской головы. Левая рука скрывалась в складках одежды. Глаза смотрели выразительно и, несмотря на преклонный возраст старика, все еще сохранили свой блеск.

— Великий отец Бела, — воскликнул, увидав старца, Освальд, — вдохновенный любимец грозного Святовита!

С этими словами ярл низко поклонился старику. Поклонился и Добрыня, но поклонился степенно, даже важно, с полным сохранением своего достоинства. Зато Владимир, услыхав имя грозного Святовитова жреца, вдруг бросился к нему и торопливо заговорил взволнованным голосом:

— Так вот каков ты, великий отец, чья воля держит в своих руках все побережье Варяжского моря! Привет тебе, великий! Будь здоров долгие годы, и да прославит грозный Святовит тебя своею помощью!

Владимир схватил руку старца и положил ее себе на голову.

На лице Белы промелькнула тень удовольствия. Поступок молодого славянского князя пришелся ему по душе. Он не сразу отнял свою сухую руку с головы Владимира и несколько раз ласково провел ею по его русым кудрям.

— Привет мой и тебе, красное солнышко! — произнес он. — Великий Святовит благословляет твой приход ко мне. Я уже вопрошал его, и он мне сказал, что ты благословенный гость в его чертогах. И вот я, смиренный исполнитель воли всемогущего божества, сам явился среди вас, дабы возвестить вам милость Святовита.

Бела протянул руку Владимиру и с его помощью дошел до широкого, устланного мягкими звериными шкурами ложа.

— Сядь, сын мой, около меня, — по-прежнему ласково проговорил он, — твои кудри так мягки, что моя старая рука отдыхает, касаясь их. Садитесь и вы, могучие витязи, — кивнул старик Добрыне и Освальду, — я хочу говорить с вами, и помните, что моими устами будет передавать вам свою волю сам великий и могущественный Святовит.

Глаза Добрыни как-то странно блеснули при этих словах. На мгновение в них отразилась насмешка. Как будто они хотели сказать: «Знаем мы, как ваши боги говорят вашими устами! У нас в Киеве жрецы Перуна тоже вот так же нам говорят! Стоял за шкурами да подслушивал, вот и появился, словно из-под земли! Да, впрочем, говори, только бы для племянника польза была».

Бела между тем продолжал ласково смотреть на Владимира.

Освальд воскликнул:

— Да поразит меня свирепый Локке, если я когда-либо слышал, что великий Бела так принимал кого-либо из своих гостей!

Бела поднял на него свои глаза и чуть заметно улыбнулся.

— Я слабый исполнитель воли божества, — произнес он.

— Так, стало быть, твой Святовит благосклонен ко мне? — воскликнул Владимир.

— Я уже сказал, — ответил Бела, — что твой приезд приятен Святовиту…

— Тогда он поможет мне вернуть стол моего отца и отомстить за брата!

Бела покачал головой.

— Увы! Я не могу еще сказать тебе, сын мой, этого. Я вопрошал Святовита лишь о твоем прибытии на Рюген.

— Тогда спроси его скорее… Спроси, отец, я принесу, какие ты назначишь, жертвы твоему богу… Ах, отец, как тяжело знать, что кровь остается неотмщенною!

— И обида тоже! — тихо сказал Бела.

— Ты о Рогволдовне? — вспыхнул Владимир, и глаза его загорелись диким огнем. — И сюда уже дошли вести о моей обиде? «Сына рабыни разуть не хочу!» О-о-о! Змея лютая! Она ужалила меня в сердце, и боль не прошла еще… «Сына рабыни!» Моя мудрая бабка называла мою мать дочерью, мой отец не имел после нее других супруг… Рабыня! Слышишь, дядя? Рабыня! Ты тоже раб?.. И кто говорит это? Дочь чужака, пришедшего неведомо откуда. Ведь землю кривичей из милости Ярополк-братоубийца дал Рогвольду во владение, а я князь природный… Сын рабыни! Да все они мне кровью, жизнью своей поплатятся за это!

Владимир вскочил на ноги и, тяжело дыша, стоял перед Белой.

— Ты, войдя сюда, — продолжал Владимир, обращаясь к Беле, — сказал: братоубийца Ярополк берет за себя супругой Рогволдовну. Так я скажу, что этого не будет!

— Кто же помешает им? — спросил Бела.

— Я!

— Ты? Уж не один ли ты пойдешь на полоцкого и киевского князей?

— Подниму Новгород, если ты мне не поможешь.

— Да, если только удастся… Знаю я этот народ приильменский! — возразил Бела. — Ох, как я его знаю! Они у себя шумят, кричат на вече, а на войну идут неохотно.

— Теперь за мной пойдут. В Новгороде уже изведали, каковы Ярополковы посадники. Слыхали мы с Добрыней, как плачутся, меня вспоминаючи… Рады будут, когда вернусь. Слышишь ты, кривичи с Рогволдом верх над Новгородом берут. Полоцк выше Новгорода забирается… Ко мне уже гонцы были, вот и иду я теперь в свою область, сперва до Полоцка доберусь, с Рогволдом посчитаюсь, а потом и Киев посмотреть пойду. Мне, если хочешь знать, так и твоей помощи не нужно.

Тень неудовольствия набежала на лицо Белы.

— Зачем же ты явился просить о ней? — холодно спросил он.

— А так… Дашь дружины, убытка не будет, пригодятся, а не дашь — все равно!

Гневный порыв уже прошел. Владимир успокоился и теперь говорил, поглядывая на дядю, как бы ища в его глазах одобрения своим словам. Добрыня при последних словах племянника встрепенулся и, устремив взгляд на Белу, сказал:

— Правду, отец Бела, говорит племяш-то мой, на Руси за нас и Новгород, и Киев, и вся Древлянщина. Слово скажи, появись среди них — поднимутся и пойдут. А если пришли мы просить у тебя дружины, так нужна она нам как охрана в пути да на первый какой-нибудь случай, ибо как князю без войска быть? Вот тебе мой сказ, а на остальном твоя воля.

Добрыня смолк и погладил бороду. Он видел, что его слова произвели впечатление на жреца Святовита. Бела в самом деле недоуменно посмотрел на Освальда, как бы желая узнать, каково его мнение, но норманнский витязь сидел опустив голову и не промолвил ни слова. Он как будто был сконфужен чем-то.

Старик ожидал, что пришельцы придут к нему и будут униженно просить помощи. В ответ им он решил поставить свои условия. Теперь же старик пожалел, что отнесся слишком ласково к Владимиру.

— Не будет от тебя нам помощи, — продолжал между тем Добрыня, знаком показав племяннику, что тот не должен прерывать его, — так мы и в другом месте отыщем ее. Мало ли храбрых королей и князей окрест нашей Славянщины есть? Король Мечислав у ляхов, король венгров с верховьев Истра — все это друзья и побратимы покойному нашему князю Святославу были, так авось не откажут в помощи и его сыну. А если с ними не сговоримся, так к половцам пойдем. Их ханы до ратного дела охочи, тьму людей дадут. Таков мой сказ тебе, отец Бела. А ежели мы к тебе первому пришли, так потому лишь, что владения твои первыми нам по пути попались да слышали мы вот от нашего друга Аскольда, — переиначил на славянский лад Добрыня имя норманна, — что и ты, отец, не прочь от ратного дела, ибо позасиделись дружины твои да и казна Святовита тощать стала… Вспомнили и пришли, ведь от речи убытку не будет, а выйдет у нас дело с тобой или нет, про то не станем пока до поры до времени загадывать…

Уверенность и твердость Добрыни произвели свое впечатление. Бела не то чтобы смутился, но у него были свои планы в отношении этих русских витязей, и вдруг неожиданный отпор в виде указания на то, что в его помощи эти люди не так нуждаются, как он, Бела, того ожидал! Однако Бела сейчас же нашелся, как выйти из затруднительного положения.

— Ох, сын Малка, — произнес он, — совсем не по времени твои эти речи!

— Лучше все сразу сказать, — ответил Добрыня.

— Да на это и другую пору найдем… Экие вы! Прямо с пути — и за дело.

— Ты, отец, сам заговорил! — перебил его Владимир.

— О чем? О Рогволдовне? Так это так, к слову пришлось. Я обрадован был, что грозный Святовит благосклонен к вашему прибытию, и поспешил сам прийти к вам, дабы пригласить вас с дороги разделить с нами, служителями Святовита, скромную нашу трапезу. А вы сейчас и за дела! Забудьте о них и помните, что вы гости Святовита. Путь ваш был долог, море бурно, и думаю я, что, забыв о всех делах, должно прежде всего дать покой и усладу истомленному телу. А ты, мой сын, — закончил он, обращаясь к Владимиру, — пылок, как юноша! Вижу я, что сердце твое страдает от Рогволдовой обиды, но это ли тяжкое горе? Эх, дитя, дитя! Такие ли змеи жалят человеческие сердца! Будешь жить, узнаешь сам, что и горшие страсти мутят людей, и только тот, кто, подобно мне, весь живет в божестве, может не страдать от них: Нонне! Нонне! — захлопал в ладоши Бела.

Невидимые руки распахнули шкуры, висевшие на одной из стен, и среди них показался старый жрец, встречавший гостей на морском берегу.

— Все ли готово для наших гостей? — спросил Бела.

— Ты повелел, могущественный! — последовал ответ.

— Так проведи их в зал трапез. Тебе я поручаю их; я же пойду к Святовиту, ибо настало время моления моего пред ним. Идите, дорогие гости, утоляйте ваш голод, запейте франкским вином вашу жажду, потом возглягте на ложе, и да пошлет вам Святовит добрые сны!..

Он слегка поклонился своим гостям; Нонне пригласил их следовать за собой. Освальд низко поклонился старому жрецу, Владимир же подошел к Беле и, положив свою руку на его плечо, произнес ласковым голосом, в котором не оставалось и следа недовольства:

— Отец, мне кажется, что ты полюбил меня. Не кори меня моей молодостью, попроси своего Святовита, чтобы он помог мне сесть на киевский стол, и ты найдешь во мне навсегда преданного друга.

II

Нонне вел гостей длинными переходами. В них стояла такая темнота, что только один старый жрец мог идти спокойно. Остальные то и дело спотыкались.

— Войти мы вошли, а как вот выйдем? — пробормотал Добрыня.

Нонне услыхал его слова.

— Ты боишься, вождь? — спросил он.

— Чего боюсь? Ничего я не боюсь, — угрюмо ответил Малкович, — будто бы нет другого пути в трапезную вашу залу! Здесь ведь и запутаться легко.

— Да, — загадочно сказал Нонне, — кто раз прошел по этим переходам, тому трудно вернуться без помощи Святовита обратно. Но вы, чужеземцы, не бойтесь ничего, я проведу вас назад другим путем, и вы вновь увидите сияние солнца, услышите шум морских волн, но прежде всего вы должны взглянуть на тайну божества и преклонить свои колена пред владыкой воздуха, морей и земли, великим, грозным Святовитом. Такова воля моего отца-повелителя Белы.

— Пусть будет так, — беззаботно сказал Владимир, — хотя я теперь предпочел бы чашу франкского вина и хороший кусок прожаренного на углях мяса… Но что же? Обязанность гостей покоряться во всем воле хозяина. Но что это?

Владимир остановился и схватил руку Добрыни.

Откуда-то доносились жалобные стоны. Казалось, где-то совсем близко от них мучается страшной, невыносимою болью человеческое существо. Стоны то слабели, то переходили в отчаянный, ужасающий рев. В них слышались безумное отчаяние, предсмертная тоска и жажда смерти, которую как будто удаляли нарочно, дабы продлить эти страдания.

— Клянусь Одином, — воскликнул Освальд, — так не ревут и пикты, когда их поражают секиры берсекеров…

Вероятно, в подземелье Святовита несладко тем, кто туда попадает!

Нонне с усмешкой сказал:

— Ты прав, ярл! Великий Святовит бесконечно милостив к тем, кто ему покорен, и не знает пощады к врагам. Он мстит противящимся ему и при жизни, и в мире теней, где он царствует так же, как и на земле. Не хотите ли взглянуть вы на обреченных?

— Нет, нет, Нонне! — сказал Владимир. — Молю тебя, избавь нас от этого. Долгий путь и без того истомил наши тела, и отдых необходим нам… Веди нас скорее прочь. Эти вопли растерзали мое сердце.

Но Нонне был неумолим.

— Я должен показать вам жертвы Святовита, — произнес он, — мы находимся как раз около обреченных.

Добрыня незаметно дернул племянника за рукав, давая понять, что необходимо повиноваться желанию жреца.

Жрец сделал едва заметное движение рукой, и вдруг пропала одна из стен лабиринта. Стало светло, и в некотором отдалении от себя гости Белы увидали несколько человек. Один из них был распят на двух скрещенных друг с другом бревнах. Из бесчисленных порезов на теле его струилась кровь. Другой был заключен в клетку с железными прутьями. Прутья клетки были раскалены и краснели, вспыхивая то и дело голубыми огоньками. Владимир не мог вынести ужасного зрелища и отвернулся. Освальд стоял, закрыв лицо ладонями рук. Один Добрыня совершенно равнодушно смотрел на происходившее перед его глазами.

— Скажи, Нонне, — тихо, дрожащим голосом спросил Владимир, — что сделали эти люди? Какая вина обрекла их на эти пытки?

— Это христиане! — злобно проговорил Нонне, — Этих людей Святовит ненавидит более всех врагов. Муки их — наслаждение ему.

— Христиане… Христиане… — пробормотал Владимир.

Он хотел еще что-то сказать, но Добрыня опять остановил его.

— Да полно тебе, жрец, пугать-то нас, — проговорил он, — уж не думаешь ли ты, что такие ваши дела, — кивнул Малкович в сторону несчастных страдальцев, — так устрашат нас, что мы заробеем… Поди скажи твоему Беле, что нас пугать нечего. Мы пришли к вам в Аркону по доброй воле, и договор наш тоже да будет заключен добровольно. Веди нас дальше…

Нонне видел, что благодаря хладнокровию Добрыни впечатление на гостей произведено слабое. Недовольный самим собою, он трижды хлопнул в ладоши, и стена мгновенно без всякого шума закрылась, как будто чьи-то невидимые руки поспешно запахнули ее.

— Вот так-то лучше, Нонне, — воскликнул Освальд, — теперь веди нас скорее. Думаю, что конец этих ваших проклятых переходов уже близко.

— Путь познается по своему концу! — загадочно произнес в ответ старый жрец.

Идти им и в самом деле пришлось недолго. Нонне вдруг скрылся куда-то, потом распахнулись невидимые завесы стены, и трое витязей очутились в огромном зале, слабо освещавшемся небольшими окнами наверху и огнем в огромном очаге, устроенном в одном из углов. Стены угрюмого зала были завешены звериными шкурами, между ними были прикреплены огромные турьи рога. Посреди зала, ближе к очагу, стоял длинный узкий стол и около него высокие дубовые покрытые шкурами скамьи. В конце стола, на возвышении, установлено было кресло с высокой спинкой и мягким сиденьем. На нем восседал старый Бела. Около него стояли двое молодых жрецов, а у возвышения, на котором был установлен трон, четыре рослых и красивых воина Святовита, также в белых длинных одеяниях и ярко блестевших латах. Двое из них держали длинные тяжелые мечи, двое секиры. Головы воинов не были прикрыты; русые длинные волосы волнами сыпались по плечам. Дружинники стояли неподвижно, как изваянные.

Бела заметил, какое впечатление произвели они на славянского князя, и слабо улыбнулся.

— Приди ко мне, о юный, — произнес он, протягивая к Владимиру обе руки, — еще раз приветствую тебя, ибо я опять вопрошал Святовита, и Святовит снова остался доволен твоим прибытием на наш остров!

Славянский князь почтительно приблизился к трону жреца и преклонил колено.

— Отец! — с порывом сказал он. — Я вижу, что ты полон доброжелательства к нам! Мне показалось, что, когда расстались мы, на лице твоем появилась тень гнева, но теперь твои слова рассеяли мои подозрения.

— Не может быть гнева на тех, к кому благоволит Святовит, — возразил Бела. — Витязи, — обратился он к Добрыне и Освальду, — займите места за столом, и чтобы вам не было скучно, я призову для беседы с вами начальника Святовитовых дружин, ты же, Владимир, сядь около меня; и когда утолишь свой голод и жажду, мы будем говорить с тобой обо всем, что тебе по душе.

Бела громко хлопнул в ладоши. Двое молодых жрецов, появившихся как из-под земли, установили ниже его трона небольшой столик со всевозможными яствами.

Пока подавали яства, зал наполнялся воинами-жрецами. Подходя к столу, они кланялись в пояс Добрыне и Освальду и только после этого занимали свои места.

По знаку Белы начался пир. Все встали со своих мест и низким поясным поклоном приветствовали жреца. В этот момент раздались тихие звуки рогов, к которым присоединились лютни, где-то слышалось красивое пение скрытого от глаз пирующих хора.

— Клянусь Перуном, Одином, самим Святовитом, наконец, — воскликнул Владимир, — мне это пение нравится более, чем то, которое я слышал по дороге сюда!

— Что ты хочешь сказать, дитя? — ласково спросил Бела.

— Твой Нонне зачем-то привел нас туда, где мучатся христиане.

— Да-а-а! — протяжно произнес жрец. — И что же?

— Я подумал, что нехорошо очутиться на их месте!

— Еще бы! — усмехнулся старец.

— Но за что они так мучаются?

— Ты хочешь это знать?

— Да! Нонне что-то такое говорил мне… Будто они враги Святовита и их муки доставляют ему удовольствие… Может ли это быть? Я видел этих людей. Они кротки, в особенности их жрецы, толкуют о любви и неохотно берутся за меч. За что же страдают они? Что сладкого в том, чтобы пленить несколько жалких людей и терзать их тело?..

Владимир не заметил, как нахмурилось лицо арконского жреца.

— Ты очень молод, мой сын, — сказал, прерывая его, Бела, — и многое в жизни действительно непонятно тебе. Нет у Святовита, у Перуна, у Сварога и Одина врагов более сильных, чем христиане. Всюду, где ни появляются они, рассеивается слава богов, которым поклонялись наши предки. Христиане возвещают новую жизнь, а зачем она, эта новая жизнь, когда народ счастлив? Разве не прославил себя и свой народ конунг Олоф своими бесчисленными победами? Имя его гремело повсюду… Но как только около него появились христиане, он забыл о победах и слушает их речи, а народ его беднеет и не находит себе пищи для существования. А речи их лживы. Они говорят о добре и любви людей, а что отдают сами? Вот и ты пострадал и страдаешь от них.

— Как так? — удивился Владимир.

— Тебе это знать лучше, чем кому-нибудь другому!

— Ничего не знаю… Моя бабка Ольга была христианкой, и я никогда не видал от нее никакого зла… Это скажет и Добрыня!

Малкович, услышав свое имя, приподнялся и перешел к столу, за которым сидел его племянник.

— Ты что-то говоришь обо мне? — сказал он.

— Да! Вот скажи Беле, что бабка Ольга, хотя и умерла христианкой, а лучше ее не было на свете женщины.

Добрыня кивнул.

— Ты уже позволь, отец Бела, присесть с вами, — говорил он, подвигая высокий табурет, — слышу я, поминаете вы мое имя, так думаю, что уже и мне лучше быть тут.

Глаза арконского жреца блеснули гневом.

Среди дружинников, сидевших за пышным столом, прошел шепот. Им показалась оскорбительной бесцеремонная выходка славянского витязя, но тот не обратил внимания ни на грозные взгляды Белы, ни на ропот его воинов.

— Ты, отец Бела, не гневайся, — говорил Добрыня, принимаясь за кубок с вином, — сам ты виноват, что меня за задний стол посадил. Не место мне, княжому дяде, там. Вот я и перешел сюда. Все равно без меня с племянником ничего не решишь, и толковать-то со мной придется!..

— Отец Бела, — просительно сказал Владимир, — дядя Добрыня мне вместо отца, и нехорошо ему на пиру ниже меня быть!

Лицо жреца несколько смягчилось.

— Это хорошо, что ты за своих заступаешься! — сказал он. — Пусть Малкович с нами будет. Я знаю, что он воин храбрый и советник хороший.

— Вот так и давно бы тебе! — промолвил, слегка усмехаясь, Добрыня. — Вот что, отец Бела, ты княгиню Ольгу хаять оставь: мудрая она была, недаром по вещему Олегу имя свое носила. Про христиан тоже тебе ничего не скажу. Есть и среди них храбрые воины.

Бела опять нахмурился. Очевидно, он не мог выносить, когда при нем хвалили христиан.

— Много христиан развелось в Киеве, — произнес он, — и они погубят весь народ славянский. Они уже просветили Ярополка и подстрекнули его убить Олега.

— Не может быть того! — воскликнул Владимир.

— Ты думаешь? — холодно сказал Бела, в упор смотря на Владимира. — Олег и ты никогда не поддались бы им, а Ярополк склонился на их сторону. Он позволяет христианским жрецам обращать в свою веру киевский народ. Олег не позволил бы этого. Ты тоже. Вот вас и нужно было устранить, чтобы Ярополк остался один княжить. О, они хитры! Олег пал, ты изгнанник. Ярополк поддался христианам.

— Я вернусь, — закричал Владимир, — и горе всем им!

— Кому им? — спросил Бела.

— Им: Ярополку и христианам.

— И ты не отступишься от своих слов?

— Клянусь, нет!

— Тогда, мой сын, ты можешь рассчитывать на помощь Святовита! — торжественно проговорил жрец. — Я дам тебе дружину и помогу тебе в твоей мести.

Он протянул руку славянскому князю, как бы подтверждая этим свое обещание.

Очевидно, Бела изменил свой взгляд на Добрыню. Вскоре вместе с ним он удалился из зала, оставив Владимира пировать со своими воинами. Сын Святослава был рад. Обещание арконского жреца ободрило его. Он опасался, что им с Добрыней не удастся добыть на Рюгене дружины; теперь эти опасения рассеялись. С уходом Белы все повеселели. Воины уже не только что непринужденно разговаривали, но и смеялись. Забыта была даже выходка Добрыни Малковича, тем более что все видели, как жрец оказал ему внимание.

К Владимиру все относились с большим почтением.

После того как Бела открыто обещал ему помощь, в нем уже видели вождя в предстоящем походе, и поэтому многие старались обратить на себя его внимание.

В это время Бела и Добрыня в отдаленном покое вели между собой откровенный разговор.

— Помощь-то ты пообещал нам, отец Бела, — говорил Добрыня Малкович, непринужденно сидя перед жрецом на дубовой скамье, — а вот не сказал одного, что ты за это получить с нас пожелаешь?

— А то, что вы исполнить можете, — ответил жрец.

— Еще бы ты запросил, чего сделать нельзя, — усмехнулся Добрыня. — Да ты обиняками-то не говори. Условимся сразу — и конец всему!

— Помогу я вам, — вдруг пылко и страстно заговорил арконский жрец, — помогу так, что и теперь уже за ваш успех поручусь, а вы пообещайте мне лишь одно: что не заведете на вашей Руси христианства и всех христиан изгоните из вашей земли.

— Только-то?

— Если и это исполните, хорошо будет!

— А не любишь ты, Бела, христиан!

Жрец злобно рассмеялся.

— Мне полюбить их?! — воскликнул он. — Рюген и все морское побережье, где живут мои венды, было подвластно Святовиту. В землях наших не было никого, кто осмелился бы усомниться в могуществе Святовита, и вот я вижу, что везде стала слабеть вера в богов, что люди перестают бояться их кары, не прибегают к нам, служителям божества. Я уже теперь не имею той силы и власти, какая была у меня недавно. Все рушится, все отпадает от старины, и виной этому христиане. Они везде заводят свои новые порядки. В землях франков, аллеманов, на острове саксов и пиктов исчезли совсем друиды, и только случайно уцелевшие руны кое-где еще свидетельствуют об их недавнем могуществе. О древних богах и говорить нечего. Тверд был среди народов славянских Святовит, но теперь, слышно, и на берегах Славянского моря отказываются от старых богов. Ляхи уже становятся христианами; осталась Русь ваша, но и в нее вошло христианство. Правда, оно идет к вам с востока, из Византии, но это все равно. Если оно укрепится на вашем Днепре, то оттуда разольется оно везде по землям, где живете вы, славяне, и тогда пропадет Святовит, а с ним и Аркона, и мой Рюген потеряют все, всю власть, какую имели до сих пор. Я уже знаю, Олоф Тригвасон, конунг норвежский, подчиняясь христианским жрецам, задумывает поход на Аркону. Он разрушит храм Святовита, убьет его белого коня, подчинит весь Рюген своей власти. Тогда всюду здесь появятся храмы христианского Бога, и у меня не будет силы защитить мое божество, которому я служу всю мою жизнь. Вот почему я хочу, чтобы твой Владимир стал киевским князем. Он будет в Киеве и не пустит христианских жрецов на Русь. Тогда Рюген будет спасен.

— А если пустит? Если и сам станет христианином? — сказал Добрыня.

— Этого не будет!

— Как знать…

— Не будет! Я поставлю его киевским князем, я же и уничтожу его, если он или ты осмелитесь изменить своему обещанию. Разве не мои дружины пойдут с вами? Разве не будет у меня приверженцев в вашем Киеве? Я даю, я могу взять и назад.

«Ого, вот ты как», — подумал Добрыня. Бела не заметил его насмешливого взгляда.

— Коли только в том дело, чтобы христиан не пустить, да вашей Арконе помощь дать, тогда и говорить нечего. Сказать по правде, нам что Перун, что Святовит — все равно.

— Нет, Перун у вас был, пусть и остается.

— И то ладно! А христиане — да пусть они пропадут!

Добрыня даже и помыслить не смел, чтобы Бела поставил такие легкие условия своей помощи. Теперь его интересовал вопрос, сколько даст дружинников арконский жрец.

— Отдам хоть всю варяжскую дружину! — ответил Бела, когда Малкович спросил его об этом.

— Так по рукам тогда, отец Бела? — сказал Добрыня.

— А будет ли твой Владимир согласен на мои условия? — спросил осторожный Бела.

— Ну, еще бы. Он хоть так про христиан и говорил, а сам их не любит.

— Тогда пусть он даст клятву, а ты будь за него поручителем…

— Чем угодно поклянемся оба, — согласился Добрыня, — хоть Перуном самим, все равно. Только ты не держи нас.

— Не буду держать. Ярополк усиливается.

Малкович лукаво посмотрел на жреца.

— А как же ты хотел выдать нам его головой?

— И выдам. Он сам придет к вам…

— Ой ли, отец! Ярополка-то я с детства знаю, простоват он, что и говорить, а все-таки кто же сам на свою погибель пойдет.

— Увидите! — коротко сказал Бела и с усталым выражением лица закрыл глаза.

Добрыня встал со скамьи.

— Притомился ты, отец, — сказал он, — да и я тоже. Пусть племянник веселится, а меня на покой отпусти. Все, кажись, мы с тобой переговорили.

Не открывая глаз, Бела кивнул головой и хлопнул в ладоши. Появившемуся на зов служителю он приказал проводить витязя в приготовленный для него покой; но лишь только он остался один, выражение усталости исчезло с его лица, и он громко закричал:

— Нонне, Нонне!

Нонне тут же явился на зов своего владыки.

— Ты был здесь, Нонне? — с живостью спросил его Бела. — Ты слышал наш разговор?

— Слышал, великий отец.

— Что же ты скажешь?

— Прости, великий, я не понимаю, зачем ты говорил этому варвару, почему тебе нужно, чтобы Владимир сел в Киеве? Не может ли он подумать, что мы нуждаемся в их помощи, а не они в нашей? Не вообразят ли они, что мы погибаем и не можем найти нигде себе союзников, кроме них, потому и беремся помогать им?

Бела грустно покачал головой.

— Нонне, ты думаешь, что этот варвар глуп?

— Думаю так, великий отец.

— Тогда я скажу, что ты ошибаешься. Он княжий советник, и князь Святослав поручал ему и управление государством, и переговоры с неприятелями. Знаешь ли ты, вот этот Добрыня не раз обходил хитрецов византийцев, а о других и говорить нечего.

— Но ты принял его неласково и сначала совсем не говорил с ним.

— Я должен был приглядеться к нему, понять, каков он с Владимиром. Недаром я живу столько лет на свете. Когда этот юноша сказал, что Добрыня ему вместо отца, я понял, что он действительно находился под его влиянием. И вот теперь нам нужно перехитрить его. Необходимо, чтобы около Владимира, когда он станет киевским князем, был у нас свой человек, который стал бы его ближайшим советником. Ты знаешь ли воеводу Блуда?

— Воеводу Ярополка?

— Да. Вот я хочу, чтобы он занял при Владимире место Добрыни. Блуд давно уже там. Он ненавидит христиан, ненавидит и Ярополка. Если он будет при Владимире, вся Русь будет покорна нам и поможет отстоять Рюген от Олофа.

— Великий отец, — воскликнул Нонне, — разве так грозна опасность?

— Нонне, Нонне! Или ты не знаешь, что Тригвасон владыка, каких еще не бывало на свете? Он храбрее всех конунгов, даже храбрее великого Кнута. И он, как донесли мне преданные люди, даже во сне грезит, как бы низвергнуть Святовита. Вся наша надежда на русских славян. Вот почему я и принял этих двух изгнанников так, как никогда еще не принимал конунгов и герцогов. Но нехитрое дело взять, нужно еще и удержать взятое. Вот что труднее всего. Настало, Нонне, время послужить тебе!

— Приказывай, великий отец, — склонился старик, — тебе известна моя преданность Святовиту и тебе! Все будет исполнено, что бы ни повелел ты; разве смерть остановит мои дни.

— Я потому-то так и надеюсь на тебя, Нонне. Я скоро пошлю тебя на Днепр в Киев. Жрецы Перуна — наши друзья и слуги. Я укажу тебе, как ты должен действовать и на что направлять воеводу Блуда. Ярополк должен погибнуть, но виновником его гибели должен стать Владимир. Это необходимо. Ты пойдешь отдельно от Владимира, так, чтобы он даже не знал о твоем появлении на Днепре. Иди под видом купца. Жрецы Перуна примут тебя, как родного…

— Когда прикажешь мне приготовиться в путь, великий отец? — спросил Нонне.

— Сперва отпустим их. Завтра выведу коня Святовита и покажу рюгенскому народу его знамя. Немедленно отпущу чужестранцев. Они пойдут морским путем, ты же проберешься по суше. Теперь иди…

Нонне низко поклонился Беле и исчез за звериными шкурами, покрывавшими стены. Старый жрец остался один. Глубокая задумчивость овладела им.

Громкие звуки рогов заставили Владимира открыть глаза и стряхнуть дремоту. В эту ночь он спал крепко. Усталость после пути, веселый пир, закончившийся поздно ночью, множество новых впечатлений усыпили молодого славянского князя так, что, проснувшись, он даже забыл, как лег в постель.

У противоположной стены на составленных вместе широких скамьях крепко спал, сладко похрапывая во сне, Добрыня. Племянник поспешил разбудить его. Теперь он припомнил, что, возвратившись с пира, он уже застал его здесь крепко спавшим. Он еще тогда хотел разбудить его, но сон старого богатыря был так крепок, что Владимир сам поспешил улечься в постель.

Владимир вдруг вспомнил, что накануне ему говорили, будто в это утро будет выведен конь Святовита. «Если так, — подумал он, — Добрыня сделал все, и старый Бела, несомненно, на нашей стороне».

Звуки рогов между тем не смолкали. В спальном покое появился жрец.

— Великий Бела, любимый слуга Святовита, — произнес он, кланяясь Владимиру, — просит своих гостей к нему для беседы.

Добрыня, спавший до того как убитый, услыхав чужой голос, сразу поднялся.

— Скажи отцу Беле, — обратился он к жрецу, — что мы сейчас будем.

Добрыня встал, потянулся, зевнул и, повернувшись к племяннику, произнес:

— Мы уже покончили с Белой. Он даст нам свои варяжские дружины и за это требует лишь одного, чтобы ты, когда станешь киевским князем, не принимал к себе христиан, а тех, которые уже живут на Руси, прогнал бы.

— Только-то и всего, — сказал Владимир, — не верится мне что-то!

— А ты поверь, — ответил Малкович, подмигнув племяннику, — старый Бела полюбил тебя, как сына, вот и хочет тебе помочь. Я уже сказал, что его условие я принимаю. Пойдем скорее к нему, и подтверди сам мое обещание.

Владимир понял, что Добрыня не хочет вести подробного разговора, и молча кивнул в знак своего согласия.

Между тем у ворот жреческого города собралось чуть ли не все окрестное население. На острове было уже известно, что в это утро будет вынесено из храма знамя Святовита. Давно не было оно перед толпою, и островитяне радовались, так как появление знамени свидетельствовало о войне с врагами их бога, а такие войны, сводившиеся к разбойничьим набегам на соседние страны, всегда обогащали жителей Рюгена.

— На кого пошлет Святовит свои дружины? — слышались в народе вопросы.

— Говорят, что воины пойдут в славянские земли. Там много скопилось богатств.

— Неужели на Новгород?

— Кто знает это? Может быть, на Киев.

— В Киеве богатства больше. Туда идти бы!

В это время растворились ворота жреческого города, и толпы народа хлынули в них. На площади перед храмом стояли варяжские дружины. Тут были и рюгенские варяги, и варяги, прибывшие с гостями Белы. Эрик, Ингелот, Раур и Оскар стояли в первых рядах. Все эти воины ожидали, когда будет вынесено знамя Святовита, его жрец должен был объявить имя главного вождя похода, а вслед за тем белый конь рюгенского божества покажет, что ждет воинов на полях битвы.

От храма и до подножия холма стояли дружинники Святовита. У закрытых дверей храма полукругом расположились жрецы в своих белых одеяниях. День на этот раз выдался солнечный. Обычный на Рюгене туман рассеялся, и даже видно было небо, покрытое быстро плывущими сероватыми облаками; море шумело без обычного своего рокота; звуки труб далеко разносились среди волн.

Вдруг послышалось громкое пение. Длинной вереницей шли мальчики, певшие хвалу Святовиту. Дети были одеты в такие же длинные белые одеяния, как и остальные жрецы. За ними с длинными трубами в руках шли жрецы-юноши, дальше уже престарелые жрецы. В конце шествия шел старый Нонне. Толпа приветствовала его громкими криками. Варяги ударяли мечами о щиты. За Нонне шел Владимир, с любопытством смотревший вокруг. Позади него были Добрыня и Освальд. Их со всех сторон окружали вожди Святовитовой дружины. Блиставшие на солнечных лучах нагрудники, шлемы, сверкавшие холодным блеском стали мечи и секиры производили сильное впечатление.

Шествие растянулось так, что когда дети поднялись на холм и занимали места у стоявших перед храмом жрецов, гости Святовита и окружавшие их дружинники только подходили к подножию холма.

Наконец все поднялись на площадку перед храмом.

Пред закрытыми дверями остался один Нонне. Он поднял руки над головой и громко воскликнул:

— Святовит, Святовит, Святовит!

В наступившей тишине эхо повторило этот призыв.

— Святовит, Святовит! — воскликнуло сразу несколько тысяч голосов.

Вдруг что-то блеснуло над холмом. Сотни труб и рогов загудели все в одно мгновение. Ворота храма распахнулись. Все, кто стоял у подножия холма, пали ниц.

В открывшихся воротах ясно был виден блиставший на солнце истукан. Венок из длинных игл, изображавший молнии, окружал голову идола. В поднятой руке он держал огромных размеров рог, в опущенной — исполинский меч. Это был Святовит.

У подножия истукана стоял старый Бела. Левой рукой Бела указывал на Святовита, правая простерта была по направлению к народу.

— Вот Святовит! — воскликнул он.

— Вот Святовит! — как эхо, повторил стоявший перед храмом Нонне.

— Вот Святовит, вот бог! — крикнули все разом дружинники.

Неистовый восторг объял рюгенцев; они кричали, даже рыдали. Даже варяги и те были увлечены общим порывом.

— Святовит, Святовит! — неистово кричали они, колотя мечами по щитам.

Бела вышел на площадку пред храмом, и едва он переступил через его порог, невидимые руки задернули истукан темной, непроницаемой завесой. В то же время в храм вошел Нонне с двумя вождями Святовитовых дружин.

— Народ рюгенский, варяги, гости и служители Святовита! — отчетливо, громко заговорил Бела с высоты холма. — Настал великий час. В ночь на сегодняшний день я, как и всегда, молился и приносил священные жертвы грозному Святовиту. Громко выл ветер, и рокотало неспокойное море. И вот я видел, как ожил Святовит. Он был страшен. Молнии сверкали из его очей, клубы огня и дыма вырывались из его уст. Меч в его руке звенел, и заржал белый конь, чуя приближение своего господина. Я в страхе ниц пал на землю. В это время Святовит сел на своего коня. Сами собой отворились двери храма, и грозный бог помчался по воздуху, рассекая его своим мечом. Я же лежал, не смея шевельнуться, пока не вернулся Святовит в свое жилище. Я услышал его тяжелое дыхание, храп его утомленного коня. «Бела, любимый слуга мой! — сказал мне подобным грому голосом Святовит, — не страшись, ибо я люблю тебя. Когда настанет день, возвести народу моему, что пришло время поднять меч на врагов моих. Я уже был среди них и обрек их на жертву моему воинству. Пусть дружины мои идут смело, их ждет победа, ибо я буду с ними». «Куда же повелишь идти дружинам твоим, о грозный?» — осмелился спросить я. «Пусть идут в славянские земли, на Русь, — отвечал мне Святовит. — Там города полны бранной добычей, которая будет наградой моим воинам за их труды. Там укрепляются мои враги — христиане, и пусть мои воины уничтожат их. Так я хочу, и да будет так. В знак же того, что такова моя воля, покажи народу моему мое знамя. Кто же ослушается, страшную смерть на того пошлю я». Так говорил мне Святовит. Голос его был подобен то реву, то дыханию легкого утреннего ветерка. Лишь когда стихли божеские слова, осмелился я поднять с земли голову. Все было по-прежнему. По-прежнему был неподвижен бог, и лишь глаза его сверкали тысячами молний. И вот я спешу исполнить волю Святовита и объявляю вам ее. Вот знамя Святовита. Смотрите!

Трубы и рога возвестили народу появление этой реликвии. Снова пали все стоявшие пред холмом на колени и преклонили свои головы. В это мгновение из храма вышел старый Нонне. Два вождя несли за ним огромное разноцветное знамя, прикрепленное к длинному древку. Знамя состояло из ярких полотнищ, сшитых между собой. Сверху древко кончалось изображением рюгенского божества.

— Смотрите, смотрите, — кричал Нонне, — вот знамя Святовита, грозного повелителя Рюгена!

Опять раздались трубные звуки. Теперь и дружинники Святовита ударили мечами по своим щитам. Завеса, скрывавшая истукана, была отдернута опять, и Святовит во всем своем блеске появился пред своим народом.

— Послужим великом Святовиту! — гремели голоса.

— Покорим под его власть славянские земли!

— Да здравствует Бела, любимый слуга Святовита!

Старый жрец стоял под знаменем, придерживаясь за его полотнище. Он молчал, выжидая, пока пройдут первые восторги толпы.

— Народ рюгенский! — громко провозгласил он, когда водворилась некоторая тишина, — настало время. Сообщу вам и еще одну волю нашего властелина…

— Слушаем, слушаем! — раздались крики.

— Когда я приносил Святовиту последние утренние жертвы, дух познания грядущего снизошел на меня. И увидел я в жертвенном дыму земли, покоренные во славу Святовита его воинами. Всюду в новых этих странах, ставших подвластными нам, восхвалялось имя нашего повелителя; обитатели этих стран несли свою дань в нашу казну и ставили могучих воинов в дружины Рюгена. И вопросил я в недоумении: «О великий Святовит! Открой мне, кто должен все это сделать, кто покорит новые земли под твою священную власть, кто поведет твои дружины по твоим следам?» И мне было новое видение. В жертвенном дыму увидел я молодого и могучего вождя. Он был не из рюгенского народа. Он был в числе гостей, прибывших на Рюген. И смутился я духом моим и вопрошал божество: «О всемогущий владыка Святовит, как может случиться, что чужой вождь станет во главе твоих дружин?» И слышал я голос божества: «Неразумный и маловерный! Не я ли привел к Рюгену драхи этого вождя, плывшие по бурному морю? Не я ли по вступлении его на мою землю показал тебе в дыму моих жертв, что угоден он мне, этот вождь? Ты же усомнился теперь. Горе, горе тебе, горе всему рюгенскому народу, если не будет исполнена моя воля. Пусть дружины изберут пришельца вождем своим, и ты выведи пред ними моего белого коня. Проведи его по копьям, и дам я знаменье, что успех ждет моих воинов под его начальством». Голос смолк, и я пал ниц, умоляя властелина помиловать и меня, и рюгенский народ, если согрешил я своими мнениями. Такова воля божества, а вот и вождь, которого Святовит желает поставить во главе своих дружин.

По знаку Белы Нонне взял за руку Владимира и поставил его перед народом. Тысячи глаз с любопытством устремились на молодого славянского князя.

Владимир стоял, гордо откинув голову и осматриваясь вокруг властным взором. Наконец среди толпы пронесся сперва чуть слышный шепот, вскоре разросшийся в громкий гул голосов.

Первыми заговорили варяги.

— Лучшего вождя и не надобно! — воскликнул Эрик. — Клянусь Тором, с ним нас ждет победа. Он в славянских землях свой и поведет нас знакомыми путями.

— Пусть я не буду сыном своей матери, — отозвался Икмор, — если наш Эрик не прав! Взгляните на него: таких воинов мало и у Тригвасона.

— Да здравствует Владимир, конунг славянский! — вторя своим вождям, воскликнула варяжская дружина.

— На щит его! Да будет он вождем нашим!

— Слышишь, Владимир? — сказал Бела, положив свою руку на плечо славянского князя. — Тебя варяжские дружины избирают своим вождем. Я сделал все. Исполнишь ли ты свои обещания?

— Исполню, — ответил тот, — лишь бы мне отмстить за кровь брата и сесть в Киеве.

— Помни, я даю, я и возьму!

В мгновение Владимир был поднят с земли десятками рук, и, поднятый на щит, он оказался над избравшими его варягами, и над жрецами, и над толпами народа. Опять смешались в один нестройный хаос звуков звон мечей о щиты, громкие крики, и лишь по знаку Белы водворилась тишина.

— Народ рюгенский и вы, варяги и норманны, — воскликнул Бела, — взгляните, вот вождь Святовита!

— Да здравствует вождь! — как один человек отвечала толпа.

С торжествующими криками понесли Владимира варяги на щите с выси храма и, пронося его между толпами народа, громко восклицали:

— Кто против избранного вождя, пусть выйдет!

Никто не вышел.

Слово Белы было для рюгенцев священно.

— Воины, — воскликнул Владимир, когда варяги, все еще держа его на щите, стали так, что он очутился в тесном кольце из своих воинов, — клянусь, что поведу вас к великим победам! Клянусь делить с вами все труды, лишения и опасности походов и битв и свою долю добычи ратной, теперь же отдаю вам всю целиком!

Варяги закричали от восторга.

— Да здравствует наш конунг! Да здравствует, — гремели они, — веди нас на врагов! Победим, победим!

— Коня! Пусть Бела выведет коня Святовита! — кричали другие.

— Бросайте копья, посмотрим, что ждет нового вождя: успех или поражение.

В храме Святовита содержался жрецами белый, без малейшей отметины, конь. Около него всегда наготове висело седло, но его никогда не седлали. По уверениям жрецов, на этом коне разъезжал в бурные ночи по воздуху Святовит, поражая своих врагов и намечая пути, по которому должны были идти отправлявшиеся в набеги дружины. Этот же конь являлся предвозвестником воинских успехов или неуспехов во время таких набегов. Пред отправлением в поход дружинники делали помост из копий, укладывая их в ряд древко с древком. Потом заставляли коня Святовита ступать по ним и замечали, какою ногою он прежде вступит на копья: если правой, воинов ждет успех, если же левой — неудача. И теперь народ рюгенский требовал, чтобы жрецы вывели коня и путем гадания предсказали бы, что ждет дружины в этом походе в страны, где никогда не были еще воины Святовита.

Дружинники Святовита поспешно бросали по скату холма свои копья. Жрецы укладывали их плотнее одно к другому. Бела и Нонне удалились в храм.

Вдруг из глубины храма донеслось громкое конское ржание. Воины и народ, стоявшие вокруг холма, затихли. Ржание раздавалось все ближе и ближе. Опять распахнулась завеса, и в дверях Святовитова храма показался белый конь.

Это было красивое, выхоленное, гладкое животное. Голова коня украшена была пуком перьев, спину покрывала конская белая попона. Конь выступал мелкими шажками. Он поводил налитыми кровью глазами и фыркал. Под уздцы его вел сам Бела, два молодых жреца держали длинные поводья.

— Конь Святовита! — пронеслось в толпе.

На пороге храма конь, ослепленный ярким светом, остановился и громко заржал.

— Счастливое предзнаменование. Удача, удача будет! — заволновался народ.

— Правду сказал отец Бела. Правду…

— Еще бы. Сам Святовит вещает свою волю его устами.

— Тише, тише! Конь Святовита у копий.

Бела осторожно сводил коня. Все замерли в напряженном ожидании.

Владимир с тревогой следил за конем. Многое теперь зависело в его судьбе от этих мгновений. Какой ногой ступит на копья Святовитов конь? Если левой — не будет в дружинах воодушевления и неохотно пойдут они за своим только что избранным вождем.

Вдруг вздох облегчения вырвался из груди славянского князя. Конь был близко от копий, и Владимир мог рассчитать по его шагам, что он должен вступить на копья правой ногой. Бела поднял голову и взглянул с улыбкой на славянского князя.

Тотчас раздалось ржание коня, но его заглушил громкий радостный крик толпы: Святовитов конь ступил на копья правой ногой!

Никто теперь в огромной толпе этих простодушных людей не сомневался в успехе набега и в том, что этот пришелец избран в вожди волей Святовита. Кричали в неистовом восторге и воины, и жрецы, лишь один Бела был бесстрастно спокоен.

— Народ рюгенский, норманны и варяги, — воскликнул он, — видите вы, прав я был, возвестя вам волю грозного Святовита!

— Прав, прав! — зашумела толпа. — Да здравствует Владимир, конунг славянский! Да покорит он нашему Святовиту новые страны!

Глава вторая

I

Спустя несколько недель после происшедших на Рюгене событий в широкий пролив, соединявший Варяжское море с Нево, вошла большая флотилия остроносых драхов.

Ветра не было, и драхи шли на веслах. Тихо плескались об их крутые борта волны, широкий след оставался за кормой. Впереди флотилии шли легкие разведочные суда, показывавшие остальным путь среди бесчисленных отмелей выступавших из воды островов, покрытых, как шапками, густым сосновым лесом.

Судя по виду драхов, они только что выдержали долгое морское путешествие. Паруса были грязны, кое-где видны были поломки. На палубах драхов видны были воины. Одни сидели у весел, другие отдыхали на внутренних скамьях, третьи с азартом бросали кости.

В середине флотилии шел драх более красивый, чем остальные…

Этот драх принадлежал вождю направлявшихся к Нево варяжских дружин — славянскому князю Владимиру, шедшему с рюгенскими дружинами в южную Славянщину, чтобы отомстить одному брату гибель другого и самому занять место первого, став князем Руси на всем, огромном пространстве от берегов Варяжского моря до устья великой славянской реки — Днепра.

Когда варяжская флотилия вошла в пролив, Владимир был на корме своего драха. Около него, как всегда, важный, степенный, сосредоточенный, стоял его неизменный спутник и друг Добрыня Малкович.

Оба они смотрели на темневшийся справа от них далекий берег.

— Там новгородская земля, — сказал, указывая на него племяннику, Добрыня.

— Да, дядя. Вижу и печалюсь.

— Чему?

— Тяжко идти на родину мне… Не с добром иду. Меч и огонь несу я.

Добрыня сделал нетерпеливое движение.

— Постой, — остановил его племянник, — я знаю, что ты сейчас скажешь. Ты будешь уверять, что иду я мстителем, знаю я это, да ведь Ярополк-то брат мой?

— И Олег был его и твоим братом.

— Так ведь Олега погубил не столько Ярополк, сколько Свенельд-воевода.

— А зачем Ярополк слушался негодника?

— Как же не слушаться? Если бы ты вот…

— Я? Я бы сумел повернуть все так, что никто ни в чем не был бы виноват!

— Пусть будет по-твоему. Но еще тяжко мне, что я сам-то несвободным являюсь в родную землю.

— Чего же свободнее? Вон сколько воинов у нас! У кого такая дружина, тот несвободным не может быть!

— А обещание-то мое?

— Это старому Беле, что ли?

— Ему! Оно меня и по рукам, и по ногам сковывает. Ведь подумать только: если я сокрушу Ярополка и сяду в Киеве, так все-таки должен буду во всем Беле быть подчиненным. Все равно, как бы на службе я у него был… Разве я свободен?

— Дай только добыть Киев, а там мы и от Белы отделаемся. Все ведь я тебе говорил, чего там на Рюгене сказать было нельзя, ибо везде там были уши, и каждое слово, какое скажешь, сейчас Беле переносилось. Что же ты думаешь, простаки мы? Пусть только нам помогут рюгенские дружины изничтожить врага, а там мы найдем и на них управу. Теперь-то перестань думать об этом. Важнее всего для нас, какие вести придут к нам из Новгорода. Что-то долго не возвращаются гонцы!

Владимир тяжело вздохнул.

— Да, пока все в руках новгородцев! — проговорил он. — Неужели же нам придется пролить их кровь?

— Будут упрямиться, так и накажем их, — усмехнулся Добрыня. — Тоже эти новгородцы — зелье известное.

Если новгородское вече откажется принять возвращающегося князя, тогда решено было взять Новгород силой и разорить его. А этого не хотелось и Добрыне Малковичу. Со всего Приильменья, из-за Нево, сходились в него купцы. Гибель Новгорода была бы полным разорением края; и вряд ли встретили бы добром приильменские племена тех, кто разорил их столицу. Пришельцам лучше всего было действовать добром, пока они не утвердились в крае. Не так уж и многочисленна была сопровождавшая их варяжская дружина, чтобы, потратив ее под Новгородом, идти с остатками на далекий Киев.

Быстрее и быстрее шли драхи, все шире и шире становился пролив. Приближалось бурное Нево, волны становились все выше, ветер все шквалистее. Шли целыми днями, останавливались на ночь для отдыха у островов.

В одно утро, когда дружины Владимира приготовились после ночлега на судах, поставленных на якорь, тронуться в путь, вдруг с передового драха раздался громкий крик:

— Ладьи, ладьи!

Вмиг все всполошились. Освальд громкими звуками рога отдал драхам приказание построиться в боевой порядок. Быстро подняты были якоря, заплескали по воде весла, и легкие суденышки, управляемые опытными рулевыми, встали поперек реки полукругом. Над палубами драхов поднялся целый лес копий, засверкала в лучах солнца холодная сталь мечей. Борта словно выросли от поднявшихся над ними щитов.

Княжеский драх поместился в самом центре построившейся в боевой порядок флотилии, справа от него выгнулись полукругом драхи с норманнами, слева были варяги. Начальство в бою, как старшему летами, принадлежало ярлу Освальду, и его драх выдвинулся далеко вперед, но постоянно менял свое место.

Владимир и Добрыня надели панцири, скрыли головы под ярко блиставшими шлемами и стояли на палубе, с нетерпением ожидая появления возвещенных сторожевыми драхами ладей. Они не думали до сих пор о битвах, даже не рассчитывали встретить кого-либо в этих водах, но понимали, что все эти приготовления нелишни, ибо никто не мог сказать наверное, друзья или враги идут навстречу.

Вдали уже белели паруса шедших с Нево судов. Добрыня из-под ладони зорко всматривался вперед.

— Раскосые паруса, — проговорил наконец Малкович, опуская руку, — это новгородские ладьи.

— Я и сам так думал, — отозвался Владимир, — кому же здесь быть, кроме новгородцев?

— Они, они. А вот с чем они идут к нам, того не знаю.

— Подождем. Подойдут поближе — узнаем!

Добрыня Малкович приготовился к встрече.

Теперь, когда могла быть близко опасность, ни скуки, ни томления не было заметно на его лице. Владимир стал пред ним. Его красивое лицо повеселело, глаза так и искрились нервным возбуждением.

— Ой, дядя, чуется мне, что бой будет!

— Кажись, без сечи не обойдется, — отвечал Добрыня. — Ишь ведь, людей без счету; если бы с добром шли, куда их столько… Да ничего. Здесь покажем, там все миром обойдется.

— Вот сейчас мы узнаем, зачем идут к нам новгородцы. Аскольд навстречу им легкие драхи выслал. Ишь понеслись, что лебеди белые.

Шедших навстречу ладей становилось все больше. Они красиво шли по спокойной воде, расставив на обе стороны свои косые паруса. Никакого порядка кормовые не соблюдали. Шли как кому по душе пришлось. Два драха неслись к ним навстречу, остальная флотилия пришельцев, ловко маневрируя, сумела сохранить всё свои места и ожидала подхода встречных в прежнем боевом порядке.

Случилось, однако, совсем не то, чего ожидала дружина Владимира. Высланные вперед драхи, которым приказано было, в случае враждебных действий, поскорее уходить назад к главным силам, вошли в самую середину новгородской флотилии, и ничто не показывало, чтобы там произошел бой. По мере того, как сокращалось расстояние, с норманнских и варяжских судов ясно было видно, что драхи мирно идут борт о борт с новгородскими ладьями.

— А что, это ведь добрый знак, — воскликнул Добрыня, — пожалуй, обойдется и без драки!

Владимир ничего не ответил.

Он не спускал глаз с приближавшихся судов. Теперь они были на таком расстоянии, что до слуха князя и Добрыни ясно доносились крики, как будто бы там говорили все разом, причем никто из говорящих не слушал другого, а только старался его перекричать.

— Новгородцы, — радостно воскликнул Добрыня, — идут, голубчики сами встречают своего князя. Ишь как горланят, словно у себя на вече… Горлопаны этакие!

Старый витязь был настроен радостно. Обыкновенно спокойный и важный, он теперь забыл свою степенность и, сложив трубою руки у губ, кричал что было силы в его легких:

— Эй, вечевики! Где запропастились? Отчего князя своего у пределов Руси не встретили, вот он вас!

Ему с ладей ответили что-то. Слов разобрать нельзя было, но в самых звуках не было ничего враждебного.

Однако Освальд держал по-прежнему в боевом порядке свои дружины. На норманна этот шум, эти крики действовали как указание на предстоящий бой, и он уже посылал к князю спросить, не кинуться ли дружинам на подходивших новгородцев, не дожидаясь, пока они нападут сами. Владимир запретил своему вождю начинать бой. Между тем случилось нечто совершенно неожиданное. Ладьи, шедшие, казалось, в полнейшем беспорядке, вдруг ловко скользнули в промежутки между драхами, и, прежде чем Освальд мог сообразить, что произошло, каждый драх уже оказался между двумя новгородскими ладьями, а судно с князем и Добрыней было отрезано от остальной флотилии.

Куда ни взглядывал Владимир, всюду он видел перед собой бородатые раскрасневшиеся лица: выражение их было радостное, никакой враждебности заметно не было. Выкрикивали приветствия, и в то же время кричавшие успевали перебраниваться между собой. Гомон в первые мгновения совсем оглушил молодого князя.

— Здравствуй, князь наш пресветлый Владимир Святославович! — кричали с одной стороны.

— Не оставь ты нас, сирот, своей княжеской милостью! — вторили с другой.

— Пожалуй к нам, в Господин Великий Новгород, владей нами по-прежнему!

— Горюшка-то сколько без тебя хлебнули мы, слез горючих сколько пролили.

— Всех-то нас, сирот, без тебя изобидели…

— А пуще всех Рогволдишка!

Владимир гордо и властно смотрел на весь этот люд, выражавший криками свою к нему любовь. Добрыня, очутившись между своих, не стерпел. Всю его степенность как рукой сняло, и недавний еще тонкий, проницательный дипломат не замедлил вступить в грубую, но добродушную перебранку, на которую ему также отвечали такою же добродушной бранью.

Крики и перебранка не стихли даже тогда, когда на борт княжеского драха перешло с новгородских ладей трое почтенных стариков в длинных до пят кафтанах и высоких шапках. Их сопровождали двое воинов.

Владимир сразу узнал гостей. Это были степенные новгородские бояре, бывшие в совете новгородского посадника.

Прибытие их доказывало миролюбие новгородцев, ибо они не могли быть посланы ни для чего иного, как для чествования.

— Здравствуй, свет ты наш ясный, солнце красное, князь Владимир Святославович, — проговорил один из них, склоняясь перед князем, — осчастливил ты нас, вернулся к нам. Прими же привет от Господина Великого Новгорода и помилуй, ежели кто провинился чем пред тобою.

— Здравствуй, солнышко наше красное, князь Владимир Святославович, — заговорил другой боярин, кланяясь, — поведай нам, неразумным, с добром или покором идешь ты к нам? Коли с добром — милости просим. Приказало нам вече кланяться тебе низко и просить тебя в Новгород Великий, а коли худо мыслишь ты, так и не прогневайся. Не пустим мы тебя. Везде заставы поставлены, и будет между нами бой не на живот, а на смерть.

Третий старик молчал.

— Иду я к вам, люди новгородские, — раздался звучный голос князя, — зла против вас не имея. Хочу добрым к вам быть, и если примете меня управлять вами, хочу судить вас по старине, по милости и правде. Вины, какие были на вас, я прощаю вам. Так вече скажите. А если не примете вы меня, князя своего, то будет между нами бой. Прикажу дружине моей разорить всю землю вашу и всякое именьишко возьму за себя, дабы и другим неповадно было идти против меня, князя своего.

Тогда заговорил третий старик:

— Здравствуй, князь Владимир Святославович, привет тебе и многие лета. Посланы мы к тебе с добром. Велело нам вече наше сказать тебе: коли идешь княжить у нас по старине, так будь князем, владей нами, суди нас и милуй.

А зла у веча на тебя нет. Коли и ты зла не имеешь, пожалуй скорей в Великий Новгород. Княжьей честью встретит тебя народ наш, и будет солнце на небе да ты князь в Великом Новгороде.

С этими словами он низко поклонился Владимиру.

Пока шли переговоры, вокруг было сравнительно тихо; но как только кончил говорить последний боярин, сразу начались прежние гомон и галденье.

— Надежа-князь, не оставь нашей бедности, — кричали одни, — пожалуй к нам!

— Соскучились мы по тебе, князь Владимир Святославович!

— Что посадники — князя Великому Новгороду надобно…

— Негоже ему хуже других быть! Пусть Киеву не уступит.

— Зовем тебя, иди к нам, княже, и владей!

Владимир с удовольствием слушал эти крики. Он знал новгородцев и понимал, что все эти восторги вызваны лишь впечатлениями минуты. Но и то было хорошо, что новгородцы добровольно принимали его. Засиживаться же в Новгороде не думал и сам Владимир.

После двух лет, проведенных среди чужих людей, любо было сыну Святослава слушать родную речь. Он внимательно вглядывался в каждое лицо, и наконец взор его упал на воинов, стоявших позади новгородских послов. Ему показалось, что одного из них когда-то он видел. Всмотревшись попристальней, он даже вздрогнул от радости. Перед ним был Зыбата.

Теперь друг его юности стоял перед ним, смотря на него своими ясными, лучистыми глазами, и доброе, хорошее чувство овладело душой князя.

— Вы, бояре, — обратился он к послам, — знаете: слова своего я назад не беру. Коли просите меня усердно, так я на ваши просьбы склоняюсь и пойду к вам в Новгород. А чтобы не было меж нами неприязни какой, так и нужно уговориться нам обо всем. Вот и поговорите вы с дядей Добрыней. Он в разговоре будет вместо меня перед вами, и как вы порешите, так и я утвержу.

— С Добрыней так с Добрыней! — согласился старший посол, — здрав будь, Малкович.

— И вы здравствуйте, — выступил Добрыня, — вот опять нам пришлось свидеться и дело делать.

— Тяжеленек ты, Добрынюшка, — отозвался тот же боярин.

— А уж каков есть, — усмехнулся тот, — а потому и тяжеленек я, что все-то ваши повадки да увертки знаю…

— Да пойдемте, други, под палубу, там я вас сладким вином франкским угощу, вот и потолкуем. А ты, князь, — обратился он к Владимиру, — велел бы к острову какому пристать да угостил бы на радостях народ твой, чтобы твое здоровье пили и веселились.

Владимир приказал Освальду пристать к острову, где они ночевали.

Скоро пустынный клочок земли наполнился народом. Варяги, норманны, новгородцы братались между собой. Много помогли этому бочонки с вином, выкаченные на остров пришельцами, и крепкий мед да брага, предусмотрительно захваченные с собой новгородцами.

Послы и Добрыня затворились в подпалубной каюте. Владимир же, как только расстался с ними, сейчас же остановил молодого воина.

— Зыбата! — сказал он, кладя ему руку на плечо, — или ты не узнал меня?

Молодой воин смотрел на князя блестевшим, радостным взором.

— Узнал, княже, как не узнать, — говорил он, — да подойти все боялся. Как примешь, не ведал.

— Что ты, Зыбата! Всегда я приму тебя как друга.

С этими словами Владимир протянул молодому воину сперва руку, а потом привлек его в свои объятия.

Они оставались на кормовой палубе одни. Все их ближние дружинники сошли на землю, только из-под палубной каюты доносилось гудение голосов переговаривавших о делах новгородских послов и Добрыни.

Князь опустился на скамью и усадил около себя Зыбату.

Радость встречи еще более оживила красивое лицо Владимира.

— Ну, говори же мне, рассказывай о себе, — повторял он Зыбате, — я все хочу знать.

— Нет, княже, — улыбнулся тот, — расскажи ты.

— Хорошо. Ты знаешь, презренный Ярополк убил Олега, и я тогда не отомстил за его смерть.

Зыбата с грустью на лице покачал головой.

— Нет, княже, Ярополк не убивал Олега, — сказал он.

Брови Владимира сдвинулись, по лицу скользнуло выражение мести и гнева.

— Он, Ярополк, убил нашего брата, — с особенным выражением произнес он, — ты мне будешь говорить о Свенельде? Так Олег вправе был убить его сына Люта, потому что Лют без позволения охотился на его землях. Свенельд что такое? Разве он князь, что осмелился поднять руку на князя? Но я бы и это забыл, если бы Ярополк отомстил за убийство Олега. Но он даже не наказал Свенельда. Так я отомщу им обоим… Я иду — горе Ярополку!

Зыбата тихо положил руку на плечо Владимира.

— Княже, вспомни, что нет ничего сладостнее прощения! — тихим, взволнованным голосом сказал он.

Владимир взглянул на него, и вдруг словно темная туча набежала на его лицо.

— Да я ведь и позабыл, — произнес он дрогнувшим голосом, — ты ведь христианин?

— Да, я христианин! — поспешил подтвердить Зыбата, — и отец мой Прастен — христианин, и старый печенег Темир — христианин. Все мы крестились во имя Господа Иисуса Христа, и старец Андрей — помнишь его? — был нашим крестным отцом. Но ты молчишь, Владимир, ты отвернулся и более не смотришь на меня. Что это значит? Чем я прогневил тебя? Скажи, князь, скажи.

Теперь лицо молодого князя отражало невыносимую тоску. Признание Зыбаты напомнило ему о клятве, данной арконскому жрецу, и вот он столкнулся с христианином, и в душе его не находилось достаточно силы, чтобы поступить, как он клялся, и уничтожить этого «врага Святовита».

— Ты молчишь, княже, — продолжал Зыбата, — вспомни же нашу веселую юность. Знаешь ли, я, как только оправился после болезни, по совету моего крестного отца Андрея оставил Киев и ушел за тобой в Новгород. Там я хотел послужить тебе, моему другу и князю, но когда я явился туда, тебя уже не было, ты ушел за море к варягам. Однако говорили, что ты вернешься. Я остался тебя ждать, и вот она, желанная встреча… Что с тобой, Владимир?

— Зыбата, Зыбата, — раздался чуть слышный шепот молодого князя, — уходи от меня, уходи, пока не поздно… Скройся, чтобы я никогда не видел тебя более… Чтобы я даже не слышал о тебе.

— Зачем? — изумился молодой воин.

— Нужно, нужно. Ты христианин, а я, пойми Зыбата, я дал клятву ненавидеть всех христиан…

Зыбата сперва отодвинулся от Владимира, потом медленно поднялся на ноги.

— Ты, княже, дал клятву ненавидеть всех христиан, — проговорил он, — за что же? Разве христиане причинили тебе какое-нибудь зло, которого ты им простить не можешь?

— Нет, нет, они мне ничего не сделали, — торопливо говорил Владимир, — но я дал клятву и исполню ее, да, исполню! Уходи же, приказываю тебе, уходи и не смей показываться мне на глаза!

— Жаль мне тебя, Владимир, — проговорил Зыбата, и его глаза увлажнились слезами, — языческая тьма скрыла твою душу, но я верю, что рассеется она, скоро рассеется, тогда великий свет истины осияет тебя, и ты возродишься к новой жизни.

— Уходи! — крикнул с бешенством князь, хватаясь за меч.

Зыбата не испугался, но раздавшийся в это мгновение говор голосов заставил Владимира забыть свой гнев.

Из кормовой каюты выходили Добрыня Малкович и новгородские послы. Лица их были красны и покрыты потом, все движения размашисты и суетливы. Владимир по довольному лицу своего дяди мог заключить, что переговоры закончились полным успехом.

Зыбата отошел в сторону. Тяжело было на душе молодого воина. Не такой встречи с любимым другом детства ждал он.

«Ох, не пришло еще время, — с тяжелою тоскою думал молодой Воин, — но верую я, что должно наступить оно, и тогда сокрушит мой князь языческих богов в стране своей!»

Владимир, заставив себя более не думать о Зыбате, слушал дядю и послов. Успех действительно превосходил всякие ожидания. Новгородцы всегда ревниво относились к своему величию, и им казалось унизительным для Господина Великого Новгорода то обстоятельство, что у Киева был свой природный князь, тогда как у них дела правления были сосредоточены в руках выборного посадника.

Ради того, чтобы снова получить себе князя, они пошли на всякие уступки. Князь должен только не касаться их прежних вольностей и уважать вече. За это Новгород принимал на себя полное содержание князя и всей его дружины. Условия эти были очень выгодны для Владимира, вовсе не намеревавшегося засиживаться в Новгороде, и он со своей стороны поспешил подтвердить все обещания, которые дал послам Малкович.

На другой день вместе с солнечным восходом обе флотилии тронулись в путь.

После веселого пира новгородские послы, перебравшиеся на все время пути к князю на его драх, чувствовали себя так тяжело, что даже не проснулись и не вышли из каюты, где им были приготовлены постели.

Владимир и Добрыня, привыкшие у скандинавов к шумным и обильным пирам, занимали свои места на кормовой палубе, следя за отправлением судов. Малкович был весел, как никогда. Первый успех окрылил его надежды, и он уже был уверен, что скоро увидит племянника киевским князем.

— Нечего нам засиживаться в Новгороде, — говорил он, — отдохнем и пойдем на Днепр. Врасплох застанем Ярополка. Он и дружин собрать не успеет, как мы появимся. Киевляне бы только нас приняли.

Он говорил и в то же время искоса погладывал на племянника. Опять тень тяжелой тоски легла на лицо Владимира. Он слушал Добрыню рассеянно.

— Да что ты такой? — не вытерпел наконец Малкович. — Или и не рад, что так все выходит?

— Нет, Добрыня, как же не радоваться-то? Рад я!

— Так чего же грустишь-то?

— Мучает меня клятва моя… Нехорошо я сделал, что обещал Беле вывести с Руси христиан. Покойная бабка Ольга вспоминается… Ведь она христианкой была. Потом и клятву свою я нарушил.

— Как это?

— Зыбата здесь…

— Прастенов сын?

— Да, он. Он христианин, и нет у меня зла на него, нет зла и на других христиан. Нарушаю я клятвы и не могу ненавидеть их…

— Вон ты о чем. И охота тебе себя терзать. Ну, нет на христиан зла, так и пусть не будет его.

— Да ведь я клялся Беле…

— Клялся вывести христиан, когда будешь киевским князем и сокрушишь Ярополка. С тех пор и твои клятвы действовать будут, а до той поры позабудь ты о них совсем. Вот и все.

Лицо Владимира вдруг просветлело.

— Добрыня! Ведь правда твоя, — вскричал он, — пока я не киевский князь, от своих клятв я свободен. Правда, правда. А я-то Зыбату бедного прочь от себя отогнал. Спасибо, дядя, и тут ты меня выручил.

Владимир обнял Добрыню.

— Ну то-то же, — говорил растроганный лаской племянника Малкович, — ты только меня в таких делах слушайся, и все ладно будет. Вот добыть бы только Киев, а там мы и от старого Белы отделаемся… Он-то хитер, да и мы ему не просты… Только бы Ярополка сокрушить.

После этого разговора Добрыня уже не видел грусти на лице своего племянника.

Владимир обдумал все, что намеревался делать, укрепившись на Волхове. Месть Ярополку была для него лишь поводом к захвату киевского княжения. Были у него и другие враги, при одном вспоминании о которых вспыхивало гневом его сердце.

«Не хочу разуть сына рабыни!» — вспомнил он гордый ответ Рогнеды Рогволдовны, дочери полоцкого князя. «Так нет, я заставлю тебя разуть мои ноги», — думал он, и в его воображении рисовалась уже картина унижения гордой княжны.

Новгородские ладьи и варяжские драхи вышли наконец в бурное и шумливое Нево. Далеко-далеко раскинулась перед ними беспредельная водная пустыня. Громадные волны ходили на просторе. Суда держались берега и благодаря этому благополучно вошли в устье Волхова. Здесь им путь преградили пороги. Не доходя до них, все суда стали у берега. Далее приходилось идти «волоком».

Это была первая остановка князя на родной земле. Остановились у Ладоги-крепостцы, поставленной у порогов еще Рюриком, шедшим этим же путем из Скандинавии в Новгород после призвания своего на княжение. Крепостца была занята новгородской дружиной. Здесь уже знали, что возвращается обратно на Русь ушедший с нее новгородский князь, и с великим почетом встречали Владимира. Невольно вспомнилось Святославову сыну, как за два года перед тем уходил он, прячась от людей, боясь за свою жизнь, уходил один, с немногими слугами. И вот теперь он возвращается с сильной дружиной, и все встречают его как любимого, давно жданного князя.

II

Протяжный, но гулкий звон колокола, раздавшийся из новгородского Детинца, звал на вече. Словно громадный муравейник, зашевелились новгородские «концы», сходившиеся с различных сторон у Детища. Концевые старосты торопливо пробегали вдоль домов, что есть силы стуча в их двери и окна.

Скоро так стало тесно на площади, что вновь прибывшие взбирались на крыши изб, на крыльцо палат и даже на ступени помоста, так что дружинники едва могли сдерживать напор толпы. Крик и шум стояли до тех пор, пока из палат посадника не вышли сперва степенные, а затем именитые бояре и, сопровождаемые дружинниками, расчищавшими им путь среди толпы, не тронулись к помосту. Там они разместились, одни на ступенях, другие на самом помосте; отдельно от всех стал выборный посадник, и лишь тогда смолк колокол.

— Начинать, что ль? — тихо спросил посадник у именитых бояр, находившихся вместе с ним на помосте.

— Успеем еще, пусть вдоволь наорутся, — было ответом.

Вече действительно скоро притомилось. Крик и шум стали стихать. Можно было разобрать и отдельные восклицания.

— О чем вече-то? — кричали ближайшие. — Опять, что ли, о князе?

— Так порешили мы с князем, пусть идет!

— Только бы по старине правил…

— Не то сгоним.

— Теперь пора, будто угомонились малость! — шепнул посаднику старейший из именитых бояр.

Тот кивнул ему в ответ головой и, подойдя к самому краю помоста, закричал, что было сил в легких:

— Послушайте, мужи новгородские и людины, все послушайте речи моей…

— Говори скорее, — раздались голоса, — а мы судить будем.

— Решили мы все здесь, на свободном вече, — продолжал посадник, — что негоже Господину Великому Новгороду быть ниже Киева, ибо есть у сего града свой князь природный. А как такого князя у нас нет, то и призвали мы опять к себе князя Владимира Святославовича; без принуждения чьего-либо призвало его вече; выслушал послов наших князь и согласился идти к нам и править по старине и вольностям нашим, ничем их не нарушая и оберегая их как зеницу ока своего. Об этом было уже вече, и все вам послы наши сказали.

— Так, так. Знаем это, — загремели крики, — где же он, князь-то, нами избранный; отчего его нет до сей поры?

— Вот и собрали мы вас на вече, — перекричал всех посадник, — чтобы сказать вам: идет князь Владимир Святославович и в полдень должен уже здесь быть; великою честью должны мы его встретить, челом ударить ему всенародно, дабы был он к нам милостив, от врагов защищал, правых виновным в обиду не давал, судил по обычаям дедовским и был бы за весь народ приильменский один за всех и нам бы всем быть за него одного!

Весть о том, что избранный князь уже близко, ошеломила вечевиков. Они все стихли, крик и шум прекратились, всем как будто стало не по себе.

— Что же теперь, люди добрые, — проговорил один из степенных бояр, — чего призадумались? Сами под ярмо полезли, так уж думать нечего; теперь нужно идти на берег да встречать князя великою честью. Не то худо будет. Не один он идет, с ним и Добрыня Малкович.

Хорошо знали новгородцы крепкую руку Добрыни, показал он им себя.

— Не хотим Добрыни, не хотим! — разом закричало множество голосов. — Пусть князь один к нам идет.

— Не хотим, не хотим! Пусть князь от себя Добрыню прогонит!

— Владимира Святославовича себе в князья выбирали, а о Добрыне Малковиче речей не было.

У Добрыни были, однако, в Новгороде и сторонники.

— Нельзя так, — кричали с другой стороны, — племянника берем, так негоже его с дядей разлучать…

— Обоих принимаем!

— Пусть оба идут!

Мнения разделились. Вечевики с пеной у рта наступали друг на друга. В отдаленных углах площади уже начались драки. Но в тот момент, когда общее напряжение возросло до последней степени, вдруг с Волхова донеслись громкие звуки рогов.

— Князь, князь прибыл! — пронеслось среди вечевиков, и вся толпа, забыв о недавнем несогласии, стремглав пустилась от Детинца на Волховский берег.

На берегу вечевики увидели, что княжеские суда успели подойти к самому Детинцу. Невольно приумолкли те, кто был против Добрыни Малковича.

Словно лес из копий вырос на подошедших драхах и ладьях. Ярл Освальд так расположил свои норманнские и варяжские дружины, что с берега казалось их гораздо более, чем было на самом деле.

Но не это усмирило толпу: на большой, богато разубранной ладье народ увидел своего избранника, князя Владимира Святославовича. Князь стоял освещенный солнцем посредине ладьи, так что его можно было видеть издали. Он был в блестящих доспехах и крылатом шлеме норманнского викинга. Солнечные лучи так и сверкали на его броне. Русые кудри Владимира выпущены были из-под шлема и рассыпались по плечам. Левой рукой он опирался на длинный скандинавский меч, правую положил на плечо Добрыни Малковича, одетого в длинную панцирную рубашку и высокий новгородский шишак.

Князь, сопровождаемый Добрыней, Освальдом, Эриком и послами Новгорода, легко сошел на землю.

Одновременно с ним выскочили на берег его дружинники, и, прежде чем новгородцы могли опомниться от неожиданности, вдоль берега вырос лес копий и стена из норманнских и варяжских щитов.

Все это произошло с поразительною быстротой и в таком стройном порядке, что даже буйные вечевики поняли, что теперь им нужно попридержать язык. Перед ними была внушительная сила; они сами подпустили ее и дали ей возможность застать врасплох весь Новгород.

Смутившиеся противники Добрыни Малковича молчали. Только одни радостные приветствия неслись навстречу Владимиру Святославовичу; но скоро смущение первых прошло, и они, забыв свое недавнее еще неудовольствие против дяди князя, пристали к тем, кто приветствовал прибывших, и крик толпы стал единодушный.

— Собрано ли вече? — спросил Владимир, приняв приветствия посадника и бояр, — хочу явиться я моему народу и отдать ему мой поклон!

Узнав, что прибытие его застало вече в самом разгаре, князь сделал знак Освальду и Эрику, а сам вместе с Малковичем, окруженный боярами, быстро пошел по берегу, поднимаясь к воротам Детинца.

Но сделать ему удалось всего несколько шагов. Восторг толпы достиг высших пределов. Живые волны хлынули со всех сторон, разметали всех, кто был около князя и Добрыни. Даже норманны и варяги, которых Освальд и Эрик поставили полукругом около Владимира, в одно мгновение были оттерты. Еще мгновение — и десятки дюжих рук подняли и Владимира, и Добрыню высоко над головами толпы и понесли их с громкими, полными восторга криками в ворота Детинца.

Это была высшая честь, какую только могли оказать новгородцы своему избраннику. Князь и его дядя бережно были донесены до вечевого помоста, и только когда они очутились там, отхлынуло это живое море, унося с собою и бояр, и посадника, и всех дружинников. Освальд и Эрик с величайшим трудом пробрались к помосту со своими воинами и заняли его ступени со всех сторон, так что между вечевиками и князем с Добрыней снова выросла живая стена.

Владимир сделал величавый жест, и, повинуясь ему, смолкли все.

— Привет тебе, народ мой новгородский! — заговорил князь. — Снизойдя на твои моления, пришли мы в Великий Новгород творить суд и расправу по старине, стоять за дедовские и отцовские вольности. Обещаем мы править Новгородом так, чтобы не было недовольных, несчастных, сирых и обиженных. Все будут равны пред нами, и суд наш будет для всех одинаков. Вольности же и старину будем охранять мы, и в том да будет порукою слово наше княжье. Будем блюсти мы честь Великого Новгорода и никаких обид не спустим. Кто против Великого Новгорода, тот и против нас, тот нам враг злейший. И обещаемся сокрушить мы его, ни крови своей, ни живота своего не жалея. А прежде всего объявляем мы, что забыли навсегда всякие вины, которыми ты, народ новгородский, был виноват перед нами; не вспомним их никогда. А тебе, народу новгородскому, быть нам верным и служить нам по чести и правде, все службы наши править без промедления и недовольства. А мы за то слуг наших верных будем жаловать своими милостями. Кто же ослушником нам будет, того мы, князь, вольны казнить любою казнью по суду своему и по старине отцов и дедов наших. В знак же благоволения нашего к тебе, народ новгородский, прими от нас наш княжий поклон и привет, дабы всем было ведомо здесь, в Новгороде, и в пятинах, и в погостах, и в областях новгородских, что пришли мы с великим добром и милостями.

С этими словами Владимир поклонился.

Княжий поклон вызвал новые крики восторга. Речь князя пришлась всем по сердцу.

Несколько старцев бояр именитых успело в это время протискаться через толпу к вечевому помосту и даже пробраться через княжью стражу на верхние ступени.

— Люб ты нам, князь Владимир Святославович, — заговорил самый старый из них. — Добром и свободною волею избрали мы тебя князем своим, и спасибо тебе на твоем милостивом слове, не оставил ты нас, сирот горемычных, прими же и ты от людей новгородских поклон и привет!

Старец опустился на колени и приник головою к ногам князя, но Владимир быстро нагнулся и, подняв, обнял его и поцеловал. Вечевики словно обезумели. Им казалось, что в лице этого старца их князь дал поцелуй всему Новгороду.

— Солнышко красное, князь любый! — ревела толпа. — Веди нас всех на врагов твоих. Кто твои враги, тот и Господину Великому Новгороду злой обидчик!

— На Киев веди нас?

— Все пойдем за тобой!

— Смерть Ярополку!

— Будь князь великим!

Пред Владимиром в это время стоял уже другой боярин.

— Пожалуй ты нас, сирот, князь наш, первой твоею милостью, — говорил он, сопровождая свои слова поклонами, — терпим мы великие обиды от кривичей. Их Полоцк выше Новгорода стать хочет. Изничтожь ты ворога… Пусть, что солнце на небе одно, и Новгород в земле приильменской один будет.

Глаза Владимира сверкнули радостным блеском.

— Слышишь, народ новгородский, — крикнул он, — боярин твой именитый об обидах, что чинит Великому Новгороду Полоцк, жалуется. Пожалую я вас, Новгород, своею милостью. Изничтожу обидчика, сокрушу его силу, и будет Новгород мой вовеки славиться.

Опять будто искры пролетели в толпе.

— На кривичей! На Полоцк! На Рогволда! — ревела толпа, и Владимир, слушая с улыбкой эти крики, вспомнил гордую княжну Рогнеду и ее гордые слова: «Сына рабыни разуть не хочу».

III

Непроходимые леса покрывали берега речки Полоты.

Века стояли они, угрюмые, молчаливые. Жизнь будто замерла в их чащах. Звери редко забегали туда, птицы не залетали. И вдруг оживились угрюмые леса. Тучи воронья кружатся над ними, хищные звери убегают в непроходимые чащи. Там, где еще недавно царила тишина, раздаются человеческие голоса, слышится бряцание железа, стук топоров, скрип колес.

Это идет князь новгородский Владимир с дружинами своими: норманнской, варяжской и новгородской. Идет он на обидчика Господина Великого Новгорода полоцкого князя Рогволда, чтобы отмстить ему и его гордой дочери за страшное оскорбление, которое было нанесено ему.

Скор и решителен был князь Владимир Святославович. Недолго засиделся он на Волхове после того, как новгородцы признали его своим князем. Спешит, пока горят к нему любовью новгородские сердца, расплатиться с злым ворогом за обиды, и нет у него жалости к тем, кого он обрек грозной смерти.

Добрыня Малкович остался за князя в Новгороде.

Княжья дружина где по рекам, на лодках, где по берегу идет. Часто приходится воинам прорубать себе путь через лесные чащи. Тогда начинает громко стучать топор, и валятся под ударами его простоявшие века великаны-деревья.

Когда дружинники останавливаются на ночлег, яркое зарево от бесчисленных костров поднимается к небесам; плывут стаями багровые облака, с громкими жалобными криками разлетаются потревоженные птицы, спешат забраться подальше в лес вспугнутые звери.

Князь неутомим. Мало дает он отдыху своим воинам: идут, пока темная ночь не настанет, подымаются, чуть только свет забрезжит.

Владимир Святославович всем показывает пример неутомимости. Позже всех ложится он спать, раньше всех поднимается. Большой путь нужно пройти ему и его дружинам, и пройти с такой быстротой, чтобы полоцкий князь не успел даже вестей получить о приближении неприятелей.

Там, где тихая Полота впадает в бурную Двину, залег у воды Полоцк. Крепкие высокие стены окружают его, рвы глубокие опоясывают со всех сторон. Силен Полоцк, могуч его князь Рогволд. Течет в его жилах кровь норманнская, и битвы да жаркие сечи — его любимая забава. Таким сильным чувствует он себя среди беспредельных киевских лесов, что Новгорода не страшится, а когда прослышал, что приняли новгородцы опять к себе возвратившегося на Русь князя Владимира, так набежал он на области новгородские, много там людей побил, много селений выжег и лишь после этого ушел опять в свои леса.

С одним только киевским князем Ярополком дружит полоцкий князь. Выдает он ему в супруги свою красавицу дочь Рогнеду, и к концу лета должен он отправиться на Днепр. Там его Рогнеда станет великой княгиней, и не будет на всей Руси женщины выше ее. Она, как Ольга, мать Святослава, будет правительницей всей огромной страны, раскинувшейся от Варяжского моря и до Черного.

Слаб князь Ярополк, и умная Рогнеда сумеет подчинить его своей воле, а по дочери и отец будет в целой Руси полномочным владыкой. Русь же не полоцкое княжество: поднять ее да пойти на богатую Византию, как Олег, Игорь, Святослав ходили, — большая добыча будет!

Честолюбивые мечты не давали покоя полоцкому князю; с гордостью поглядывал он на своих двух сыновей, вышедших во всем в отца: и могучею силою, и отчаянной храбростью.

Случилось так, что в то время, когда Рогволд стал уже собираться в Киев, верные люди принесли ему весть о том, что идет на него с сильной дружиной новгородский князь.

Весь так и закипел ярым гневом полоцкий князь. Недавний изгнанник первым на него меч поднять осмеливался! Нужно показать ему, что не может оставаться безнаказанной такая дерзость…

Знал Рогволд, что Владимир еще до своего ухода за море дал страшную клятву погубить старшего брата, понял он, что с тем новгородский князь и на Полоцк идет, чтобы уничтожить самого сильного из союзных Киеву князей. Решил он тогда же преградить дорогу наступающему неприятелю и начал созывать свои дружины.

Когда собрались все, вышел князь Рогволд на стены и окинул взглядом свои дружины. Радостью наполнилось его сердце. Трудно было бы потерпеть неудачу со столькими воинами!

Рогволд был уверен, что у Владимира невелика дружина. Новгородцев же полоцкий князь ни во что не ставил. Знал он, что эти воины только и храбры, что до первой неудачи. Вся их энергия пропадала, как только успех начинал склоняться на сторону неприятелей. Бросались тогда новгородцы врассыпную, и никто не мог удержать их в такие минуты; не выдерживали также новгородцы слишком стремительного натиска, и поэтому никто не считал их серьезной боевой силой. Поэтому-то и был уверен полоцкий князь в своей победе.

Наконец, когда собрались все дружины полоцкие, Рогволд решил, что настала пора выступать навстречу Владимиру; осведомлен он был, что спешно идет на него новгородский князь, что утомлены далеким походом его воины.

На рассвете началось выступление Рогволдовых дружин. Оба сына полоцкого князя вели их; сам Рогволд остался последить за тем, чтобы никто не остался около города.

— Ухожу я, дочь моя любезная! — говорил он на прощание Рогнеде, — ухожу ненадолго. Возвращусь, наказав дерзкого. Я отведу его в Киев Ярополку, и будет он моим подарком твоему супругу!

— О отец! — только и проговорила в ответ Рогнеда.

Тоска вдруг словно тисками сжала ее сердце. Она закрыла глаза, и ей живо представился красавец новгородский князь, окровавленный, израненный, на в то же время гордый, властный, угрожающий, но не просящий пощады… И жалко, до боли сердца жалко стало гордой княжне Владимира, — и поняла она, что нет у нее на душе зла против него, что и оскорбление нанесла ему она сгоряча.

В Полоцке оставалось несколько десятков воинов. Князь Рогволд так был уверен в своей победе над Владимиром, что даже не нашел нужным оставить крепкую защиту своему стольному городу.

Княжна Рогнеда и сама не знала, о чем тоскует ее душа. Она была уверена, что новгородское воинство будет разбито дружинами ее отца, но ей как-то тяжело и страшно становилось при мысли об этой несомненной, по общему мнению, победе. Новгородский князь не выходил у нее из головы. Не в состоянии забыть была княжна Рогнеда, как он явился свататься к ее гордому отцу. Из терема еще видела она красавца князя, сердечко ее забилось при одном взгляде на него, но потом от мамушки да от нянюшек узнала, что распалился гневом Рогволд на своего гостя, когда узнал, с каким делом он явился к нему. Вскоре сама она под влиянием отца возмутилась, что сын пленницы, положение которого в Новгороде в то время становилось очень шатким, осмеливается просить ее, княжью дочь, себе в жены. Послала она ему гордый ответ, но легче на душе не стало. Отец и братья ее были довольны, но сама она горько раскаивалась в своих словах, и вот опять теперь живо напоминает ей о себе Владимир Святославович.

Женским чутьем поняла Рогнеда, что не вражда к Рогволду и не жажда добычи ведет новгородского князя на Полоцк; что идет красавец рабынич добывать ее, княжну Рогнеду… Добром, дескать, покориться не хотела, так силой возьму…

«Нет, не бывать этому! — думала княжна, — не добраться ему до меня силой, сам сложит свою буйную голову». И опять словно тисками сжала какая-то сила молодое девичье сердце.

Вот и день прошел, тревожный, томительный! Ночь наступила. Весь Полоцк уснул мирным сном. Только часовые стражники на стенах стоят, перекликаясь друг с другом сонными голосами.

Сидит княжна Рогнеда в своей опочивальне. Нет у нее сна. Мрачные предчувствия давят и мучат ее.

Вдруг необычный шум заставил Рогнеду приподняться на постели. Будто весь Полоцк проснулся среди ночи.

Вскочила она, кое-как накинула на себя одежду, разбудила мамку.

Не понимая, что случилось, княжна выбежала на крыльцо терема.

— Что случилось? — крикнула она. — Где отец?

— А вот пусть он скажет! — послышались голоса.

Из толпы вышел окровавленный, едва державшийся на ногах человек, в котором Рогнеда узнала одного из дружинников своего отца.

— Где отец? Где братья? Где дружины? — спрашивала она, уже предугадывая.

— Горе, горе, княжна, — простонал раненый, — новгородский князь одолел… Дружины перебиты: кто разбежался, кто в плен попал — нет их… Князь Рогволд умер, братья твои, Рогволдовичи, тоже… Горе нам, горе нам! Завтра новгородский князь здесь будет, Полоцк возьмет, всех нас поберет!

Стон вырвался из груди княжны, но она, пересилив невыносимую сердечную боль, воскликнула, желая ободрить жадно слушавших ее людей:

— Придет и уйдет… В Киев за помощью пошлем, а пока за стенами отсидимся… А ты рассказывай, как беда приключилась…

Раненый рассказал о печальном для Полоцка и всего полоцкого княжества событии…

Недолго пришлось князю Рогволду искать своего врага. В полдня пути от Полоцка встретились обе дружины.

Рогволд послал сыновей посмотреть, много ли у Владимира воинов и какие они. Рогволдовичи вернулись и сообщили, что против половчан только новгородские дружины. Отец не поверил и сам отправился посмотреть. Увидя врагов, он рассмеялся. Было их больше, чем ожидал полоцкий князь, но зато, как он убедился, это действительно были новгородцы. Они стояли узким полукружием, и наибольшее их число было в центре. Так строились новгородцы для битвы, рассчитывая на то, что обходными фланговыми движениями они успеют охватить врага, прежде чем тот успеет нанести решительный удар. Но чаще всего случалось, что враги быстрее приводили в беспорядок босой строй и о никаких обходах не могло быть и речи. Так было и теперь. Князь Рогволд построил свои дружины острым клином, намереваясь сперва разрезать пополам врагов, а затем обрушиться на разделенных всею тяжестью остальных своих дружин.

Удивительно ему было, что в новгородской рати совсем не видно было варягов, которые, как знал он, пришли с Владимиром из-за моря. Но он сейчас же объяснил себе это обстоятельство тем, что варяжские дружины оставлены в Новгороде, дабы в случае поражения Владимир мог удержать в своей власти Приильменье. Такое соображение, казавшееся вполне вероятным, так успокоило полоцкого князя, что он поторопился начать битву, которая, по его мнению, должна была быстро закончиться.

Место было неудобное для нападения. Неприятелей разделила речка, приток Полоты. Чтобы добраться до новгородской рати, нужно было переправиться через нее; Рогволд рассчитал, что места все-таки хватит для разбега его дружины при ударе на новгородцев. По его знаку тучи стрел понеслись за реку. Оттуда ответили тем же. Со свистом носились стрелы, не причиняя, впрочем, особенного вреда; но под прикрытием их полоцкие дружины, предводимые младшим Рогволдовичем, начали переправу.

Полоцкий князь зорко следил за наступлением своих дружин. Стрелы полочан произвели свое действие: осыпаемые ими неприятели медленно стали отходить, сохраняя, однако, свой прежний боевой порядок. Опять Рогволд был удивлен, но и тут приписал отступление новгородцев их полнейшей неспособности выдержать натиск. Старший Рогволдович перевел своих воинов за реку и, построив, как приказал отец, повел их, все ускоряя движение, вперед, стараясь при этом ударить в середину неприятельской рати. Лишь только началось это движение, младший его брат сейчас же двинул за реку остальную рать, чтобы немедленно поддержать нападавших.

Рогволд остался на берегу, любуясь движением своих отрядов. Он видел, как заволновались враги, как заколебались их ряды по мере того, как подходили предводимые его старшим сыном дружины.

Но вот страшной силой врезался живой клин в гущу новгородского центра и раздвинул пополам живую стену. Все дальше входил клин, а новгородская рать только разделилась, но не бежала. Слышен был отчаянный шум боя. Мечи и топоры с сухим треском ударялись в щиты. Вопли раненых оглашали воздух. Второй отряд, предводимый младшим Рогволдовичем, кинулся вперед и тоже ударил по новгородцам. Однако новгородцы стояли на своих местах. Рогволд вдруг побледнел. Раздался протяжный заунывный вопль, в котором полоцкий князь узнал боевой клич скандинавских берсекеров…

IV

Новгородский князь прекрасно знал тактику своего противника и поэтому предугадал, к какому маневру прибегнет Рогволд. Он на флангах своего боевого расположения поставил варягов и норманнов, прикрыл их спереди рядом воинов-новгородцев. Новгородцы же занимали и центр. В запасе были еще смешанные дружины, сам же князь с отборными воинами поместился в отдалении от главных боевых порядков.

Когда Рогволдович ударил в центр, то легко прорвал его. Увлекшись легкой победой, он продолжал гнать новгородцев, бежавших перед ним, и не остановился даже тогда, когда передовые его воины прорвались сквозь все ряды неприятельских дружин. Но тут-то с двух сторон и ударили на полочан варяги, предводимые Эриком, и норманны с Освальдом. Словно две стены сдвинулись и сдавили собою Рогволдову дружину. С поразительной быстротою полочане были смяты.

Началась уже не битва, а избиение. Старший Рогволдович мечом проложил себе дорогу к брату. Они стали, крепко прижавшись спиной к спине, и богатырскими взмахами меча клали на месте всех, кто приближался к ним. Оба брата обладали необыкновенной силой. Мечи их со свистом взвивались в воздухе. Младший сын Рогволда разрубил с плеча до пояса какого-то варяга, сунувшегося вперед; старший, как бритвой, срезал голову напавшему на него норманну. Около них все росла и росла груда тел, когда на старшего Рогволдовича кинулся Эрик, вождь варягов. Заметив нового врага, богатырь схватил обеими руками меч и размахнулся им над головой, готовясь нанести удар. У Эрика был только короткий меч и щит. С громким криком кинулся старый варяг на княжича. Страшный меч опустился с силой, способной раздробить камень, но Эрик, следивший за каждым движением Рогволдовича, отпрянул в сторону, подставив свой щит под удар. Лезвие страшного меча скользнуло по коже варяжского щита; взмах же был так силен, что Рогволдович, не ожидавший встретить перед собою пустоту, покачнулся и вслед за мечом склонился всем своим туловищем к земле. Варяг только и ждал этого; высоко подпрыгнув, он вонзил свой меч в шею противника. Удар был нанесен верной рукой. Со стоном рухнул на землю Рогволдович. Его брат оглянулся, и в тот же миг десятки новгородских копий, разрывая на нем панцирь, вонзились в его тело. Рогволд угадал, что происходит. Ярость, исступление, отчаяние ослепили его. Не помня себя, он тронул своего коня и кинулся туда, где гибла его дружина, где погибли его сыновья. Но только он перебрался через реку, ему наперерез кинулся со своими войнами Владимир Святославович и преградил путь. Полоцкий князь узнал врага. Страшная злоба так и закипела в нем.

— А, рабынич, — захрипел он, — нашел я тебя!

— Защищайся, Рогволд, — закричал ему в ответ Владимир. — Кончим честным боем нашу распрю.

Рогволд остановился.

— Я убью тебя! — опять захрипел он.

— Сперва добудь меня! — рассмеялся новгородский князь. — Слышишь, Рогволд, обещаю тебе: если ты победишь меня, то уйдешь свободным; никто не тронет тебя, и твой Полоцк останется цел. Принимаешь ли бой?

— Принимаю, становись.

С этими словами полоцкий князь соскочил с коня.

— Слышите вы, — громко закричал Владимир Святославович, — честным боем мы будем биться. Пусть Рогволд уходит, если боги даруют ему победу. Пусть и Полоцк его останется тогда неприкосновенным для вас!

Молод был новгородский князь. Молодецкая удаль сказалась в нем. Зазорным показалось Владимиру не принять участия в бою, да и не хотелось ему, чтобы его противник, полоцкий князь, пал от руки какого-нибудь пришельца. И вот, рискуя всем задуманным делом, он вызвал Рогволда на поединок. Владимир знал, что ему победа достанется нелегко. Его противник славился как искуснейший боец.

Кругом замерли в напряженном ожидании их воины.

Неожиданно около Владимира появился Эрик. Старый варяг нес мешок, из которого сочилась кровь.

— Вот тебе, конунг, подарок от меня, — с хриплым смехом закричал он и, раскрыв мешок, выкинул из него две отрубленные головы.

Увидя их, Рогволд заревел, как раненный зверь: это были головы его сыновей.

Рогволд бросился на Владимира, держа в правой руке меч, а в левой короткий кинжал. Владимир едва успел отбить его неистовый удар, но острие Рогволдова кинжала все-таки скользнуло по его панцирю и вырвало ряд колец. Новгородский князь успел отскочить и ловко ударил по мечу Рогволда. Однако и тот отпрянул в сторону и, перебрасывая ловко меч из правой руки в левую, нанес удар с боку. Но противник следил за ним и, бросившись вперед, ударил полоцкого князя в грудь своею грудью. Меч, вырвавшись из рук Рогволда, отлетел далеко в сторону.

— Клянусь гремящим Тором, — не утерпел Эрик, с напряженным вниманием следивший за схваткой, — молодецкий натиск и отбит молодецки. Вот что значит побывать в Скандинавии!

Но Рогволд, увидав около себя так близко новгородского князя, не растерялся, схватил его и оторвал Владимира от земли, высоко подняв над собой. Казалось, что Рогволд сейчас же ударит его об землю; но Владимир приподнялся еще выше на руках полоцкого князя, рванулся вперед и сверху всею тяжестью своего тела опрокинулся на плечи врага. Так же, как и Рогволд, он был вооружен коротким кинжалом, который остался у него в руке. Еще мгновение — и смертоносное оружие опустилось, руки Рогволд а разжались. Владимир выскользнул из его объятий, схватил с земли упавший во время схватки меч и, отпрыгнув назад, встал, готовый отразить нападение, если бы оно последовало.

Рогволд стоял еще на ногах. Голова его была закинута, рот широко открыт, руки ловили воздух. Вдруг полоцкий князь зашатался, колени его подогнулись, и он упал к ногам своего победителя.

Радостный крик вырвался из груди воинов новгородского князя; и они, размахивая мечами и секирами, кинулись на воинов Рогволда. Те встретили их с отчаянной решимостью погибающих.

Мертвая тишина царила за стенами Полоцка.

Будто вымер весь город. Но когда дружины Владимира попробовали подойти поближе, в них со стен полетела такая туча стрел, что Владимировы воины, не ожидавшие ничего подобного, стремглав бросились от стен врассыпную.

Владимир, стоявший на холме под городом, увидел бегство своих дружин. Ярый гнев овладел им. Бегут! Его дружины, только что одержавшие славную победу над полоцкой ратью, бегут! Может быть, гордая княжна, так жестоко оскорбившая его, смотрит на это бегство, и душа ее полна злобной радостью. Он что было сил ударил коленами в бока своего коня. Конь вздрогнул, заржал и вдруг, рванувшись с места, понес своего всадника прямо в гущу беглецов.

Вожди, окружавшие Владимира, не поняли сперва, в чем дело. Им показалось, что конь испугался и понес. Ужас объял этих людей, когда они увидели, что конь ураганом мчится к полоцким стенам, сбивая грудью всех, кто попадался навстречу.

— Князь, князь! Спасайте князя! — раздались тревожные крики. Этот вопль отрезвил бегущих воинов. Они остановились. Еще мгновение — и страх их исчез так же быстро, как и появился.

Владимир Святославович в сверкавших на солнце доспехах мчался один по равнине. В правой руке его виден был обнаженный меч. Изо рта коня по его белой шерсти клубились кровь и пена.

И за полоцкой стеной тоже как будто были поражены действиями князя. Стрелы уже не сыпались оттуда. Этим воспользовались пришедшие в себя княжеские дружины. С дикими криками бросились Владимировы воины снова к городским стенам. Князь был уже у ворот Полоцка. Его добрый конь легко перепрыгнул ров, и Владимир очутился на узенькой тропинке около стены. В неистовом реве рубил он мечом ворота. Но крепкий дуб не поддавался.

За стенами опомнились. В осаждающих сыпались стрелы, камни, лилась потоками горячая смола. Но все-таки сопротивление было слишком слабое и не могло остановить нападавших. Они, видя своего князя у ворот Полоцка, старались загладить свою неудачу. Ров уже местами был засыпан. Откуда-то появились бревна, и, раскачивая их на руках, что было сил, воины Владимира ударяли ими в ворота. Удары были так сильны, что слышен был уже треск надламывавшихся бревен. Другие вскарабкивались на тын. Едва только они добрались до верху, прекратилось всякое сопротивление. В то же время с помощью бревен разбиты были ворота, и Владимир ворвался в Полоцк.

Но, едва очутившись за воротами города, князь остановился в изумлении. Его глазам предстало странное воинство, подобного которому он никогда и нигде еще не видел. Луками, мечами, секирами были вооружены полоцкие женщины. Это они встали на защиту родного города и обратили в бегство новгородские дружины! Теперь они все, побросав оружие, тесной толпой окружили свою молодую красавицу княжну, гордо смотревшую на грозного победителя.

В это время и через тын, и через ворота в побежденный Полоцк вливались все новые и новые толпы победителей. Теперь всем дружинникам было уже известно, что за воины обороняли от них эту твердыню, и им невольно становилось стыдно.

Владимир вложил в ножны меч и пошел к Рогнеде. Толпа женщин расступилась, и княжна осталась одна пред новгородским князем. Она стояла на ступеньках, смотря сверху вниз на приближавшегося победителя.

— Рогволдовна, — крикнул, подходя, Владимир, — рабынич победил твоего отца… Что скажешь?

— Скажу, что злые силы были за тебя, — ответила Рогнеда, — ты не победил, а осилил.

— Пусть так, но я осилил в честном бою. Я бился с Рогволдом один на один.

— И отец умер? — тихо спросила Рогнеда.

— Вот эта самая рука поразила его, — поднял новгородский князь свою правую руку, — но клянусь, я хотел бы, чтобы он остался жив! Но что поделать. Если бы я не поразил его, он убил бы меня.

— А братья? — тихо спросила княжна.

— И они полегли… Из всего вашего рода осталась лишь ты…

— Вот они! — вдруг сказал Эрик, успевший подойти к князю.

Он раскрыл свой страшный мешок и выкатил к ногам Рогнеды головы ее отца и братьев.

— Батюшка, родимый мой, братцы мои любезные! — причитала Рогнеда, — покинули вы меня, горемычную, покинули меня… Убили вас люди злые…

Княжна не плакала, но в воплях ее слышалось такое горе, что все вокруг притихли, давая ей излить свою печаль.

Владимир стоял потупившись.

Нехорошо было у него на сердце; не того совсем ждал он от свидания. Месть совершенно не удовлетворила его. Он чувствовал, что совесть мучает его.

— Рогволдовна! — тихо сказал Владимир, стараясь говорить как можно ласковее, — успокой свое горе. Клянусь, они умерли, как храбрецы, утешься!

Рогнеда, почувствовав прикосновение его руки, вдруг выпрямилась и откинулась всем телом назад. Глаза ее сверкали.

— Прочь, убийца, — закричала она, — как ты смел прикоснуться ко мне? А, ты убил отца, и дочь — твоя добыча!.. Так нет же! Никогда дочь князя Рогволда не станет твоей рабой. Я родилась свободною и умру свободной!

Что-то сверкнуло над головой молодой девушки, но Владимир предвидел это движение. Он успел схватить руку Рогнеды, вооруженную кинжалом.

— Клянусь Перуном, ты не умрешь, Рогволдовна, — вскричал он, — довольно смертей, довольно крови!

Девушка попыталась вырваться.

— Пусти, княже! — хрипло проговорила она.

— Нет, нет… Брось сперва кинжал.

Он тихо опустил руку Рогнеды, все еще сжимавшую рукоять кинжала. Полоцкая княжна, словно пробудившись от тяжелого томительного сна, смотрела на него широко раскрытыми глазами. Казалось, она только впервые увидел а Святославовича и теперь рассматривала его, как совершенно незнакомого человека. Владимир тоже смотрел прямо в глаза своим ясным, лучистым взором.

Толпа норманнов, варягов, новгородцев, полоцких женщин, храня безмолвную тишину, стояла вокруг крыльца, не спуская глаз с князя и Рогнеды.

Вдруг что-то зазвенело. Это разжалась рука Рогнеды, и из нее выпал кинжал. Вздох облегчения вырвался у всех. Князь осилил гордую волю полоцкой княжны, она покорилась… Тихие слезы катились из прекрасных глаз Рогнеды.

— Рогнеда! — воскликнул Владимир. — Не плачь же, перестань горевать. Погибли твой отец, твои братья, я заменю тебе их… Забудь, Рогволдовна, прошлое, как я хочу забыть его, как уже в эти мгновения забыл его… Ты не раба, ты не моя добыча! Будь со мною княгиней… Скажи, Рогволдовна, или не видишь ты, куда я иду. Горе Ярополку! Он слишком слаб, чтобы быть на киевском столе. Я сяду скоро на его место, и вся Русь соединится около меня… Так скажи, неужели ты будешь помнить, что я сын рабыни?..

— Нет, нет, — послышался в ответ тихий шепот, — ты князь, ты великий князь… Ты победитель…

Рогнеда слегка отстранила Владимира.

— Благодарю тебя, княже, за то, что не подвергаешь ты меня унижению… Но доверши свою милость, позволь мне удалиться и выплакать свое горе… Еще милости прошу: прикажи честно похоронить то, что осталось от братьев и отца.

— Все будет по-твоему, Рогволдовна, все! — воскликнул Владимир. — Я принесу жертвы на могильном кургане, и мои воины справят великую тризну по убитым… Все… Приказывай еще…

— Не разоряй Полоцка.

— Здесь ты родилась и жила: Полоцк останется. Эй, Эрик, пусть твои воины не трогают города. Я приказываю! Горе тому, кто ослушается. Рогволдовна, иди же… Плачь, рыдай, но помни, что горе не вечно, что после горя всегда наступает радость… Ты горюешь, и я разделяю твое горе, но я полон ожидания радости.

— Какой? — тихо спросила княжна.

— Я уже говорил… Ты не ответила только… Слово, лишь слово скажи мне, гордая Рогволдовна… Но пусть это слово из души идет… Пусть оно будет свободно. Такого я хочу от тебя слова… Не можешь сказать его — лучше молчи… Я пойму твое молчание.

— Мое слово будет свободным… Что желаешь ты знать?

— Да? Ты скажешь мне? Так скажи — помни, ты от свободной души обещала мне сказать, — скажи мне, Рогволдовна, меня, рабынича, разуешь ли ты?

Он устремил молящий взор на лицо Рогнеды. Тихий вздох, подобный шелесту набежавшего ветра, вырвался из груди гордой дочери полоцкого князя; потом она вся зарделась, и Владимир услыхал, как тихо-тихо прошептала она одно только слово:

— Разую!..

Князь смотрел на нее. Лицо его пылало, глаза сияли радостью, сознанием победы.

— Иди же, иди, великая княгиня киевская! — громко крикнул он, — иди плачь о своих мертвых… А вы, дружина моя, — обратился он к своим воинам, — знайте, беру я за себя супругою Рогнеду Рогволдовну. По мне чтите ее и величайте. Полоцк же ее родиною будет, и никто не смей разорять его. Каждый же часть добычи своей от меня получит, ибо не хочу никого обижать я…

Владимир в пояс поклонился Рогнеде:

— Отныне я тебе и отец, и братья, и горе тому, кто осмелится пойти против меня…

Глава третья

I

В Киеве шли торжественные приготовления к встрече полоцкой княжны.

Там еще не знали о том, какая участь постигла ее, и продолжали считать Рогнеду невестой князя Ярополка, будущей княгиней киевской.

Первыми узнали о полоцком разорении христиане храма святого Илии. Известие об этом вызвало там большую печаль.

— Какие времена настали, православные, — восклицал старичок священнослужитель, — брат восстает на брата, Владимир идет на Ярополка; что будет далее, никому из смертных неведомо, единому только Господу…

Многие выражали удивление жестокости Владимира, вспоминая, что в Киеве он был совсем иным.

— Да, да, великой Еленою, равноапостольной, бабкой своей, Владимир был возращен, — поддерживали другие, — святые семена Христовой веры посеяны были в душе его; и рос он и юношей стал, вполне готовый к святому крещению. А как прибыл в Новгород, так словно другим человеком стал.

— Но разве не известно вам, — воскликнул один из общинников, — что Владимир в Арконе уже успел добывать и с тамошним жрецом-правителем дружбу и союз заключил?

— Ну, что ему Аркона, — послышались голоса. — Арконский Святовит для него то же самое, что и Перун киевский… Думается, что Святовита, как и Перуна, он знать не хочет.

— Хочет ли он, или не хочет, глубоко то в его душе сокрыто, а только во всех его действиях перст Божий виден, — авторитетно заявил священник.

— Как это так? — раздались удивленные голоса.

— Вот как. Послушайте меня. Божья воля всеми поступками и делами человеческими управляет… Сказано в писании, что ни единый волос не упадет с головы человеческой без воли Божией. Случай хороший, православные, напоминаю я вам из прошлого. Не с великой ли силой князья наши Аскольд и Дир пришли к беззащитной Византии — незаметно налетевшая буря разметала их воинство. Разве слепцы только не увидели в том руку Всевышнего. Вот точно так и теперь: князь Ярополк убил своего брата Олега древлянского, и младший брат их Владимир, сам того не понимая, выстудил мстить братоубийце. Знаю, что вы возразите мне, скажете, что это дело не Божие, а я вам отвечу, что смертным не дано знать пути Божии, почему мы не можем ведать, откуда идет все то, что переживать нам приходится. Ярополк шел на Олега, Владимир идет на Ярополка; что будет, если Владимир верх возьмёт и станет стольным нашим князем. Припомним, православные, что премудрою бабкою своею Еленою-Ольгой взращен был Владимир, Елена же по воле Творца просветилась светом Христовой истины, и слышал я, что семена Христовой веры глубоко посеяны в душе новгородского князя. Он не христианин теперь, он кланяется Перуну и живет так, как жили его отцы и деды, но чувствую я и духовными очами вижу то время, когда семена христианства взойдут на добротной ниве и тот самый новгородский князь Владимир, на которого вы так негодуете теперь, станет великим светочем Христовой веры!..

— Так, отец, — выступил один из пожилых общинников, — мы верим, что твой духовный взор проницает будущее, но позволь тебе сказать не в упрек, а ради разрешения недоумения нашего.

— Говори, сын мой, — кротко сказал старик.

— Ты говоришь о том, что может сделать Владимир.

Быть может, так и будет, как ты говоришь, но это еще только будет, а между тем в настоящее время мы имеем на княжеском престоле Святославова сына, Ярополка, который до нас милостив, как ни единый из князей еще не был; ты говоришь, что Ярополк повинен в смерти брата своего Олега, а мы знаем, что смерть Олега подстроил Свенельд в месть за сына своего Люта, князь же Ярополк ежели и повинен, то в том лишь, что начал братоубийственную борьбу. Вспомним, отец, кто такой был Олег древлянский. Ведь если так судить, то он только один образ человеческий имел, а по нраву своему лютым зверем сказался: он ли был не убийца, он ли был не насильник? И не сделал ли доброго дела Ярополк, не пощадив его?

— Ой, ой, ой, сын мой! — сокрушенно покачал головой священник с глубокой скорбью, — вижу я, что далеко еще сияет для тебя свет Христовой истины. Как можешь ты судить брата своего, как можешь оправдывать ты человека, пролившего кровь ближних? Одно только может служить тебе оправданием: лишь Промысл Господний управлял Ярополком, и если бы не было воли свыше на то, не коснулся бы он брата своего.

— Пусть так, — упрямо ответил общинник, — и спорить я не буду об этом, и не к тому я речь свою вел. Я вот что хотел сказать. Мы еще совсем не знаем, каков будет Владимир новгородский, если сядет на престол брата своего. По его делам да поступкам думать можно, что хорошего от него ждать нечего, а от Ярополка мы уже видим хорошее. Разве он не хорош к нам, христианам, не милостив, разве не бывал он здесь, у этого храма, не вел ли благочестивых бесед со старцами нашими? А потом разве притеснял он тех дружинников, которые были с ним, не покидая веры Христовой, или гнал кого за то, что исповедовал тот эту Христову веру? Нет, отец, мы, овцы твоего стада, от Ярополка видели лишь добро, а увидим ли от Владимира, того не знаем.

— Сын мой, — перебил его старец, — прав ты во всем, что сказал. Добрый, милостивый к нам князь стольный Ярополк Святославович, куда добрей, чем Олег Вещий, и Игорь, и Святослав, его отец; но только доброта его такая, что пользы народу не приносит: Ярополк добр потому лишь, что не любит он трудов и забот, весь он в деда своего Игоря; его не трогают, и он не трогает, но ежели нашепчет кто ему в уши, что мы вот здесь, все собравшись, вред приносим, так он повелит казнить нас и труда себе не даст разобрать, справедливо он или нет поступил. А нашептывать ему зло есть кому; все вы знаете Нонне, его первого советчика, все вы знаете, что из Арконы Нонне прислан за тем, дабы нам, исповедникам Христовой веры, вредить. Думаю я, и не только думаю, а и сведения имею, что Владимир новгородский стакнулся с великим жрецом Святовита и действует при помощи ар конских властителей; за тем и Нонне из Арконы прислан. Думают в Арконе, что ежели сядет на стол отца своего Владимир, так уничтожит он нас, исповедников Христа, и восстановит Перуна во всей его мощи. Только, братья мои, не будет этого; стол Ярополка поколеблен, и ежели Богом суждено, то он погибнет; но когда Владимир над Киевом владычествовать будет, помяните вы мои слова, старое время пройдет, и не останется от Перуна даже и подножия его. Кто свет увидел, тот во мрак не вернется. Так же будет и с Владимиром: ему ли, воспитанному бабкой своей премудрой, возвращаться к язычеству! Следуя предначертаниям промыслительным, он сам пойдет и весь свой народ поведет к Источнику вечного, немеркнущего света…

Но, братья, я вижу, к нам идет Зыбата; он христианин хороший, хотя и редкий гость промеж нас; ежели явился он сюда, значит, есть у него важные вести… Послушаем, что он скажет…

Круг прихожан христианского храма почтительно расступился пред Зыбатой.

Он подошел, приветливо улыбаясь, и прежде всего склонился глубоким и почтительным поклоном пред священнослужителем.

— Да будет благословение Господне над тобой, сын мой, — проговорил тот, — прими также душевный привет и от меня, смиренного служителя алтаря Бога Живого.

Он благословил Зыбату.

— Давно ты не был среди нас, Зыбата, — продолжал священник, — мы соскучились по тебе… Какие причины задерживали тебя? Верно, весело живется в княжеских хоромах…

— Не могу сказать, отец, чтобы весело, — ответил Зыбата, — да и какое веселье может быть теперь, когда на Киев надвигается гроза.

— Откуда гроза, какая гроза? — послышались со всех сторон тревожные вопросы.

— Разве вы ничего не слышали? — спросил Зыбата.

— Нет! А что, разве есть какие-нибудь новые вести?

— Много вестей…

— Откуда? Что случилось?

Зыбата отвечал не сразу.

— Говори же, сын мой, все то, что ты знаешь, — сказал священнослужитель, — мы здесь живем, отрешенные от мира, мало что доходит до нас, ты же близок к князю и знаешь все, что делается на белом свете; итак, прошу тебя поделиться с нами твоими вестями.

— Я, отец мой, затем и пришел сюда… Вам ведь ведомо уже, что Владимир Святославович вернулся в Новгород?

— Да, да! — воскликнуло несколько голосов, — ты же сам нам о том рассказывал.

— Да, я был тогда в Новгороде и видел Владимира. Ой, не понравился он мне тогда.

— Что же в нем переменилось? — осторожно спросил один из стариков, — забыл разве он все те истины, которые восприял от мудрой бабки своей?

— Нет, того я не думаю… Не забыл Владимир ничего, но, как я видел, озлобился он.

— На кого же это изобиделся он?

— Выходит так, что на старшего брата!

— На князя Ярополка?

— На него… Видимо, Олоф норвежский сумел распалить эту злобу… Только думаю я, что есть здесь в Киеве человек, который сообщает Владимиру об Ярополке все худое и тем сердце его на брата поддерживает.

— Ты говоришь про арконца Нонне?

— Да, я думаю, что это он. Ведомо вам также, что Владимир победил Рогволда полоцкого и князь Ярополк напрасно поджидает теперь свою невесту, княжну Рогнеду. Но я думаю, что Владимир задумал более ужасное…

— Что именно?

— Братоубийство.

— Как! — отступил в ужасе священнослужитель, — неужели опять Господь попустит… Ярополк — Олега, Владимир — Ярополка… Да когда же это наконец кончится? Доколе ненависть будет низводить с Божьего света внуков праведной княгини Елены?.. Нет, Зыбата, нет, я хочу думать, что ты ошибаешься, я мысли не смею допустить, чтобы Владимир стал братоубийцей.

— Отец, — тихо произнес Зыбата, потупляя глаза, — я думаю, что Владимир и сам не хочет этого, но его подталкивают со стороны на такое страшное дело.

— Кто подталкивает? Нонне?

Зыбата ничего не ответил.

— Я понимаю, сын мой, что значит твое смущение, — произнес священнослужитель, — ты подозреваешь, что виновник всей братоубийственной распри этот хитрец Нонне, но не решаешься во всеуслышание обвинять его; но скажи нам: из чего ты заключаешь, что Нонне возбуждает брата на брата?

— Хорошо, я скажу, что думаю, — тихо промолвил Зыбата, — вы же, отцы и братья, остановите меня, если я ошибусь…

— Говори, что знаешь.

— Все говори, Зыбатушка.

— Слушайте! Владимир со своими новгородскими и варяжскими дружинами идет на Киев, чтобы завладеть им, у Ярополка же в Киеве сила немалая, и князь наш мог бы отсидеться здесь… А знаете ли вы, что задумал Ярополк?

— Что, что? Говори, Зыбата, скорей.

— Он задумал идти навстречу к брату своему и молить о мире.

— Зачем?

— А затем, что в Киеве, как ему наговорили, народ весь волнуется. И правда то: на площадях народ громко кричит, что хочет на великом княжении иметь не Ярополка, а Владимира. Ярополк же, сами знаете, телом тучный и нравом мирный, и сердцем кроткий, ему бы все пиры да веселости, а… а о сопротивлении и не думает. Вот ему-то Нонне, как я прекрасно знаю, и нашептывает, что нужно спасаться, что Киев изменников полон и что выдадут его головою брату, а брат тогда не пощадит и лютой его смерти предаст… Нонне с воеводой Блудом у Ярополка первые советники, и князь наш делает все, что они ему ни присоветуют. А тут прослышал я, что, советуя так Ярополку, Нонне сам же смуты в народе заводит и в то же время постоянно сносится с Владимиром и сулит ему выдать головою своего князя. Вот поэтому-то я и стал думать, что ищет Нонне Ярополковой головы, о советах же Арконы князю и о переговорах его с Владимиром я доподлинно знаю от друга моего Варяжко… Разведайте теперь сами, право или криво я сужу…

— Ой, Зыбата, — проговорил старец священнослужитель, — и думать я не смею, чтобы ты неправду говорил. Я тебя знаю с детства, да и отца твоего помню и воспитателя твоего, старца Андрея, также, а потому не смею не верить твоим словам… Только вот чего в толк не возьму; скажи ты мне одно: зачем Нонне все это понадобилось? Ведь Ярополк в служении идолам усерден и хоть знает о Христовой вере и многие истины ее хвалил, но сколько раз ни выходили у нас с ним разговоры, всегда он отказывался, как и отец его, Святослав, от святого крещения; в чем другом, а в этом отказе он тверд был. Владимир же более, чем старший брат, светом истины просвещен и наставлен в вере православной премудрою своею бабкой. Так зачем же Нонне понадобилось своего друга верного выдавать Владимиру, который, неизвестно еще, будет ли ему другом? Ведь Нонне, как он ни свиреп, все-таки умен и без расчета не поступит; прямой же расчет — сберегать Ярополка всеми силами… Не сможешь ли ты нам разъяснить это наше недоумение?

— Не знаю, что и ответить тебе, отец, и вам, братья, — проговорил Зыбата, — великою опытностью умудрены вы, и многое есть, что мне непонятно, вам же как Божий день ясно. Если же хотите думы мои Знать, то я скажу вот что… Как ни упорствует Ярополк в своей приверженности к язычеству, все-таки, повторяю я, кроток он сердцем и жалостлив; Нонне же только затем и прислан из Арконы, чтобы как можно скорее извести всех христиан на Днепре. Скажу я вам вот что. Владимир на пути в Новгород в Аркону заезжал, как известно вам; и там ему даны были дружины Святовита, а Нонне вместе с тем послан был в Киев. Нонне не один раз уже советовал Ярополку и умолял его истребить всех нас, христиан, до единого, но Ярополк на это не соглашался, напротив, всегда говорил, что христиане ему нисколько не мешают, что пусть они, как хотят, веруют своему неведомому Богу, ему до этого дела нет, как и отцу его, Святославу. Я думаю, что в Арконе жрецы дали помощь Владимиру лишь затем, чтобы овладеть Киевом и извести христиан; вот Нонне и торопится доставить Владимиру княжеский стол. Он уверен, что как только станет Владимир киевским князем, все христиане погибнут…

— Нет, нет! — раздались крики, — никогда Владимир не решится на это…

— Да мы и сами не сдадимся. Что у нас копий да мечей, что ли, нет? — задорно крикнуло несколько человек из молодежи.

— Поднявший меч от меча погибнет, — остановил их священник, — нашим мечом должен быть только один крест и только одна молитва; они нас защитят и оградят от всякой напасти. Помните, братья любезные, что в святом писании сказано: что ни единый волос не падет с головы человеческой без воли Божией. Не злобный отпор должны мы давать врагам, а молиться за них, и злоба тогда по молитве отпадет прочь, и добро победит зло, а ежели суждено нам страдание, то да будет на то воля Господня.

— Именно так! — в один голос воскликнули все.

— Сын мой Зыбата! — обратился священник к воину, — благодарим тебя за те вести, что ты принес, будем готовиться принять все то, что назначено нам судьбой, но скажи мне ради Бога, что ты сам думаешь делать, как ты намерен поступить?

— Я, — с некоторой дрожью в голосе отвечал тот, — поведу дружины Ярополка… Если суждена смерть, то я погибну, защищая его. Я не могу иначе: я обещал так…

— Как поведешь? Разве Ярополк решил уже идти на Владимира? — тревожно спросил священник.

— Увы, да… Правда, он не идет сразу на Владимира, а только хочет идти из Киева, которому он не верит… Ведь я сказывал вам, что Нонне натолковывает Ярополку, будто все киевляне готовятся изменить ему…

— А куда же он пойдет? — спросил кто-то из ближайших.

— Пока не ведаю… Слышал я, что хочет князь Ярополк затвориться в Родне.

— Это на Роси-то?

— Да, там… Уж почему он только думает, будто там тын крепче; чем в Киеве, доподлинно не ведаю; смекаю так, что не один Нонне князя нашего смущает.

— А кто же еще-то?

— Да и Блуд-воевода! Вот кто!..

— Воевода Блуд?

— Он самый.

— Ну, уж тогда, ежели Блуд на сторону Владимира перешел, пожалуй, и в самом деле пропал князь Ярополк… Предупредить бы его…

— Пробовали предупреждать…

— Кто?

— Варяжко.

— Что же князь?

— Не верит, никому не верит. Что Блуд да Нонне скажут, то он и делает.

Все в смущении молчали.

— Вот, отцы и братья мои, сказал я вам все, зачем пришел, — продолжал Зыбата, — будьте готовы; быть может, тяжелое испытание ниспошлет вам Господь, а может быть, еще и пройдет мимо гроза великая, теперь же прощаюсь с вами, вернусь к дружинникам своим… Благослови меня, святой отец: кто знает, увидимся ли мы… Суждено мне погибнуть — погибну, защищая своего князя, не суждено — так опять вернусь к вам, и тогда примите меня к себе грешного.

Зыбата поклонился старцу, потом всем остальным.

II

Зыбата вернулся в Детинец и сразу прошел в княжеские хоромы.

Там он нашел своего друга, одного из княжеских телохранителей, по имени Варяжко. Этот Варяжко не был вполне христианином: исповедуя Христову веру, он кланялся еще и Одину, и Перуну.

— Что скажешь, Зыбата? — встретил Варяжко пришедшего.

— Вот узнать пришел: здесь останемся аль в Родню пойдем.

— Ой, Зыбатушка, кажись, что в Родню, — с сокрушением вздохнул княжий телохранитель, — во всем Блуд и Нонне глаза отводят Ярополку; он теперь и слышать ничего, кроме как о Родне, не хочет.

— Что же она ему так по сердцу пришлась? — усмехнулся Зыбата.

— Да, вишь ты, больно уж он разобиделся на Владимира за Рогнеду, хочет с ним теперь не мириться, а на бой идти. Вот и надумал он такое дело: в Киеве народу всякого много, где же разобрать, кто княжескую сторону держит, кто Владимирову, а в Родне-то лишь те соберутся, кто за князя умереть желает. Ярополк думает, что там его врагов не будет, все лишь верные слуги соберутся, а ежели кто из сих зашатается, так в Родне-то скорее это усмотреть можно, чем в Киеве, вот потому-то и собираются уходить.

Зыбата покачал головой.

— Кабы Нонне да воеводу Блуда он в Родню послал да попридержать их там велел, так и самому не нужно бы было туда идти, — проговорил он.

— Верно, — согласился Варяжко, — эти два и мутят все, они всему злу заводчики.

Из внутренних горниц донесся звук голосов.

— Послушай-ка, — слегка отстранил Варяжко Зыбату, — никак сам князь жалует. Так и есть; да еще не один: и Нонне, и Блуд с ним.

Действительно, вскоре вышел Ярополк, Нонне и воевода Блуд, старый пестун киевского князя. Воевода Блуд был толстый, добродушного вида старик. Когда он говорил, то каждое слово сопровождалось смехом.

Ярополк был еще молод, но бездеятельная жизнь, постоянные пиры начали его старить раньше времени, он обрюзг, страдал одышкой, был неповоротлив и в движениях неуклюж. Речь его была отрывиста, будто мысль его не могла подолгу останавливаться на чем-нибудь одном и быстро переходила с одного предмета на другой.

— А, а, Зыбата, — сказал он, входя в палату, — тебя-то нам и нужно; слышь ты, Зыбата, я тебе верю, ты постоишь за князя своего?

— Как же, княже, не стоять, — вздохнул тот, — положись на меня: скорее сам умру, чем тебя выдам.

— Ну, вот, это хорошо; я тебе, Зыбата, верю, — повторил Ярополк, — и я тебя с собой возьму, ты знаешь, мы в поход идем; мы, Зыбата, на Владимира идем… Уж мы его, вора новгородского, поучим… Так, Блуд, али нет?

— А нужно, князь, его поучить, нужно… Вишь, он на какое дело пошел, лиходей этакий: Рогволдовну у тебя отнял! Разве так братья поступают?

— Вот и я тоже говорю, что так нельзя поступать!.. Я князь великий, а он что? Новгородский князь, да и то еще без моего согласия и в Новгороде княжить стал. Что, Нонне, так ли я говорю?

— Так, княже, так! — подтвердил арконский жрец, — это ты хорошо придумал, если проучить его пожелал так: ты князь, ты все можешь.

— Спасибо вам, добрые мои, вижу, что вы меня любите и мою сторону держите, а киевцы — это вороги, это изменники, они спят и во сне видят, как бы князя извести. А я ли им не хорош был, я ли им пиров не устраивал, сколько меду-то перевел, чтобы киевских пьяниц напоить… Так-то, так-то, Зыбатушка, ты уж там дружинников своих приготовь. Как скоро собраться можешь?

— Как ты прикажешь, князь, так и я готов буду, — поклонился Зыбата, — сам знаешь, наше дело дружинное: князь велел, ну и иди в поход.

— Верно, верно!.. Княжеское слово, Зыбатушка, великое слово; что князь ни скажет, все исполнять нужно… Вот, что хорошего, что брат Владимир из ослушания вышел; пойду на него с войсками своими и жестоко накажу, уж тогда он будет просить у меня милости, а я возьму да и не помилую… Так ты распорядись там, Зыбатушка, а мы, други любезные, в столовую палату пройдем; время такое, что поснедать да выпить малость требуется, а потом поспать, а что дальше, то видно будет… Ты, Нонне, мне сказку еще какую ни на есть расскажешь… Больно ты мастер сказки говорить, так бы все тебя и слушал: ты-то рассказываешь, а с души всякий гнев да страх спадает, и легко так на душе… Идемте же, други любезные…

Он, переваливаясь с ноги на ногу, пошел через палату в лежащий направо покой.

Блуд и Нонне, переглядываясь между собой, последовали за ним.

— Вот так-то у нас всегда, — покачал головой Варяжко, — поесть да попить, да сказки послушать, другого ничего князь и не знает и княжье дело свое забывает… Что, Зыбата, ведь нам и в самом деле готовиться нужно. Кто их там знает: времени князь не назначал, подзудят его Блуд и Нонне, так он, пожалуй, нежданно-негаданно с места сорвется да и пустится в поход…

— И то правда: от Ярополка всего ждать приходится… Пойду приготовлюсь, только и нехорошо же будет, если он, как тат, из Киева убежит…

Предчувствие не обмануло Зыбату.

Прошло всего два дня, и Блуд через Варяжко приказал Зыбате готовить дружины.

Дружина собралась быстро. В большинстве княжеские дружинники были варягами, людьми одинокими, бессемейными, и возиться со сборами им было нечего.

Они даже довольны были, что приходится отправляться в путь. До сих пор Ярополк предпочитал жизнь во дворце, а если и собиралась дружина, то лишь для того, чтобы пройтись куда-либо недалеко, на охоту. И теперь дружинники с радостью собирались выступить в путь. Варяжко был опечален внезапностью княжеского отъезда.

— Ой, не к добру князь заспешил, — говорил он Зыбате.

— Вестимо, что не к добру, — ответил тот, — из этого-то спеха ничего не выйдет путного, да и где выйти-то? Ведь идем мы на ратное дело, а разве так-то соберешься?

— И уговорить его нельзя, чтобы оставить свое намерение, — вздохнул Варяжко.

— Что отговаривать, — вздохнул Зыбата, — что кому определено, то и быть должно.

— Ой, близится князя Ярополка судьба! Сам он так К своей погибели и идет.

Варяжко вздохнул.

— Велика ли дружина-то пойдет? — спросил Зыбата.

— Отборная она, за князя все постоять сумеют…

— Постоять-то постоят, да мало нас.

— А у Владимира, — перебил его собеседник, — рати поболее, с ним не одна только его дружина, а и варяги арконские, да из Рогволдова княжества дружины, да рати новгородские, и много их… На верное князь Владимир идет… Ой, чует мое сердце, быть греху великому, быть пролитой крови братской…

Зыбата даже не стал успокаивать друга, да и что он мог ему сказать: ведь и сам чувствовал то же самое…

Когда княжеский поезд выбрался из Киева, путь преградил густой лес, памятный Зыбате.

Подвигавшегося в этом лесу старца Андрея, духовного отца Зыбаты, просветившего его светом Христовой истины, уже давно не было в живых; а на том месте, где жил Андрей, теперь поселился другой пустынник. Зыбата знал и его. Это был суровый старик, чуждавшийся людей. Если же он появлялся среди них, то для того, чтобы обличить их в неправедной жизни и возвестить им грозный суд Божий. Его грозных обличений и пророчеств боялись.

Этот отшельник-нелюдим отвергал все удобства жизни и даже не имел хижины. Летом проводил ночи под открытым небом на голой земле или в шалаше, а зимой — в выкопанной собственными руками глубокой яме, в которой он тут же жег не угасавший никогда костер.

Когда княжеский поезд проходил мимо места обитания этого пустынника, он вдруг появился с двумя головнями в руках, чем страшно напугал лошадей.

Как раз в это время повозка, в которой ехал князь, поравнялась с отшельником. Знал ли тот, что в повозке находится князь, или по голосу узнал его, но только, выпрямившись во весь рост, он начал размахивать неистово головнями, разбрасывавшими вокруг себя бесчисленные искры. Лошади перепугались, захрапели и уперлись, отказываясь идти далее.

— Иди, иди, — пророческим голосом воскликнул пустынник, — иди, тебя ждет могила. Каждый твой шаг близит тебя к ней… Иди же… Ты думаешь, что бежишь от смерти? Нет, ты спешишь к ней… Каждый человек родится для того, чтобы умереть в назначенный ему правосудным Богом миг, и ты вскоре умрешь, потому что не умеешь жить… Пусть же волки сгрызут твое тело острыми зубами, пусть черви источат твои кости… Иди же и умри! Такова воля Всевышнего, которому я служу.

— Что он говорит? Кто это? — с ужасом спрашивал Ярополк.

— Это, княже, один из христиан, — поспешил подсказать Нонне, — вот они, те, за кого ты постоянно заступался!

Они только и мыслят что о твоей погибели, им ты ненавистен, они твои враги. Что же ты, князь, медлишь? Приказывай скорее наградить этого негодника, удостой его своей высокой милостью, не медли, княже…

Нонне говорил все это негромко на ухо Ярополку. Таким путем он всегда производил наибольшее впечатление на слабого киевского князя.

— Убейте, убейте его скорее! — закричал князь.

— Княже, — выступил Зыбата, — дозволь мне молвить слово…

— Убей его, убей! — продолжал неистово вопить тот.

— Княже, да выслушай же…

— А, ты тоже христианин и тоже из этой своры? — уже не помня себя от гнева, завопил Ярополк, которому Нонне продолжал нашептывать свои ядовитые речи, — и ты точно такой же изменник, как все они? Так нет же, я выведу измену… Эй, слуги, взять Зыбату!

К Зыбате нерешительно приблизилось несколько дружинников.

— Что же вы стали? Берите, — грустно улыбаясь, проговорил Зыбата, — или вы не слышали, что князь приказал взять меня?

— Взять его, взять!.. Сколько еще раз я должен приказывать, — иступленно закричал Ярополк, — а ту собаку убейте!..

Вдруг среди дружины послышался голос:

— Ежели ты, князь, казнишь Зыбату, так будь тебе ведомо, и мы за тобой не пойдем.

Нонне поспешил что-то шепнуть Ярополку.

— Да кто вам сказал, что я его казнить думаю? Не того я хочу: он мне, князю своему, поперечил, так и не желаю я, чтобы он моей дружиной владел, не верю я ему больше!.. Пусть Варяжко вами начальствует, а Зыбату хочу прогнать.

— Вот так оно и лучше, пожалуй, — согласился говоривший дружинник, — уж ты, Зыбатушка, нас прости, а в таком приказе князю мы не поперечим: его воля, кого наверху нас поставить.

— Что же, — улыбнулся Зыбата, — делайте, что князь приказывает, а я готов ему покориться.

— Так уходи от нас…

— Идем, идем, — взял Зыбату за руку старец, — чем дальше от мертвецов, тем больше жизни…

Он быстро увел его.

III

— Иди, иди, сын мой, не оглядывайся, — взяв Зыбату за руку, говорил отшельник, — эти безумцы стремятся туда, куда влечет их судьба! Что тебе до них? Они следуют велениям своего рока, тобой же управляет твоя судьба… Ты видел, как в туманную темную ночь бабочки неудержимо стремятся на огонь и падают мертвыми в пламя, безжалостно их сжигающее… Подумай, кому нужна их смерть, жизнь же составляет для них единственное их благо, но они, неразумные, стремятся сами в огонь. Так вот и этот безумец, этот жалкий киевский князь, сын великого, могучего Святослава, внук мудрейшей Ольги. Он погибнет. Вспомни это, когда увидишь его мертвым. Но погибнет не один он — погибнет Блуд, погибнет и враг Божий Нонне. Я чую, я знаю это, я вижу их смерть, уже витающую над ними.

Старик говорил все это быстро, как бы выбрасывая слова одно за другим.

Спустя час оба путника выбрались на поляну.

Начинало уже светать, и Зыбата смог рассмотреть приютившийся у подножия вековых сосен шалаш пустынника.

— Ты отдыхай здесь, — сказал старик, — поспи.

— А ты? — спросил у него Зыбата.

— Я спать не буду.

— Почему?

— Видишь, близко день. Скоро над землей взойдет солнце, и я должен молитвой встретить светило дня и восславить нашего Творца.

— Я тоже христианин, и мне должно молитвой встретить дневное светило.

— Нет, ты спи; ты христианин, но ты мирянин, Господь по своей неизъяснимой благости многое допускает вам, мирянам, хотя и от вас требует тоже великих трудов в свою вящую славу… Ложись же, спи и не смущай меня: не мешай мне молиться…

В тоне старика звучали уже повелительные нотки, и Зыбата почувствовал, что он не может ослушаться.

Склонившись на колени, он принёс горячую молитву Вседержителю неба и земли за свое спасение и к этой молитве присоединил моление о несчастном Ярополке…

Молитва, как ни была она коротка, успокоила душевное волнение, и Зыбата, забравшись в шалаш, скоро заснул крепким, живительным сном.

Разбудили его громкие крики, звон оружия и ржание коней.

«Что это? — подумал Зыбата, — никак это Владимировы дружины. Я вижу здесь новгородцев, варягов, полочан. Однако же скоро один князь другому на смену спешит».

Вдруг Шум голосов и звон оружия стих, и вместо него покатилось тихое, сдержанное приветствие:

— Здрав буди на многие лета, князь наш любимый, солнышко наше красное! Здрав буди, пресветлый Владимир свет Святославович!

Зыбата замер, повернувшись в ту сторону, куда смотрели все.

Владимир Святославович был без воинских доспехов, в новгородском длиннополом кафтане. Позади него на тяжело ступавшей лошади ехал, тяжело дыша, Добрыня Малкович, а за ним виднелись старшины новгородских и полоцких дружин.

Владимир ласково улыбался и кивал в ответ на приветствие своих воинов.

Около его стремени шел приютивший Зыбату старик отшельник.

— Здрав буди, Владимир, здрав буди, — говорил он, — ныне вступаешь ты на землю киевскую, и два солнца сияют теперь над нею. Одно солнце, — указал старик на небо, — там, солнце Божией славы, другое — ты, красное солнышко Руси… Пути неисповедимые влекут тебя к Киеву, Промысл Божий ослепил брата твоего и предает его тебе, и все для того, чтобы ты мог свершить спокойно то, что предуготовано тебе свыше. Я, смиренный раб Господа Бога Живого, приветствую тебя и клянусь тебе… Благословен грядущий и во тьме путями Господними.

— Довольно, старик, благодарю тебя, — ласково улыбаясь, прервал его Владимир, — благодарю тебя за то, что и ты благословляешь меня идти, чтобы вернуть отцовское наследие и покорить под свои ноги лютых супротивников.

Вдруг взгляд Владимира остановился на Зыбате.

— Кого я вижу! Это ты, Зыбата? — радостно воскликнул он. — Когда мы расстались с тобой в Новгороде, я думал, что уже больше не встретиться нам. Но боги опять даруют нам радость свидания! Поди же ко мне, мой верный друг и противник! Ты один из тех, кого я не хочу считать своим врагом…

Зыбату словно какая-то сила толкнула вперед.

Он стремглав кинулся к новгородскому князю. Тот легко соскочил с седла и принял в объятия своего друга детства.

Добрыня Малкович тоже с заметным удовольствием смотрел на статную фигуру Зыбаты.

— Ишь, ты какой стал теперь, — промолвил он, — я-то тебя малышом помню… На ладони носил и не думал, что эдаким-то молодцом подымешься. Ну, ну, подойди ко мне, я тебя поцелую…

Вскоре раскинут был походный шатер, вокруг засуетились княжеские отроки и слуги, спеша приготовить своему повелителю утреннюю трапезу.

Владимир позвал с собой в шатер Зыбату, Добрыня последовал за ними, и скоро они остались одни.

Внутри раскинутого шатра все уже было убрано мехами, а на столе видны были кубки.

— Э-эй! Всю-то ноченьку торопился я сюда, — говорил новгородский князь, с наслаждением вытягиваясь на груде заменявших сиденье мехов, — думал я, что застану здесь Ярополка, да, вишь ты, улетела птичка. Куда, о том я тебя, Зыбата, спрашивать не буду, потому что служишь ты ему, брату моему Ярополку, и нехорошо, если будешь мне его выдавать с головой.

— На это и без Зыбаты есть около Ярополка другие, — засмеялся Добрыня, — да, может, ты-то, Зыбатушка, к нам перейдешь служить, а?

— Прости, Добрыня Малкович, — ответил спокойно Зыбата, — не посетуй, обещал я служить князю Ярополку до самой смерти, и останусь я верен слову своему. А суждено ему умереть, ну, тогда и я буду от обещания свободен, и ежели примете меня к себе, пойду и к вам на службу с радостью.

— Другого ответа и не ждали мы от тебя, Зыбата, — произнес Добрыня, — хвалю за него. Так и нужно: держишь ты Ярополкову руку и держи до конца… Уж ты не бойся. Мы тебя обидеть не обидим. Вот Владимир хочет тебя при себе оставить.

— Да, да, Зыбата, — воскликнул Владимир Святославович, — ты не думай только, что будешь у меня пленником. Нет, ты оставайся при мне, будь гостем моим; не бойся, я тебя против Ярополка служить не заставлю. Я знаю, он прогнал тебя, мне уже говорил про это старик.

— А ты, князь, куда же теперь направлялся? В Киев?

— С вечера, как в путь пускался, думал, что на Киев пойду, а теперь назад воротить приходится.

— Почему так?

— Ну, вот почему. Ведь Ярополка же нет в Киеве, а без него и мне что там делать?.. Надобно, Зыбатушка, мне его сперва обезвредить, а потом уже и стольный Киев от меня не уйдет…

Оба они смолкли. Потом после некоторого молчания Зыбата сказал:

— Я не знаю, Владимир Святославович, что и подумать.

— О чем? — спросил новгородский князь.

— Да вот все о том же… Прости, позволь слово молвить.

— Говори, Зыбата.

— Думать не хочу, чтобы ты посмел на старшего брата руку поднять, в крови его искупаться; ведь вы дети одного отца, неужели же ты сможешь забыть это?

— А он забыл? — приподнялся на своем ложе Владимир, и глаза его сверкнули огоньком гнева, — или ты не помнишь об участи Олега?

— Да, нет, не забыл я об этом, как можно забыть… Но ведь ты-то теперь знаешь, как все это произошло, а я тебе скажу еще раз: Ярополк плакал, когда узнал, что древлянский князь убит. Ведь без его ведома то случилось: Свенельд за своего Люта мстил и княжьим именем прикрылся. — Но если бы и виноват был Ярополк в смерти брата своего Олега, так зачем же ты будешь такое же худо делать, какое он сделал?

— Не будем, Зыбата, про это говорить, — нахмурился Владимир, — боги указывают мне путь к великому столу, и если я не сяду на него, то пойду Против воли богов… Я пойду в Родню и посмотрю, что-то у меня там выйдет с Ярополком…

— Не хотел бы я твоей гибели, князь, — грустно покачал головой Зыбата, — но не хотел бы, чтобы и кровь брата твоего легла на тебя… Оба вы мне дороги, обоих я вас с малого детства своего помню, и тяжко мне знать, что брат на брата идет, что злое дело должно совершиться. На Руси нашей и так уж худого много, и так в народе везде предательство, убийство, а тут вот еще такое-то произойдет; по княжескому примеру и народ пойдет, а это, Владимир Святославович, тяжелое дело.

— Кто тебе сказал, что Владимир Ярополка убить ищет? — вдруг грубовато, добродушно засмеялся Добрыня, — никогда Владимировой руки на брата не будет, в том я тебе порукой.

— Ну, зачем же тогда в Родню идти?

— Ну, вот зачем! Распря между ними идет. Будто ты того и не ведаешь? Ежели Владимир Ярополка не одолеет, то Ярополк Владимира одолеет, а ведь каждый человек жить хочет, о своей жизни заботится.

— Бросим все эти разговоры! — вдруг весело воскликнул Владимир, — что угодно богам, то пусть и будет! Я готов свою участь встретить всегда. Смерть увижу — не струшу, смело ей в глаза погляжу, а удача подойдет — тоже звать не стану. Так-то, Зыбатушка…

Владимир казался беззаботно-веселым.

Зыбата понимал, что удача окрыляет князя, и в душе его снова разрасталось угасавшее было чувство любви к нему.

Те воины, которых видел Зыбата на лесной прогалине, составляли передовые дружины новгородских и полоцких ратей.

Наутро Зыбата был свидетелем того, как к новгородскому князю явились на поклон киевские старейшины.

Они принесли Владимиру дары: меха с древлянской земли, соты свежего меда, хлеба и много драгоценностей, выменянных у византийских гостей. Низко кланяясь, старейшины звали Владимира в Киев, обещали ему, что весь народ встретит его как давно желанного освободителя.

Они обещали исполнить все, что ни потребовал бы от них победитель Ярополка. Одного только не уступали киевляне Владимиру: своих вечевых прав. Они оговаривались, что он князь над дружинами и высший судья над народом, но внутренний распорядок в Приднепровье принадлежит народу в лице его веча.

Владимир рассеянно слушал старейшин. Ведь такой порядок был тогда по всей земле славянской, а в Новгороде князь даже подчинялся вечу.

Новгородский князь хотел сесть на отцовский стол, понимая, что в Киеве, находившемся вблизи Византии, князь всегда будет иметь более значения, чем в далеком Новгороде. Кроме того, Новгород был ближе к Рюгену и Арконе, а там всемогущие жрецы Святовита чрез своих посланцев могли в конце концов приобрести в Новгороде власть большую, чем он, князь. Поэтому-то младший сын Святослава и стремился уйти как можно дальше от берегов Варяжского моря.

Милостиво согласился он на все условия, предложенные ему киевскими старейшинами, но вместе с тем сказал, что войдет в Киев только тогда, когда покончит с Ярополком.

— Не жизни я его ищу, — сказал новгородский князь киевским посланцам, — на что мне его жизнь! Дам я ему в княжение иные города, пусть его себе там живет. Он и сам, брат мой старший, того не любит, чтобы делами заниматься… Ему бы веселости да пирования все, а что толку в том, ежели княжескими делами здесь Блуд да пришелец Нонне правили? Будет жить на кормлении, и покойно ему, и радоваться он вечно будет… А жизнь его мне не нужна!..

Голос его звучал искренно, и Зыбата вполне уверился в том, что Владимир и не думает о братоубийстве.

На другое утро передовой отряд снялся с места и отправился на Рось к Родне.

Главная дружина у Владимира стояла в двух переходах, и когда передовые дружины соединились с нею, то князю доложили, что Ярополк уже прибыл в Родню и затворился там.

— Что же, — засмеялся при этом известии новгородский князь, — ежели затворился, то пусть и сидит, не нам ему в том мешать; нам же лучше, ежели он, как мышь, в ловушку попадет. Тут мы его и возьмем. И биться не будем: измором возьмем. Идем же, друга любезные, на Родню, покончим с этим делом, а там и вернемся в Киев, чтоб весело в нем запировать.

Зыбата пошел вместе с князем. При Владимире он действительно был гостем, а не пленником. Он пользовался полной свободой, и Владимир был неизменно ласков с ним.

— Ой, Зыбатушка, о Ярополковой участи не печалуйся, — говаривал Зыбате и Добрыня Малкович, не менее ласково относившийся к нему, — посмотри-ка ты, какими слугами Ярополк окружен. Так его за одно это княжеского стола лишить надобно: как смел к себе изменников приближать да их слушать! Это не князь, что себе ближних слуг из воров выбирает. Коли на это ума нет, так и не место тебе на княжеском столе; а ежели ты князь и народ тебе предался, так ты никого не должен слушать, а думать должен о том, чтобы всему народу хорошо было. Увидит народ, что ему под твоей княжьей рукой хорошо, бунтовать не будет, других князей к себе звать не станет; а как предался, так и останется тебе верен. Так-то, Зыбатушка! Я вон и при Ольге был, у нее уму-разуму учился, и при Святославе князе также все видел, все знаю; так уж на теперешнее-то время и совсем руками разведу…

Зыбата слушал эти речи и невольно смущался.

IV

Когда Владимир со своей свитой пришел на берега Роси, Родня оказалась уже обложенною его передовыми дружинами.

Прямо с похода новгородский князь отправился осматривать осажденный городок.

Зыбата был с ним.

— Изрядно потрудились мои храбрые дружины! — восклицал Владимир, объезжая дружинников. — Как хищный волк в капкане, сидит теперь Ярополк.

Добрыня в ответ засмеялся.

— Чего это ты, Добрынюшка? — взглянул на него князь.

— Про хищного волка говоришь ты, — перестав смеяться, отвечал тот, — а я думаю, что не волк он…

— А кто же по-твоему?

— Мышь…

— Уж будто?

— А разве не так? — продолжая смеяться, отвечал Добрыня. — Ну, какой же в самом деле он князь: разве князь сделал бы то, на что он пошел? Запереться бы ему в киевском Детинце, так мы бы никаким измором там не взяли его, и подступиться нам к тому Детинцу невозможно было бы, а тут ты погляди! Только двинемся все разом, так голыми руками этот частокол разворотим…

Владимир не отвечал. Он смотрел на открывшуюся перед ним Родню. Городок лежал у берега реки и был очень мал.

— Ой, князь молодой, — заговорил опять Добрыня, — стоит ли возиться с Родней-то? Скажи слово, ударим мы на нее разом, и голова моя порукой тебе в том, что сразу же Ярополка заберем.

— Не хочу я того, — отмахнулся досадливо новгородский князь.

— Что так?

— Измором возьмем…

— Измором, говорю, возиться не стоит! Покончить бы с ним, да и делу конец.

— Нет, не следует того…

— Али дружины жалеешь? Али в победе не уверен?

— Да нет же! — сердито крикнул Владимир. — Рогволд полоцкий покрепче был, да и то я брать его не задумался. А тут я крови не желаю больше. Я дело затеял и не хочу, чтобы народ говорил, будто я через труп брата на киевский стол взошел. Хочу я, чтобы Ярополк сам пришел ко мне, челом мне ударил, меня просил его над Киевом заменить. Хочу также, чтобы все это знали, чтобы все ведали. Мало сего: хочу я, чтобы Ярополк сам увидел, какие его люди окружают и чего они стоят. А голова его мне не нужна.

Пусть посидит, нашим же дружинам и без того отдохнуть нужно: трудно притомились они в столь долгом пути, так не все ли равно, где отдыхать? Сторожевую же службу нести, пожалуй, не трудно будет. Ты, Малкович, о том позаботься, чтобы поменьше времени люди настороже стояли…

— Эй, ой, Владимир, — засмеялся Добрыня, — говоришь ты так и от меня же свои думы скрываешь. Все я знаю, куда и на что ты метишь. Хочешь ты, чтобы Блуд и Нонне тебе Ярополка выдали…

— А коли, знаешь это, дядя, так и держи про себя, — оборвал его Владимир, — будешь болтать много, добра из того выйдет мало, так-то…

Зыбата слушал этот разговор, и еще более наполнилось грустью его сердце. Впервые еще при нем во всеуслышание были произнесены имена Блуда и Нонне, и теперь ему было ясно, что эти люди готовы были предать киевского князя в руки врага.

Владимир заметил смущение, отразившееся на лице его друга.

— Ты, Зыбатушка, не печалься, — сказал он, — ты вон христианин, а вы, христиане, всегда воле Господней покорны, так покорись и теперь ей, предоставь Ярополка участи, какая ему суждена, и не горюй, не мучайся за него. Памятуй, что не погибнет он, коль не суждено ему погибнуть. Я же, Владимир, головы его не ищу и крови мне его не надобно. А ты, Зыбатушка, лучше вот что: приходи ты ко мне в шатер; я там у своего ложа занавес приказал раскинуть. Так ты побудь за тем занавесом малое время; да что услышишь, о том умом пораскинь.

— Зачем же потайно буду слушать, княже? — спросил Зыбата.

— Надобно так, Зыбатушка, надобно. Тут я гостей к себе жду дорогих, так ты и послушаешь, что они мне говорить будут. Так же я делаю для того, чтобы не винил ты меня после в Ярополковой судьбе; чтобы мог ты сказать каждому, кто бы ни сказал, будто я руку на брата поднял, — что невиновен князь Владимир ни в чем, что с братом его случилось. Так-то, Зыбатушка, так-то… А теперь вот что: ведомо мне, что много друзей да приятелей в Родне у тебя. Пройди-ка ты к ним туда да поговори с ними, да разузнай, так же ли все Ярополк на своих светочников надеется или колебаться начал?..

— Ой, князь, не хочу я идти в Родню…

— Отчего же так?

— Да все оттого… Люди меня встретят и будут думать, что я как друг к ним пришел, а я как твой разведчик к ним явлюсь; предательствовать, значит, ты меня заставляешь.

— Не хочу я того, — возразил Владимир, — ты для себя пойди в Родню, а потом у меня в шатре послушай, а что после сего сам надумаешь, так мне, ежели пожелаешь, уже в Киеве скажешь.

— А будем-то мы в Киеве? — улыбнулся Зыбата.

— Ой, Зыбатушка, будем. Помяни ты это мое слово, будем.

— Князь! — тихо и вместе с тем серьезно спросил воин. — А на что тебе Киев? Разве мало тебе Новгорода твоего? Ведь ведомо мне, что ты и на Готском берегу гость дорогой и среди викингов своим считаешься. Ведомо мне, что и к франкам ты ходил и в другие западные страны забирался. Так ведь тот край, северный, весь тебе принадлежит, зачем же еще тебе киевская страна? — Владимир ответил не сразу.

— Вот, как ты меня теперь спрашиваешь, — раздумчиво наконец вымолвил он, — так-то и сам я себя не раз спрашивал. Всего-то у меня в Новгороде много, сказать по чести, — куда больше, чем в Киеве. Таких диковинок, как к нам в Новгород заморские гости привозят, в Киеве, почитай, и не видывали… А нет, вот не сидится мне там. Словно сила какая-то, Зыбатушка, так вот и тянет меня к Киеву… Ночью ли я сплю — вдруг меня потайный голос будить начинает. Просыпаюсь я и слышу, потайный голос мне над ухом говорит: «Иди в Киев, иди, там твое место!» И много раз я себя испытывал. Куда, в какой поход я ни пошел бы, все меня так вот к Киеву и тянет, будто в жизни у меня только и дороги есть, что туда. А зачем, того и сам не знаю… Детство мне, что ли, вспоминается, бабка, что ли, меня зовет, или сам Бог всесильный ведет… И иду путем неведомым. А куда иду, в Киев или под курган могильный, не знаю. Только вот смотри, и теперь я судьбу испытываю. Что мне стоит Ярополка взять: удар один, и нет его! А я не хочу. Вон все вы думаете, что я головы его ищу, а я не хочу его головы. Ежели же нужно ему жизни лишиться, чтобы мне к киевскому столу путь освободить, так и без меня он погибнет. Это уже будет мне последнее испытание, больше уж я останавливаться не буду, так прямо в Киев и пойду. Войду в него и сяду на стол отца моего, Святослава, а там я посмотрю, что сделаю… Вот, Зыбатушка, хочешь ты, иди в Родню, хочешь, не иди. Не предательства твоего я ищу, а, быть может, через тебя свою судьбу пытаю. А теперь прости, вон Добрыня знак подает, к нему пойду…

Зыбата, оставшись один, решил воспользоваться предложением Владимира. Он и сам был не прочь побывать в Родне, где заперто было столько его друзей, но более всего тянуло его в осажденный город желание повидать обреченного на гибель Ярополка.

Он поспешил сказать о своем намерении Добрыне, который, очевидно, был уже предупрежден племянником.

— Что же, побывай, дело не плохое, — отозвался тот, — посмотри, как там живут, лучше киевского али нет… Ты иди, как потемнеет, там, в передовых дружинах, я скажу, тебя пропустят дозорные…

Зыбата с нетерпением дожидался вечера.

Наконец вечер настал.

У Зыбаты был конь, и он с удивлением заметил, что чьи-то заботливые руки привязали к его седлу всяких припасов. «Зачем это?» — подумал молодой воин. Он хотел было оставить припасы, но потом раздумал и решил взять их с собой.

Дозорные беспрепятственно пропускали его, и вскоре добрый конь вынес Зыбату почти что к самой Родне.

С удивлением увидел Зыбата, что Родня вовсе не охранялась: ни на валах, ни у рвов не было выставлено дозорных.

Он достиг осажденного Детинца беспрепятственно. Почти уже у самых ворот послышался окрик:

— Ежели добрый человек, отзовись!

— Кто здесь? — воскликнул молодой воин.

— А ты кто? Как будто из новгородского стана… Уж не к нам ли, в Родню, передаешься?

Звуки голоса показались Зыбате знакомыми.

— Бумир, — воскликнул он, — никак это ты?

— Я, я. А ты-то кто будешь?

— Не узнаешь? Я Зыбата.

— Зыбата? — Голос дозорного зазвучал радостью. — Ты, Зыбата? Быть того не может. Зачем ты к нам?

— Проведать вас.

— Ой, Зыбатушка, посмеяться ты над нами приехал…

— Да что же с вами? Расскажи ты мне толком.

Зыбата соскочил с коня.

— Ты мне скажи, Бумир, еще же кто-нибудь есть, кроме тебя?

— Ой, есть, Зыбатушка, есть. Да вот я еще кое-как на ногах держусь, а остальные-то, пожалуй, и подняться не могут…

— Что с ними такое?

— Изголодались мы. Не трогает нас Владимирова дружина, не знаю почему. А лучше кабы разом ударили. Хуже той беды, которая у нас теперь в Родне, и на Руси никогда не бывало…

— Да что же вышло? Как все это вышло?

— Так и вышло, Зыбатушка. Ведь налегке пошел наш князь Ярополк сюда из Киева, ничего с собой не захватил. Все здесь найти думал, а здесь-то тоже ничего не нашлось. Как окружили нас новгородские дружины, так мы, почитай, в день али в два все запасы поприели, а теперь вот с голоду мрем. Худо, Зыбатушка…

— Бедные, бедные, несчастные, — воскликнул Зыбата, — и все-таки вы верными князю остаетесь…

— Да как же не оставаться-то? Обещание дали, нужно. Ежели мы да изменим, то что же тогда будет… Ой, Зыбатушка, молю я тебя: не ходи ты к нам, не показывайся…

— Это почему?

— Да боюсь я, как увидят тебя дружинники-то наши, так кто их знает, еще больше духом смутятся, и бросят они князя своего. Не ходи ты… Ежели что передать желаешь, так мне скажи….

— Вот, — сказал Зыбата, отвязывая от седла так неожиданно пригодившиеся припасы, — отдай. Мало здесь, ну, сколько есть, а князю поклон скажи. Обидел он меня, а я зла на него не имею…

— Ой, Зыбатушка, — воскликнул Бумир, — вот что я тебе скажу! Ведомо нам всем, что с Владимиром вы большие друзья и при нем ты в ближних людях состоишь; так я тебе одно скажу: хочет наш князь к вашему князю на поклон идти, хочет мира у него просить и милости, сам себя головой ему выдает. Так поговори ты с Владимиром; может быть, и не поднимет он руки на брата своего…

— Не ищет Владимир головы Ярополка.

— Ой, ой! Он-то не ищет, да другие хотят.

— Кто другие?

— Ой, будто не знаешь?

— Так что же Ярополк не идет к Владимиру? Ведь ежели бы он с поклоном к брату пришел, так, может быть, и в самом деле милость у него заслужил бы.

— Да, видишь ты, не хочет он, старший брат, младшему кланяться. Хочет Ярополк до конца свою судьбу испытать. Блуд и Нонне задумали Владимиру передаться, а сами князю Ярополку тоже советуют, то отговаривают, подбивают его в венгерскую землю бежать… А Ярополк им верит. Он не знает, на что и решиться, а все равно ждать недолго. И теперь-то нас новгородские рати голыми руками перехватывают, а ежели только князя не будет, так сами передадимся… О-ой, Зыбатушка, прости меня, не гневайся, поспешу я скорее к товарищам с подарками твоими. Они и не знают, какое счастье привалило. Пир мы устроим, какого и не видали давно; и Варяжко, друга твоего, позовем, поклон от тебя скажем.

— А дозор-то как же? Разве можно бросать?

— Что дозор, все равно никто сюда не придет, никому мы не нужны. Так поезжай же ты, родимый, обратно…

— Ну, прощай, Бумир, быть по-твоему, вернусь я… Варяжко поклон передай и князю челом ударь.

Повернув лошадь, Зыбата тронулся обратно от безмолвной Родни.

В Родне действительно был голод. Ярополк вообразил, что Родня настолько неприступна, что новгородские дружины разобьются об нее, как разбиваются волны о неподвижные утесы среди моря.

Ярополк ожидал, что Владимир ударит по крепостце, и не думал даже, чтобы новгородский князь решился на длительную осаду. Если бы Владимир пошел на приступ, то, может быть, силы его и разбились бы о стены Родни. Но он повел осаду, и осажденные, бывшие почти что без всяких запасов, очень скоро оказались в критическом положении.

Заботливость Зыбаты была всеми оценена по достоинству.

— Спасибо Зыбатушке, — говорили окружавшие Бумира товарищи. — Не позабыл в беде своих.

— Христианин он, оттого и не забывает…

— У христиан и враги должны любить друг друга…

— А может быть, он с умыслом подъезжал-то?..

— С каким там умыслом, что за умысел…

— Как, какой… Может, его новгородский князь подсылал, чтобы нас на измену сманить…

— И ни слова он об измене не говорил, — запротестовал Бумир, — жалеть жалел, а чтобы переманивать, не было этого.

— Не таковский Зыбата, чтобы переманивать. Кабы тогда князь-то наш ни за что ни про что на него не разгневался, так и он с нами остался бы.

— Вестимо, остался бы. Не волей ушел он, и теперь об нас он во как заботится.

— Доносили те, кто в лагерь высматривать ходил, что у новгородского князя он как гость живет…

— А это я Варяжко снесу, — проговорил Бумир, откладывая в сторону часть съестного, — он, Варяжко-то, как и мы, мучается.

— Вольно ему свою долю отдавать…

— Да ведь кому отдает-то? — возразил Бумир. — Князю самому.

— То-то, что князю. Ярополк будто не понимает, откуда ему так всего вдоволь подают, а Варяжко мучается. Принесешь ты, Бумир, так он и теперь все Ярополку отдаст…

— Что ж, это его дело, — ответил тот, — были бы мы покойны, что товарища не обделили, а там он со своей долей пусть, что хочет, то и делает…

Бумир забрал отложенную еду и ушел.

Переходить ему нужно было через обширную площадь Детинца, посредине которой стояла большая изба, отведенная под помещение князя Ярополка; около этой избы было еще несколько строений, где жили воевода Блуд, арконец Нонне и другие близкие к киевскому князю люди.

Бумир подходил уже к этим зданиям, как вдруг увидел кого-то в темноте; он кинулся на землю и стал прислушиваться.

Как ни было темно, а Бумир узнал ближайшего к князю воеводу Блуда. Рядом с ним был Нонне.

Арконский жрец и Блуд не заметили Бумира; они шли очень тихо и то и дело останавливались; толстый Блуд, страдавший одышкой, не мог двигаться быстро.

— Нужно кончать это дело, Нонне, — говорил Блуд, — этакая ведь напасть. Такой, пожалуй, никогда еще и не слыхано было. Святослав в Доростоле сидел, так и то ему свободнее было, чем нам; видимо дело, что Владимир измором хочет взять.

— Видимо дело, — хихикнул Нонне, — точно не ты ему это советовал…

— Я-то я… Да разве я знал, что так выйдет. Коль и советовал я, так думал, что потерпят, потерпят, да и пойдут против князя. Сами собой руки и развязались бы… А они вон как, с голоду вспухли, а за Ярополка стоят. Что он им только дался…

— Слову верны, — коротко заметил Нонне.

— Слову-то слову, да ведь Ярополк-то им чужой… Будь-ка другие на их месте — давно бы такого князя мечами посекли и к Владимиру перешли…

— И теперь, — вдруг сказал Нонне, — теперь ты сам своими руками себе ловушку хочешь устроить?

— Это как? — И в голосе Блуда зазвучало нескрываемое удивление.

— Да вот как: Ярополк сам истомился, знаешь, поди, его: он и попить, и поесть любит так, чтобы до отвала… А ты что надумал?

— Да то и надумал. Поклониться брату, ударить ему челом и признать его за старшего…

— Ну вот видишь, а знаешь ты, что из того для тебя быть может?.. Владимира-то я видал и знаю. Когда так Ярополк сделает, он все позабудет, и помирятся братья. А ежели помирятся, то Владимир тебя пред Ярополком не покроет, все ему расскажет, как ты переносился с ним, какую ты ему гибель готовил…

— Ну, вот, боюсь я, — засмеялся Блуд, но теперь в его голосе звучал уже страх; он, видимо, почувствовал близкую опасность и уже начал придумывать способ выпутаться из нее.

Нонне подметил эти нотки в тоне своего собеседника.

— Уж, там, боишься ты или нет, — проговорил он, — дело другое, а беды тебе не избежать… Если помирятся Владимир и Ярополк, так Ярополк у Владимира большую силу возьмет, никогда Владимир не забудет, что он ему старшим братом приходится… Смекаешь ты?.. Ни-ко-гда, — протянул арконский жрец, — а умирать-то киевский князь даже и не собирается…

— Что же ты думаешь, Владимир меня ему головой выдаст?

— Отчего же ему и не выдать? Ты ему чужой, а Ярополк и он одного отца сыновья, так-то… Ты вот обо всем подумал, а этого-то не сообразил; а для тебя всего опаснее, ежели братья сойдутся…

Нонне зло засмеялся.

Блуд молчал; он вздохнул и тихо пошел вперед; арконский жрец последовал за ним.

Бумир, как только они отошли, поднялся и бегом кинулся к княжеским хоромам. Однако Варяжко он там не застал, но узнал, что Ярополков любимец пошел к варяжским воинам, охранявшим Родню с противоположной стороны.

— Ага, знаю, где он, — догадался Бумир. — Есть у него там приятели…

V

Варяжко действительно он застал у начальника одной из варяжских дружин, Феодора. Варяг Феодор родился в Киеве, куда пришли с далекого севера его родители. До вступления в Ярополкову дружину он находился при мудрой Ольге и, как все, кто служил ей, был христианином. Нравом он был кроток, сердцем незлобив.

Варяжко любил его не менее, чем Зыбату, и теперь, когда Зыбаты около него не было, он отводил душу в беседе с Феодором.

Бумир отдал им еду, принесенную Зыбатой.

— Спасибо тебе, Бумир, спасибо, — благодарил Варяжко, — Зыбату, говоришь, видел; челом бил… Эх, жалко, что его нет вместе с нами, но и радуюсь за него. Круто приходится, круто… А все-таки держаться будем, не выдадим головой князя великого. Хотя всем головы сложить придется, а постоим за правду.

— Хорошее ты слово сказал, Варяжко, — улыбнулся ему Феодор, — за правду нужно постоять, правдой земля держится; и вижу я, что одна она, правда-то, и у вас, Перуну кланяющихся, и у нас, что Истинного Бога познали. Вот мы сошлись здесь, и вы, и мы, и так нас крепко правда связала, что терпим из-за нее муку, а против нее не идем.

Варяжко грустно покачал головой.

— Где уж тут идти. Куда тут пойдешь. Никуда нам не уйти, здесь и останемся…

— Ой, Варяжко, вижу я, в отчаяние ты впадать стал, а я вот думаю, что Господь нам милость окажет и уйдем мы отсюда, и в Киев вернемся, и все по-хорошему будет. У меня, в Киеве-то, дитя осталось, сын, Иоанном его назвал; оставил его, уходя, на чужих руках, душой скорбел, а теперь словно голос мне какой говорит, что увижу я его, что еще далеко конец мой; и на душе у меня и легко, и покойно…

— У тебя-то покойно, — перебил его Варяжко, — а у меня нет. Ты о сыне думаешь, а я о князе. У тебя сын в надежных руках оставлен, а я как погляжу — около князя одни враги, только и думают, как бы погубить его. Да не удастся! Вот все думали они, что как будет морить здесь нас новгородский князь, дружины поднимутся на князя и убьют его. Не выходит этого — дружины верны остаются… Теперь проведал я, на другое решились… Нонне, арконец, так вот Ярополку и шепчет в уши, чтобы он челом ударил Владимиру. И что ему за охота пришла братьев мирить, когда он же их друг на друга натравливал, совсем не знаю…

Бумир, до того молча слушавший, передал услышанный разговор между арконским жрецом и Блудом.

Варяжко с величайшим вниманием выслушал рассказ дружинника.

— Ничего я сообразить не могу, что теперь Нонне с Блудом затевают. Думаю я, желает он Блуда извести. Только с чего он за таковое принялся, не ведаю. Должно, Блуд ему в чем-нибудь мешает, вот они и злобятся… Эх, этот Нонне… Весь грех от него идет.

— Ты бы князя-то предупредил, — заметил Феодор.

— О, предупреждал я, не слушает меня князь. Так поддался он Блуду да Нонне, что и теперь, когда в мышеловке мы и уже дитяти неразумному видно, что завели в эту ловушку нас воевода-пестун да жрец арконский, и то он никому, кроме них, не верит, словно разума лишился. А силой взять? Так нешто силой против князя пойдешь…

— Да зачем идти, — раздумчиво произнес Феодор, — ежели суждено ему что от Господа, то и будет. Божьи пути неисповедимы. Без его же воли ни единый волос не падет с головы человеческой.

Он хотел еще что-то сказать, но в это время вбежал один из княжеских отроков.

— Варяжко, иди скорее, — сказал он, — приказал князь тебя сыскать и пред его очи привести.

— Что такое? Зачем я понадобился?

— Ой, Варяжко, совсем нам худо…

— Что еще?

— Да то, что самые верные княжьи люди Родню покидают, Нонне арконец…

— Что Нонне арконец?

— Ушел из Родни. Должно, к новгородскому князю…

Варяжко взглянул на Бумира.

— Или ты ошибался?

— Да нет же, не мог я ошибиться! Своими глазами Нонне видел, и Блуд был вместе с ним…

— Эх, — вздохнул Варяжко, — чуется мне, что беда все ближе и ближе… Пойду к князю, а ты, Феодор, дружины свои обойди. Кто знает, что ночью случится. Может, вот теперь-то новгородцы и ударят на нас. А тебя, Бумир, благодарю, не посовещусь, возьму твои гостинцы, пригодятся. Они, может быть, скудны, но и у князя очень скудно, так скудно, что и сказать нельзя.

Варяжко застал Ярополка в страшном припадке горя. Князь, пораженный бегством своего ближайшего советника, не понимавший причин этого побега, плакал, как женщина; около него был Блуд.

— И когда же это арконец бежать-то успел? — выкрикивал Блуд жалобным голосом. — Все это время, почитай, вместе мы были, о делах разных говорили, как беду изжить, совещались. А он взял да и убег. И куда — ума не приложу.

Варяжко смотрел на него пристально; он и сам не понимал, как могло это случиться. Он верил Бумиру, к Блуду же у него не было ни малейшего доверия.

— Варяжко, — восклицал Ярополк, — что же нам теперь делать? Покидают меня все. Вот Нонне убежал, а потом ты убежишь. Останемся мы с тобой, Блуд, одни.

— Княже, за что ты меня обижаешь? — сказал Варяжко. — Служу я тебе честно, а ты вместо того да такую обиду…

— Ой, Варяжко, прости ты мне, не я говорю — горе мое говорит. Только двое теперь вас и осталось у меня: Блуд да ты; ни на кого больше положиться не могу. Посоветуйте же мне, что я делать должен. Ведь, видимо дело, в Родне нам не отсидеться. Дружинники, что мухи под осень, еле с голоду ноги таскают. Ударит Владимир — сразу всех так и захлопнет… Вот, Варяжко, при тебе я Нонне спрашивал, а теперь уж ты мне присоветуй. Блуд вон говорит, чтобы я брату младшему челом ударил и примирился с ним, а ты мне что присоветуешь?..

— Совета моего желаешь, княже? — спросил Варяжко. — Скажу тебе то, что давно думал…

— Скажи, скажи, Варяжко. Вон Блуд правду говорит… Нам от Владимира в Родне не отсидеться, возьмет он нас здесь всех, чует мое сердце, возьмет и убьет. А я жить хочу! Я еще молодой, я еще не все утехи в жизни видел. Не помириться ли с Владимиром? Что ж, ну, поклонюсь ему, а он, быть может, и помилует…

— Княже! — горячо сказал Варяжко. — Ты моего совета желал, так слушай же. Не следует тебе к брату на поклон идти. Не водится так, чтобы старший брат меньшему челом бил. Да еще помилует тебя Владимир аль нет, кто то знает? А ты говоришь: «Жить хочу!» Стало быть, жизнь для тебя дорога; а за то, что человеку дорого, постоять нужно, нечего отдавать так, задаром; даром-то отдать ее, жизнь-то твою, всегда успеешь…

— Ой, Варяжко, да что же мне делать-то? — испуганно воскликнул князь.

— А вот что: не ходи ты, княже, к Владимиру. Пойдешь — тут тебе погибель.

— Куда же идти-то мне?

— Как куда! Ночи темные… Новгородцы Родни почти что не стерегут. Сядем на коней да к печенегам… Их только кликни — они все соберутся и придут, и за тебя же постоят…

— Ой, нет, нет, Варяжко, нет… Не по сердцу мне совет твой, — замахал на него руками Ярополк, — идти к печенегам, бежать в такую даль… Поди, погоня будет, лошади у нас плохие, погоня настигнет, и убьют меня, а то еще печенеги не примут… Ведь они отца-то моего, князя Святослава, помнят и из-за него на меня злобятся… Нет, Варяжко, не хочу я идти к печенегам…

— Воля твоя, княже, — печально проговорил Варяжко и со вздохом опустил голову на грудь.

— И ты тоже, — с деланным негодованием накинулся на него Блуд, — ишь ведь какие советы: к печенегам бежать! Да если князь пойдет к печенегам, так Владимир еще пуще разгневится, и тогда от него никакой пощады ждать нельзя! Тут-то, ежели поговорить с ним хорошо, так и умилостивить можно, а уж тогда никакие просьбы не помогут. И потом еще мне так сдается. Слушай-ка, княже… Ведь Нонне неспроста ушел к Владимиру. Имел я с ним беседу, сегодня имел; видимо дело, после нашей беседы он в бега ударился. А в беседе той арконец проговорился, будто уйдет он да разведает, как Владимир, на мир с тобой склонен ли. Он сам Владимира-то знает, как тот еще в Арконе был, на Рюгене. С тех пор они знакомцами стали. И вот теперь еще Нонне вспоминал, что он Владимиру и дружины варяжские подбирал, так что, ежели они теперь сойдутся, так Владимир от него скрытничать не станет, все, что на душе, пред ним выложит, а Нонне потом со мной перенесется. И как разузнаем мы, склонен ли Владимир к миру али нет, тогда и порешим… Вот что я думаю. Кто его знает, новгородского князя-то. Может быть, он одного почету только желает, а враждовать с тобой и не думает, тогда что же? И челом тебе ему бить не придется; сойдетесь вы, обниметесь, как братья милые, и никакой распри между вами не будет…

— Ой, княже, не ходи к Владимиру, погибель там твоя, — глухо произнес Варяжко.

Ярополк опять замахал на него руками.

— Оставь, Варяжко, оставь… Напрасно я твоего совета спросил… Ежели мечом управляться, так ты, пожалуй, и Зыбате не уступишь, а совет подавать не твое дело. Вон Блуд все рассудил, и склоняюсь я на его слова. Ежели уж и к печенегам идти, так после того, как узнаем, что Владимир о мире думает. Ведь к печенегам мы всегда уйти успеем, а только зачем идти, ежели мир между нами будет? А я верю, что Нонне не бросил меня, что ежели он ушел, так добра мне желаючи. Иди, Варяжко, иди. Ой, Блуд, и лихо же нам здесь, в Родне: голодно, беда и попировать нечем, хоть бы мир скорее!..

— Так как же, княже, решаешь: к печенегам? — вкрадчиво спросил Блуд, перебивая Ярополка. — Или по-моему поступишь? Мне твое решение знать надобно. Может, наутро от Нонне вести придут, так, я думаю, твоё дело, княже, вершить. Может, Владимир себе Киева потребует. Ведь, если на мир идти придется, так и Киев ему уступить надобно. Как ты, княже?

— А что мне Киев, — досадливо махнул рукой Ярополк, — не в одном Киеве жить можно, да еще как жить-то! Да будет по совету твоему: возьму, что брат мне уступит.

— Княже, опомнись! — крикнул Варяжко, забываясь. — Не ходи к Владимиру, погибнешь.

— Иди вон, Варяжко, — рассердился Ярополк, — видеть тебя не хочу! Попал князь в беду, так и вы все по-своему его хотите заставить делать. Не будет того! Я князь — моя воля! Как решаю, так на том и будет. Иди вон! А ты, Блуд, останься, ты мне еще посоветуешь, как лучше с братом встретиться.

В это время Зыбата возвращался уже к новгородскому стану.

Его пропустили так же свободно и обратно; ночь между тем уже быстро близилась к концу, восток алел предрассветной полоской. Вдруг невдалеке послышался цокот копыт.

Зыбата с недоумением подумал, кто бы это мог ехать из осажденного города.

Как ни слаб был свет наступавшего утра, тем не менее Зыбата узнал во всаднике арконского жреца.

— Нонне! — тихо воскликнул он.

Голос его раздался чуть слышно, но арконец услышал, придержал лошадь и глухим шепотом спросил:

— Кто назвал мое имя?

Зыбата не стал скрываться и подъехал к нему.

— Это я, Зыбата.

— А, христианин, — глухо раздалось в ответ. — Как же, узнал, вот где свиделись. Ты уж не от Родни ли?

— Да, оттуда. А ты не в новгородский ли стан?

— Да, — засмеялся Нонне. — Как живет князь Владимир?

— Чего ты меня спрашиваешь? Я думаю, ты это так же хорошо знаешь, как и я, — ответил Зыбата.

Нонне глухо засмеялся.

— Мало ли, что я знаю. Зыбата, мало ли что. На то я служу всемогущему Святовиту, чтобы знать всякие тайны. Да, Зыбата, всякие тайны. Знаю я, Зыбата, что каждый человек думает, и не только это знаю, но и то, что каждого человека ждет впереди.

— Это знает только один всеведущий Бог! — воскликнул Зыбата.

— Ты говоришь про своего Бога, про Бога христиан, — в голосе Нонне теперь послышалось сдержанное бешенство, — а я тебе скажу, что так верить, как вы веруете, христиане, значит, верить в свой сон, в свою мечту… Верить в то, существование чего подвержено сомнениям, значит, обманывать самого себя.

— Нет, Нонне, нет! — воскликнул Зыбата. — Ты не можешь так говорить; в тебе клокочет ненависть, и твой разум затемнен ею! Бог христиан велик и всемогущ, ваши же Святовит, Перун, Один, Гремящий Тор — одни лишь создания человеческой мечты, и в них нет ни тени божества. Ты говоришь, твой Святовит всеведущ, так пусть же он скажет твоими устами, что ждет, ну, хотя бы меня, христианина, в будущем.

Нонне ответил не сразу.

— Ты спрашиваешь меня, Зыбата, — тихо и внушительно произнес он, — а я должен ответить тебе, и я отвечу. Но я не буду говорить о тебе одном, а о всех твоих единоверцах… Солнце взойдет на небе три раза и столько же раз сойдет с неба, как Владимир уже будет на киевском столе князем, а когда оно уйдет в четвертый раз, ни одного христианина в Киеве не останется…

Голос его звучал торжественно, и Зыбату невольно охватило предчувствие чего-то ужасного. Он хорошо понимал, что Нонне вовсе не предвещает, просвещенный силой своего божества, а просто говорит, что ему известно, что непременно должно случиться.

— Ты поражен, Зыбата, — сказал арконец, — ты уверен, что мои предсказания исполнятся непременно. Помни же это и страшись.

— Нонне! — воскликнул действительно смущенный Зыбата. — Неужели ты решился на кровопролитие?

— О чем ты, Зыбата?

— Ведь то, что ты говоришь, будет вовсе не делом твоего Святовита. Это будет, Нонне, делом рук твоих, и ты никогда не заставишь меня думать, чтобы гибель христиан прошла без твоего участия.

— Как хочешь, так и думай, Зыбата, в этом ты волен, а только помни, что я сказал. Быть может, я попрошу Святовита, и ты умрешь последним, так что увидишь, как будут гибнуть твои единоверцы. Если уцелеешь, вспомни мои слова и, оставшись живым, прославь великого властителя тайн жизни и смерти, которому кланяются на Рюгене…

Зыбата возвратился в стан и заснул как убитый, едва добравшись до своего шатра.

Когда он проснулся, то увидел, что весь стан осаждающих находился в необыкновенном движении. Новгородцы вьючили лошадей, готовясь к походу.

— Друже, скажи, что такое происходит? — остановил Зыбата одного из дружинников.

— Как, Зыбата, ты такой близкий к князю человек и не знаешь? — искренно удивился дружинник.

— Я уходил под вечер, а вернулся лишь наутро.

— Бросаем мы Родню, уходим…

— Куда же?

— В Киев.

— В Киев! — изумился Зыбата. — Это зачем? А как же Ярополк?

— Ярополк послов прислал, челом бьет нашему Владимиру, чтобы не было между ними распри, и помиловал бы его Владимир и пожаловал, если только его милость будет…

— И что же Владимир?

— А Владимир ответил: пусть Ярополк приходит в Киев, там, дескать, они и примирятся, а что здесь, у Родни, он никакого разговора вести не будет; милость же свою Владимир сейчас показал: он объявил, что уйдет от Родни и лишь малую дружину оставит, дабы Ярополка на пути к Киеву от всяких напастей охранять…

— Вон что случилось, — пробормотал Зыбата, — а я и не знал… Действительно, скоро дела стали делаться. А где теперь князь-то? Надо бы пойти к нему.

— Пойди, пойди, если догнать можешь…

— Как догнать! Разве Владимира нет в стане?

— То-то и есть, что нет. В Киев ушел он, и Добрыня Малкович с ним. Тут к нему ночью, перед рассветом, из Родни один человек явился.

— Нонне арконец? — воскликнул Зыбата.

— Уж не знаю, как его зовут. С виду, что лиса, хитроватый такой; с ним да с Малковичем князь и помчался; в полдень и мы, пожалуй, пойдем.

После полудня весь новгородский стан снялся и отправился на Днепр. Осажденным в Родню были посланы обильные запасы.

Зыбата сперва хотел было пойти к своим друзьям, находившимся около Ярополка, но потом раздумал; он решил остаться при Владимировых дружинах: зловещие слова арконского жреца не давали ему покоя. Зыбата был уверен, что никакого истребления христиан не будет, но в то же время он спешил присоединиться к единоверцам, дабы разделить с ними ту участь, которая, быть может, готовилась им.

В Киев он прибыл, когда Владимир уже вступил туда. Столица была охвачена ликованием. На лицах всех виделось радостное оживление: всем казалось, что с приходом великого князя настанут новые дни, что в Киев возвратятся славные времена Олега, Ольги и Святослава.

Зыбата, возвратившись в Киев, не пошел к Владимиру, а поселился у старого просвитера, совершавшего богослужение в храме святого Илии.

VI

Был ясный, солнечный день, когда Зыбата вместе с толпой киевлян, среди которых было много христиан, спешил на гору к киевскому Детинцу.

Побежденный Ярополк должен был прибыть к княжеским хоромам и там ожидать возвращения Владимира с охоты.

Владимиру хотелось не то чтобы унизить своего старшего брата, а испытать чувства народа к Ярополку: мало ли что могло произойти в то время, которое провел бы Ярополк в ожидании брата. Ведь не могло быть сомнения, что в Киеве и у него были, хотя и не многочисленные, сторонники. Владимир не хотел, чтобы его упрекали в том, что он завладел великокняжеским столом силой, а не по воле народной; он видел, что завоевания мечом непрочны. Если же народ, сжалившись над Ярополком, снова вернется под его власть, то ему, Владимиру, и не нужен Киев, не нужен потому, что он искренно желал примирения со старшим братом.

Зыбата с интересом прислушивался к раздававшимся вокруг него разговорам.

— Ой, боязно, как бы не примирился Владимир с Ярополком, — слышал Зыбата. — Добр Владимир и сердцем мягок; примирятся братья, и все пойдет по-старому…

— Не бывать тому, — горячо воскликнул кто-то, — скорее Днепр вспять пойдет, чем будет так. Не желаем Ярополка.

— Кто его желает? На Владимира поглядеть да потом на Ярополка, что небо от земли. Ярополк-то и толстый, и слюнявый, и пыхтит, как лошадь опоенная, а Владимир-то словно солнце красное…

И вдруг толпа, радостно шумевшая, сразу замолчала. Воцарилась мертвая тишина, люди раздвигались, давая путь к воротам Детинца.

— Ярополк, — тихо послышалось в толпе.

Показалось несколько верховых; впереди ехали новгородские дружинники, сзади — варяги, а за ними видна была повозка, грузно катившаяся по неровной почве; за ней следовало несколько варягов.

— В повозке-то Ярополк с Блудом, — услыхал около себя Зыбата.

— Ишь ты, прячется, на народ киевский взглянуть совестно, а Нонне-арконца не видать.

— Где же увидишь? Он ведь при Владимире.

— Чего там при Владимире, его и в Киеве, и в Ярополковом стану видели…

— Ну, приехали все теперь. Теперь Владимира ждать будем.

Кто-то слегка тронул Зыбату за плечо. Он быстро обернулся и увидел Феодора, бывшего на этот раз тоже без доспехов и тоже в простом киевском платье; около него стоял подросток с нежными чертами лица и задумчивым взглядом серых больших глаз. Это был сын Феодора Иоанн.

— Ой, Зыбатушка, — заговорил варяг, — как будто совсем не приходится хорошего ожидать, как будто дурное что-то надвигается, и такое дурное, что сердце замирает, как подумаю.

— Для кого дурное? — чувствуя невольную тревогу, спросил Зыбата.

— Для князя нашего, для Ярополка.

— Полно, Владимир не имеет на него зла, братья примирятся…

— Братья, братья. Да если бы участь Ярополка только от Владимира и Добрыни зависела, так нечего и бояться за него.

— Но кто же еще ему грозит?

— Два у него страшных врага: Блуд и Нонне-арконец.

— Эй, Федор, что же они могут сделать? Владимир в Киеве хозяин.

— Не знаю и сказать ничего не могу, а вот только мне ведомо, что Нонне призвал к себе двух арконских варягов с Рюгена; те варяги и в Киев пришли еще вместе с Нонне; знаю я их, для арконца они псы верные; на кого он их натравит, на того они и бросятся…

— Ну, что же из того?

— То, Зыбата, что им Нонне приказал быть в той избе, которая для Блуда приготовлена, и быть он им там приказал потайно… И вот сегодня я прознал, что Ярополк Владимира будет ожидать не в княжеских хоромах, а как раз у Блуда. Вот и посуди сам, что из этого выйти может.

Феодор не успел договорить, как послышался отчаянный вопль.

— Убили, убили, — кричал чей-то голос.

Толпа, словно подхваченная порывом ветра, кинулась к воротам Детинца. Зыбата, подхваченный толпой, очутился в передних ее рядах. Он увидел Варяжко, залитого кровью, но державшегося на ногах и в страшном негодовании кричавшего так, что его голос слышен был даже сквозь шум многочисленных голосов.

— Заманили князя, заманили и убили, — кричал Варяжко, — предатели… На безоружного руки подняли. Он к вам с добром и любовью шел, он вам мир нес, он ради того, чтобы крови вашей не пролить, смирился и гордость свою победил, а вы убили его из-за угла.

— Да кто кого убил? Кто? Как смеют нас убийцами называть?! — зашумела толпа.

— Князя вы убили… Ярополка…

Зыбата заметил, что с крыльца соседней избы, у дверей которой стояли Блуд и Нонне, кинулись к Варяжко два вооруженные короткими мечами варяга…

Зыбата, заграждая Варяжко своим телом, крикнул им:

— Прочь! Как вы смеете! Ежели Варяжко неправду говорит, то пусть князь его рассудит.

Смелые слова Зыбаты произвели впечатление.

— Да, да, пусть князь рассудит, пусть он разберет, кто Ярополка убил и мы ли, люди киевские, в его смерти повинны, — послышалось из толпы.

Зыбату и Варяжко окружили киевляне.

Варяги подняли было мечи, чтобы врубиться в толпу, но в это время воздух задрожал от громкого крика, вырвавшегося сразу из нескольких тысяч грудей.

— Здравствуй навеки, князь наш Владимир! Привет тебе, солнышко наше красное!

В ворота Детинца, окруженный отрядом блестящих воинов, въезжал Владимир.

— Опоздал, опоздал, — прошептал Зыбата.

Владимир заметил, что что-то произошло.

Он пристально всматривался вперед, очевидно, высматривая Ярополка, и удивился тому, что нигде его не видно. Около него показался Варяжко; он схватил окровавленной рукой повод и закричал:

— Князь новгородский, суда требую!

— Над кем тебе мой суд нужен? — остановив лошадь, спросил Владимир. — Кого ты к ответу зовешь?

— Тебя, князь новгородский! — воскликнул Варяжко.

— Меня? В чем же ты меня обвиняешь? — изумился Владимир.

— В вероломстве виновен ты. Ты, ты… Ты заманил в западню несчастного брата и приказал убить его…

— Я? Ярополк убит? — В голосе Владимира зазвучали нотки неподдельного изумления.

— Пойди и взгляни, — сказал Варяжко, — пойди и взгляни, новгородский князь, на твою жертву. Ты сам увидишь, что в притворе он лежит, зарубленный мечами твоих слуг, бездыханный… Кругом него кровь, кровь твоего отца, твоя кровь — и ты смеешь еще говорить, что неповинен в смерти его…

Лицо Владимира покрылось мертвенной бледностью; он слегка качнулся в седле.

Кругом стоял народ, безмолвный, смущенный. Глаза всех были потуплены; на Владимира смотрели только горящие ненавистью очи Варяжко.

— Кровь своего отца ты пролил, — кричал он, — печенегам лютым уподобился ты. Да и печенеги отца твоего, Святослава, в честном-то бою убили: Куря, их князь, на единоборство с ним вышел. А ты заманил брата, милость ему обещал свою, а как пришел он, так мечи его по твоему приказу и приняли. Иди и любуйся на свое дело.

Владимир задрожал. Бледность исчезла, лицо его вдруг запылало; он приподнялся на стременах, окинул гордым взором молчавшую толпу и крикнул так, что каждое его слово отдавалось во всех уголках Детинца:

— Народ киевский, слышишь ли ты? В коварстве винит он меня, говорит, что повинен я в крови брата моего, Ярополка, что убил его, как вероломный предатель, заманив его к себе. Так прими же ты мою клятву. Тем, кто в Перуна верует, Перуном я клянусь, кто Одина чтит, Одином и Тором Гремящим клянусь, кто неведомому Богу христианскому служит, перед теми я именем их Бога клянусь, что и в мыслях у меня не было поднять руку на брата моего. Сердцем хотел я примириться с ним. Не по великокняжескому столу Ярополк был, но все-таки смерти он не заслуживал; в мыслях моих было отдать ему удел любой, как душе его угодно. Крови его не хотел я, и в ней неповинен я, вот мои слова. Веришь ли мне, народ киевский?..

Ни один голос не отозвался: очевидно, все были уверены, что смерть Ярополка не обошлась без участия Владимира.

Горькая улыбка заиграла на губах князя.

— Вижу я, — проговорил он, — что нет мне веры! Все молчат, никто ответить мне не хочет, так пусть же тогда сам народ меня казнит. Отдаюсь во власть его… Пусть умру я, если думают киевляне, что повинен я в вероломстве… Но пусть только скажет мне народ, что не верит он моей клятве…

— Я, Владимир, верю тебе, — вдруг сказал Зыбата, — Богу неведомому, христианскому служу я и знаю, что не попустил бы он клясться своим именем, если бы была на тебе кровь брата твоего. Народ киевский! Неповинен в злодеянии Владимир князь… Неповинен он, а ежели умереть тут ему суждено, так и я умру вместе с ним…

— Спасибо, Зыбатушка, — тихо проговорил князь.

Он хотел еще что-то сказать, но вдруг, словно шум морского прибоя, загудели голоса:

— Неповинен князь Владимир, неповинен в Ярополковой смерти! Хотим тебя князем над нами. Привет тебе, стольный князь киевский!

— Спасибо тебе, народ мой, — крикнул Владимир, когда крики несколько смолкли, — спасибо тебе. Обещаю тебе, что по княжьей правде своей разберу я, кто виновен в Ярополковой смерти, и покараю вероломцев. Но теперь хочу я поклониться телу Ярополка, хочу плакать у него, вспоминая детство наше. А потом суд мой праведный и для виновных беспощадный…

Он тронул коня…

Ф. Добров