Вот так и сидел я, тянул кислое вино, а у меня сосало под ложечкой. Но делать было нечего.
Я уже дал согласие. Вдруг я вспомнил, что не спросил самого главного.
— Скажите…а каков оклад?
Профессор посмотрел на меня как-то непонимающе, будто я должен служить науке так, задаром, за здорово живешь и все такое.
Я повторил вопрос:
— Сколько мне будут платить?
Профессор как будто очнулся.
— Ах, да. Как же это я упустил…
И назвал такую сумму, что я присвистнул. Он взглянул на меня:
— Что, мало?
— Да, нет… Немало. У меня еще столько не бывало за один раз.
— Я забыл сказать, что питаться вам придется здесь. Фрау Гросс неплохо готовит. Разумеется, за некоторую плату.
Я размечтался… Нужно попросить аванс и пойти купить костюм, хорошую новую рубашку, нет, лучше две. А еще лучше дюжину.
Пару галстуков. Ботинки. Зажигалку-пистолет… Дальше зажигалки мои мечты в тот вечер не пошли.
Профессор встал.
— Хочу пожелать вам доброй ночи. Завтра в восемь завтрак. К девяти мы должны быть в дирекции фирмы…
— Спокойной ночи! — ответил я.
Перина была чересчур мягкой, одеяло чересчур теплым, простыни чересчур белыми. Мне снились в ту ночь ботинки и зажигалки. Много разных зажигалок: маленькие карманные, большие настольные, зажигалки в портсигаре и зажигалки с эмалевыми девицами на боках. Я схватил одну зажигалку и чиркнул ею. В пламени появилась ухмыляющая рожа профессора. Он орал мне:
— Сколько будет трижды три?!
— Половина восьмого! — не моргнув глазом, ответил я.
— Вставайте, господин Никифоров. Уже половина восьмого. — Фрау Гросс трясла меня за плечо. Так начался первый день моей работы у профессора Шиндхельма.
После завтрака мы с господином Никифоровым отправились в дирекцию, где он подписал обязательство о неразглашении секретов и получил аванс. Затем поехали в институт. Мне нужно было успокоить моего пациента, убедить, что ничто страшное ему не угрожает. Я не мог бы работать с человеком, боящимся опыта. А господин Никифоров, действительно, побаивался, хотя старался внешне ничем это не показывать. С улыбкой он пересчитал деньги, сунул их в карман и сказал мне деланно бодрым голосом:
— Ну, профессор, я готов. Теперь, — он похлопал по карману, хоть под нож. Рад быть жертвой науки.
Меня несколько покоробили эти слова. Я совсем не собирался делать его «жертвой». Наоборот, мне казалось, что он станет первым из счастливейших людей — людей с искусственным чувством, чувством времени. Его нужно было обязательно успокоить.
Я решил продемонстрировать ему несколько моих опытов с белыми мышами, постараться сделать это непринужденно, без нажима, чтобы он не заподозрил в этом какого-либо подвоха с моей стороны.
Я долго не знал, как же называть своего пациента. Господин Никифоров? Слишком уж официально. Правда, тысячи моих земляков зовут друг друга именно по фамилии с приставкой слова — господин.
Я спросил, как его имя. Он ответил:
— Иван. А отца моего звали Михаил. У нас, русских, принято называть по имени-отчеству. Так вот меня зовут Иван Михайлович. Но вы меня можете звать просто Иван. Ваня.
— О, это хорошо! Иван! — я почему-то очень обрадовался. На память пришли «Иваны» еще военных времен. Хорошо, что здесь только один этот Иван, а остальные там, на востоке.
Я повел его в наш «зоопарк», как все называли комнату с клетками для подопытных животных.
Говорят, русский ученый Иван Павлов, кстати тоже Иван, его я очень уважаю… Так вот, Иван Павлов поставил памятник собаке. Я бы поставил памятник белым мышам. Именно они помогли мне открыть «рефлекс времени». Мы пошли к белым мышам. Увидев меня, эти красавицы забегали по клетке, начали вставать на свои тонкие лапки, показывая розоватые брюшки. Никифоров засмеялся.
— Мыши. Ха-ха! Когда-то в школе я учил такой немецкий стишок: «Маус, маус, ком хераус!» «Мышка, мышка, выгляни наружу!»
Он снова нервно засмеялся, наклонился к клетке:
— Маус, маус, ком хераус!
Положительно, его нужно было успокоить. Я взял свою любимицу Ренату. Мышка с девичьим именем сидела у меня на ладони и крутила черным носиком.
— Пойдемте, Иван, — потянул я Никифорова за собой в соседнюю затемненную комнату. В полумраке ярко светились красные и зеленые индикаторы работающих приборов, голубела шкала большого излучателя и прыгали светящиеся стрелки на кварцевых часах.
Я посадил Ренату на металлическую пластинку, закрыл экранирующую сетку, соединил излучатель с автогипнотизером и часами. Тонкий, еле заметный луч света из излучателя постепенно двигался вдоль спины мышки к ее голове и затем, когда на экране электроэнцефалоскопа появилась линия с характерным пиком — «пиком», застыл в одной точке. Мышка сидела неподвижно. Как всегда, через шесть с половиной минут альфа-ритм мозга вошел в резонанс с ритмом часов и пик на экране начал пульсировать. Через пятнадцать минут я убрал излучатель. Пик на экране продолжал вздрагивать. Рената дергала черным носиком. Пик пульсировал. Я спросил Никифорова:
— Ну, как вам это нравится? Вы поняли смысл работы?
Иван ответил довольно неопределенно:
— Интересно. А вот насчет смысла… Гм! Нужно подумать….
— Что вам думать? — не понял я. — Теперь думать поздно. Вы уже согласились работать у нас.
— Я не об этом, — прервал он меня. — Нужно подумать над смыслом работы. Очень интересно! — снова повторил он.
Нет, он положительно нравился мне. Это Гитлер не любил, когда солдаты думали. Мне нравились мыслящие сотрудники. Хорошо, если он будет думать о работе. И таким образом быстрее войдет в курс дела, быстрее будут получены необходимые результаты. Конечно, если все будет в порядке, если все пойдет так, как нужно…
Пик на энцефалоскопе пульсировал с такой же амплитудой, как и десять минут назад, когда начались колебания. Счетчик щелкал, отсчитывая колебания. Зазвенел звонок сигнализатора.
Я включил свет и показал Никифорову запись энцефалограммы и отсчет с кварцевых часов.
— Плюс-минус ноль секунд. Безошибочно.
— Да, хорошо, — согласился Иван. — А зачем все это?
— Как зачем? — я искренне удивился. — Вы хотите знать смысл работы? Попробуйте пофантазировать сами: ритм мозга — ритм часов… Вам это что-нибудь говорит? И уж если у этой жалкой мышки…
Я показал рукой в сторону металлической пластины, где находилась Рената, и осекся… На широком черном чугунном листе лежало крошечное белое тельце моей любимицы. Я с криком бросился к ней. В чем дело? Какая ужасная нелепость!
— Маус, маус, ком хераус! — вдруг пропел Никифоров и тихонько, боком-боком вышел из комнаты.
Я рассеянно посмотрел ему вслед. Он медленно шел по коридору и вдруг, как бы сорвавшись с места, побежал к выходу.
— Господин Никифоров! Иван! Иван!
— Маус, маус, ком хераус! — донеслось до меня…
Профессор ехал в своей машине почти рядом со мной, изредка открывал дверцу, жестом приглашая сесть в автомобиль. Без шапки и пальто я бежал по улице. Дул холодный ветер, раздувал полы моего старенького пиджака. Я так и не успел купить себе новый костюм. Куда я бежал?
А черт его знает. Куда-то бежал и все. На ходу сунул руки в карманы. Попалась пачка денег.
Я вытащил ее из кармана и швырнул в сторону профессорской машины. Машина сразу остановилась, и Шиндхельм бросился вдогонку за этими цветными бумажками. Не знаю, собрал он их все или нет, но через несколько минут машина снова догнала меня. Я показал профессору кукиш. Он не понял:
— Что вы?
— Накося, выкуси! — крикнул я по-русски.
— Господин Никифоров! Иван! Вернитесь!
Я не отвечал. «Опель» обогнал меня и остановился чуть впереди. Профессор пулей вылетел из машины. Он открыл дверцу и без лишних слов втолкнул меня в автомобиль. Я упал на сиденье и несколько минут лежал, тяжело дыша. С непривычки. Давно я уже так не бегал! Потом сообразил, что он меня может сейчас отвезти в свою лабораторию, положить на чугунную плиту, опутать проводами, а потом со злорадством ожидать, когда на экране большого прибора зеленая линия замрет и выпрямится…
— Ах ты, гад! — прошипел я и на ходу выскочил из машины…
…Очнулся я уже в лечебнице. Маленькая белая палата. Одна кровать. Полузанавешенные окна.
Этакое кругом чистоплюйство. Дорогая, видно, лечебница. Как я их надул! Пусть лечат. Пусть! А платить будет Пушкин.
Потом пришла сестра, сделала мне укол и снова укатилась. Я лежал, смотрел в потолок. Начал обдумывать план побега. Самое главное — это раздобыть одежду. А остальное приложится.
Одно я уже решил твердо — профессор меня больше не увидит. Я ему не белая мышь. «Маус, маус, ком хераус!» Видали? Как говорит поэт, «лучше уж от водки умереть…», и все такое.
Через несколько минут после ухода сестры появился профессор.
Видно, она ему сказала, что я очнулся. Профессор сел на стул около койки, взял мою руку, пощупал пульс, потрогал голову, посмотрел на доску, где записывалась моя температура. Потом спросил.
— Ну, как чувствуете себя, Иван?
Я молчал, с неприязнью разглядывая его.
— Теперь уже все в порядке, — продолжал он. — А было очень плохо. Воспаление легких. Фрау Гросс просидела около вас два дня. И еще двое суток дежурила вот эта милая девушка.
Он показал на заглянувшую в комнату молодую сестру. Она улыбалась. Я мельком взглянул на профессора. Он тоже улыбался.
Прямо цвел. Блестел, как медный пятак.
— Знаете, Иван, почему погибла Рената? — спросил он.
— Не знаю никакой Ренаты и знать не хочу.
Он рассмеялся.
— Рената — это белая мышь, которая погибла во время опыта. Так вы знаете, почему она погибла?
— И знать не хочу, — повторил я упрямо.
— Я виноват в этом. Какая глупая случайность. Я забыл выключить ток, и экранирующая сетка над металлической плитой оказалась под напряжением.