Василь Быков — страница 3 из 20

Так вот, обязательно ли это недостаток — "притче­образность"?

Да, в ней заключена опасность излишней заданности идеи, обеднения жизненных связей, насилия над реаль­ностью во имя идеи или "морали". В "притче" легко об­наруживается недостаточность того, что Лев Толстой считал чрезвычайно важным для правдивого искус­ства,— "несимметричности".

Определенные потери такого рода найти можно и у Быкова — так что основания делать В. Быкову насто­раживающие замечания у критиков действительно имеются.

У "простого", "непритчеобразного" реализма, как уже отмечалось, есть свои преимущества, и важнейшее из них — богатство, разветвленность, неожиданность жизненных связей.

Но свои преимущества есть и у реализма "притчеоб­разного". Как часто бывает в жизни и в искусстве, про­должением недостатков и тут являются неожиданные достоинства.

Не случайно к "притче" обращались многие великие, включая Льва Толстого и Достоевского. А на Западе — и Брехт, и Камю, и Сартр, и другие. "Притчеобразность" становится чрезвычайно распространенной дополни­тельной окраской в современной мировой прозе и драма­тургии.

"Притчеобразность" в реалистической литературе проявляется по-разному, но традиционная ее особен­ность — это заостренность моральных выводов, подтал­кивание к абсолютным выводам и оценкам, многозна­чительность ситуаций и образов. Наряду с привычными и традиционными для притчи "убиранием декораций" обнажением мысли и морали, условностью характеров и положений, есть, однако, и более современная ее раз­новидность: это тоже "притча" (по оголенности мысли и заостренности "морали"), но с предельно реалистиче­скими обстоятельствами и со всем возможным богат­ством "диалектики души" [4].

Литература эта как бы "сдвигает", сводит в одно (в меру таланта, конечно) совершенно разные два этапа толстовского реализма: реалистическую обстоятель­ность "Севастопольских рассказов", "Войны и мира", тех его романов и повестей, где психология людей рас­крывается во всей диалектической текучести, изменчи­вости и сложности,— с романами, повестями и расска­зами Толстого, где откровенно господствует горячая, страстная мысль, оценка, мораль, приговор ("Воскре­сение", "Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната" и др.).

Собственно, таким же путем (заземление, реалистиче­ское оснащение, обогащение господствующей над всем мысли, "тезиса — антитезиса") шел где-то и Достоевский.

В отличие от рационалистически-просветительской литературы (где тоже — "притча"), мысль, "тезис — антитезис" у Достоевского спаяны с живой действитель­ностью, соединены с ней миллионами живых капил­ляров: мысль, идея у Достоевского тоже часть реальнос­ти — и, может быть, самая главная реальность! Идея, теория, мысль — вот главный житейский "интерес", ко­торый движет поступками людей у Достоевского: не "миллион" им нужен, а мысль разрешить. А если и "миллион", то тоже во имя "идеи", пусть самой низ­менной...

Мы уже писали о том, как повлиял Достоевский на классическую белорусскую прозу — на Кузьму Чорного. Влияние это (наряду с толстовским) на белорус­скую литературу продолжается — и в творчестве В. Бы­кова также [5].

Влияние Толстого ("сдвинутого": диалектика души первого периода и проповедь, громкий приговор — по­следнего) на Быкова легко заметить во всех его пове­стях.

Достоевского воздействие становится определеннее, глубже как раз в последних произведениях В. Быкова, особенно в "Сотникове".

Но влияние это — через весь пласт современной гу­манистической литературы, в которой Достоевский так непосредственно (как наш современник) присут­ствует.

"Стрессовая" ситуация, ситуация выбора, философ­ская проблема "свободы воли" — все это предлагается современной литературе как важнейшая тема, проблема, заостренная самой действительностью, временем. Но осознана эта тема, проблема как литературная, художе­ственная всей мировой литературой под сильнейшим воздействием гения Достоевского.

"Стрессовая" ситуация, предельно кризисная: когда человеку в себе самом (и нигде больше) приходится искать и находить силу противостоять жесточайшим об­стоятельствам,— в основе всех повестей В. Быкова. Ли­тература этого типа обычно укрупняет человеческие страсти, хорошие и дурные качества людей, сами кри­зисные обстоятельства раскрывают, обнаруживают все в человеке подчеркнуто, крупно.

Эта литература "по-достоевски" проецирует челове­ческие чувства, мысли, поступки на самое "природу че­ловека " и как бы на его будущее. Она обязательно с фу­турологической окраской: литература-предупреждение, литература-сигнал.

С обычной и для его повестей интонацией надежды и горечи пишет В. Быков в цитировавшемся выше пись­ме-анкете: "Ален Рене писал некогда, что "фильм дол­жен звучать как своего рода сигнал тревоги, который помогает людям трезво взглянуть на окружающую их жизнь", и это в не меньшей степени относится и к ли­тературе. Отсюда и роль писателя в этой жизни — стро­ителя и звонаря. Будем звонить, а вдруг кто и услы­шит".

"Притчевое" начало в повестях В. Быкова присут­ствует и проявляется своеобразно. До самого последнего времени оно было как бы даже не вполне осознаваемым качеством или приемом. И "Журавлиный крик", и "Третья ракета", и "Измена" — вроде бы "обычные" повести, но с таким максималистским моральным заря­дом, что сам сюжет, характеры начинают выстраиваться по "силовым линиям" этого заряда. Отделить, выделить "притчу" из потока самой жизни у Быкова — не легко. Лишь в "Обелиске" "притча" заявляет о себе открыто, как сознательное стилеобразующее начало. В таком на­правлении В. Быков развивался уже в своих партизан­ских повестях, но ни в "Круглянском мосте", ни в "Сот­никове" такого высвобождения идеи, мысли, спора из-под реалий самой действительности у Быкова не заме­чалось.

Как будет развиваться талант В. Быкова дальше — в направлении "притчи", или же по пути большего документализма, или в каком-то совсем неожиданном на­правлении — покажет время. Не будем увлекаться под­сказками.

Плодотворнее, пожалуй, будет изучить само движе­ние, сам путь художника к сегодняшним успехам и про­махам. Последние вещи Быкова, "Сотников" во всяком случае, представляются нам выходом В. Быкова к по­вести более философской и более психологической. Это снова "виток", но на другом, на новом уровне.

Становление В. Быкова как художника проходило, конечно же, по многим линиям. Но пока выделим одну из самых важных, как нам кажется.

Проблема выбора в условиях крайней, пограничной, кризисной ситуации в большинстве произведений В. Быкова ставится так, решается так, что судьей самому себе человек не является. Он судит других или другие — его, потому что "моральная система" каждого замкнута наглухо; если честный — так честный, а подлец — так уж до конца подлец; и на практике и даже (как Блищинский) "в теории".

И судят они, разные, друг друга и делом и словом, а автор открыто — против авсеевых ("Журавлиный крик"), задорожных ("Третья ракета"), блищинских ("Измена"), черновых и петуховых ("Западня"), бритвиных ("Круглянский мост").

В ситуациях, когда фашисты, когда смерть навали­лась, эти трусы, эгоисты, хитрецы-ловкачи, бессердеч­ные карьеристы деловито, обдуманно перекладывают свою часть ноши на других и тем самым губят их, пре­дают их и само дело.

При этом уже в первой своей повести "Журавлиный крик" (и в других — через воспоминания героев, отступ­ления) В. Быков стремится объяснить поведение чело­века всей его жизнью, его (и не только его) прошлым. (Например, как подтолкнула Пшеничного к мысли о сдаче в плен вся его нелегкая жизнь сына "врага", и хоть нет ему авторского прощения за такой сознатель­но сделанный шаг, но задумываться читателя над об­стоятельствами и оценить их автор понуждает).

Чего нет в этих повестях (вплоть до "Сотникова"), так это психологического, морального суда над собой, "самоказни" таких людей или хотя бы сложного психо­логического процесса самооправдания. (Оно есть, само­оправдание, но тоже как хитрость, своеобразная лов­кость, цинизм — Блищинского, Бритвина, но никак не суд над самим собой).

Эту любопытную особенность столь глубоких и ярких произведений не объяснишь незрелостью таланта или "непсихологизмом" его, потому что и таланта и психо­логизма, но только другого рода, В. Быкову не занимать. Уже в его первых повестях проявились сила и яркость быковского дарования.

А когда в "Сотникове" тема, мысль, проблема по­требовали иного психологизма, он явился, и в очень высоком качестве.

Конечно, был и рост таланта, развитие, большая психологизация вещей — "автобиографических", "до­кументальных ".

Но было нечто и по-за талантом, в самом времени, что так, а не иначе ориентировало талант писателя.

Неотвратимость морального суда, которую всегда исповедовала большая литература, в первых вещах В. Быкова получает своеобразное преломление. Все эти бритвины, горбатюки, блищинские активно защищают, любыми средствами и способами, свое право (выдавая это даже за "патриотическую" обязанность) быть таки­ми, какие они есть, какими сложились. Время их судит, другие (часто их жертвы), но ими самими руководит лишь страх расплаты или наглая уверенность, что им ничего не сделаешь, они останутся. Они за глубоко эшелонированной обороной — подлости, предрассудков, трусости, и до моральной самоказни им еще очень далеко. Они защищаются, а не осуждают себя, свою измену.

Перед их моральной глухотой, непробиваемостью и взрывается гневом автор, за ним — и его истинные герои, которые так часто хватаются за автомат (лей­тенант Климченко в "Западне", Степка в "Круглянском мосте"), а Лозняк в "Третьей ракете" — тот бьет в упор даже из ракетницы. В максимализме этих ге­роев гнев и сознание своей правоты и своего права "судить", но и какая-то горечь перед ихней наглостью и живучестью.

Не по праву лишь молодости, однако, судят нравст­венным судом герои Быкова чужую подлость, трусость, предательство. У них ведь тоже есть уже биография — военная, у многих — героическая и трагическая. Они уже знают, какие они сами, проверили себя в деле, в бою — Глечик, Лозняк, Степка Толкач и другие.