Васил Левский — страница 7 из 10

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ФУНДАМЕНТ РЕВОЛЮЦИИ ЗАКЛАДЫВАЕТСЯ

6 декабря 1868 года Левский прибыл в Турну-Мэгуреле, небольшой румынский город на берегу Дуная. Здесь он разыскал рекомендованных ему Болгарским обществом Тодора Ковачева и Данаила Попова. Не раз переправлявшие нужных людей в Болгарию, они помогли Левскому отправиться дальше.

11 декабря Левский на пароходе выехал из Турну-Мэгуреле.

Задуманное еще в Белграде начинало сбываться. Возможность попасть в Болгарию и там на месте проверить свои расчеты, наконец, получена, надо только лучше ее использовать. Левский избирает путь через Константинополь. Он считает, что через турецкую столицу легче пробраться в Болгарию, не вызвав подозрений. К тому же в Константинополе большая болгарская колония, с ней полезно установить связи.

Дорога дальняя. Есть время подумать, заглянуть в прошлое, попытаться отгадать будущее. Думы все об одном: как скорее, как вернее добиться свободы? Неудачи 1867 и 1868 годов, когда одна за другой рушились надежды, — разгром четы Филиппа Тотю, крах второго легиона в Белграде, гибель четы Хаджи Димитра и Стефана Караджи — укрепили в одной части эмиграции неверие в силы народа, побудили ее к еще большей осторожности, в другой породили горячее стремление найти новые пути. Одни считали, что самим болгарам ничего не достичь. Подождем, говорили они, когда Турция падет сама или ввяжется в какую-либо войну, и тогда заявим свои права на свободу. А пока будем просвещать народ, готовить его к самостоятельной жизни. Но спросили ли они народ, согласен ли он ждать?

Другие — и их большинство — говорили: «Турция должна погибнуть, чтобы мы жили!» Они считали, что промедление смерти подобно, что свобода, полученная из рук других, будет куцей свободой. Эти были правы, но они не знали, с чего начать и как дальше вести дело. А народ? Народу оставалась все та же участь — продолжать страдать. Доколе же?

Мечется мысль Левского. Память — этот величайший художник — рисует пережитое, виденное. Звучит оно сплошным воплем, стелется кровавым туманом. Нет, больше ждать нельзя! Надо спешить! Надо спешить! В Болгарии много верных народному делу людей. С ними посоветоваться, с ними вместе искать новые пути. В народе — сила. Решать без него — значит ничего не решить.

Пароход вошел в Босфор, тридцатикилометровый пролив, соединяющий Черное море с Мраморным. Кончилась изнуряющая морская качка, и пассажиры залюбовались Открывшимися видами. Точно река — широкая и глубокая—извивается Босфор в крутых гористых берегах. То тут, то там поднимаются высокие, стройные, вечнозеленые кипарисы. Над самой водой, широко разметав свои ветви, стоят могучие платаны. По склонам холмов сбегают к самой воде дома небольших поселений. Многие жалкие лачуги обосновались на сваях, обдуваемые ветрами, покрытые зеленой плесенью вечной сырости. То жилье рыбаков. Трутся о сваи рыбацкие лодки, свисают с крыш сети.

Пароход идет, поднимая легкую волну. Качаются на ней расписные каики — легкие и быстрые лодки. Они спешат во все концы от поселения к поселению, от дома к дому. К некоторым домам прорыты каналы, и подлетают по ним каики к самым дверям.

Чувствуется близость столицы. По берегу Босфора потянулись роскошные загородные виллы турецкой знати и европейских дельцов. Затмевая все своей восточной роскошью, высятся загородные дворцы султанов. Самый великолепный из них — Эскисераль, тот, что стоит у входа в Мраморное море.

Пять тысяч слуг, тысяча двести невольниц, свыше тысячи наложниц и жен услаждают здесь жизнь султана и принцев крови.

Не у одного из столпившихся у борта парохода пассажиров-болгар мелькает мысль: «Вот куда идут наши денежки». Говорят, каждая турецкая знатная дама носит на голове в виде украшений стоимость целого города, а служанка в гареме —стоимость одного села. Сказочная роскошь и безумное расточительство поражали приезжавших в столицу Великой Порты.

Повидал Левский и другое гнездо тирании и ограбления болгарского народа. В далекие времена, когда султаны в награду за верную службу передали греческому духовенству право безграничного управления христианскими народами империи, греческая церковная и торговая знать образовала в Константинополе свой центр — квартал Фанар. Здесь была резиденция главы православной церкви, греческого патриарха. Здесь селились разбогатевшие архиереи и преуспевающие купцы. Мрачную славу стяжал греческий центр турецкой столицы. Слова «фанар» и «фанариоты» стали синонимом всего низменного, чем отличается среда эксплуататоров. Один из дипломатов конца XVIII столетия писал о Фанаре: «Это университет всяческих подлостей, и еще не существует достаточно богатого языка, чтобы дать названия всему тому, что здесь совершается. Сын здесь с ранних пор обучен столь ловко убивать своего отца из-за нескольких пиастров, что его не удается преследовать по закону. Интриги, кабала, лицемерие, особенно же искусство вымогать деньги отовсюду, преподаются здесь методически».

В Фанаре в течение веков ковались тяжкие цепи духовного рабства болгарского народа и собирались награбленные у него несметные богатства.

Ожесточенную борьбу с фанариотами за право самостоятельного духовного развития народа вела болгарская колония и в год пребывания Левского в турецкой столице.

В Константинополе в то время существовала большая болгарская колония. Целый квартал — Балкапан — принадлежал богатым торговцам: здесь были их конторы, склады, жилые дома. В столицу приезжали учиться дети состоятельных болгар, сюда стекались со всей Болгарии предприимчивые люди в поисках работы, наживы.

Патриотически настроенные ремесленники и торговцы явились носителями национальных идей. Отсюда поддерживалась и направлялась борьба за церковную самостоятельность против греческого духовного рабства. Константинополь в эпоху болгарского возрождения стал центром культурно-просветительного движения. Здесь открывались первые болгарские типографии, здесь выходили первые болгарские газеты и журналы, печаталась литература на родном языке.

В эту среду попал Левский по приезде в Константинополь.

Остановился он по рекомендации одного из последователей Раковского в доме купца Стефана Илича, на окраине столицы, в турецком квартале.

Стефан Илич ввел Левского в местные болгарские круги. Первая встреча состоялась в конторе балка-панского торговца Кира Попова. Левский поделился своими планами подготовки народа к восстанию. Вызвали они много толков, но не нашли поддержки. Умеренным патриотам революционные планы Левского показались слишком рискованными, а сам автор их — фантазером. Да Левский, видимо, иного и не ожидал. Для него главным было установить связи, а этого он достиг.

Б январе 1869 года Левский покинул турецкую столицу и направился в южную Болгарию.

Никогда не доводилось Левскому бывать в этих краях. Это не то что благословенные Карловская и Казанлыкская долины — цветущие, богатые, плодородные.

Скрылись чарующие виды проливов и потянулась до самого Эдирнэ унылая равнина. Болгарские селения здесь бедные, жалкие, жители — изнуренные, забитые.

Под вечер Левский поискал приюта в одной такой деревне. Из приземистой лачуги вышел убого одетый человек. Низко поклонившись, он приветливо промолвил:

— Хош гелдиниз! [43]

Левский ответил:

— Благодарю, брат.

Услышав болгарскую речь, крестьянин обрадовался и, взяв неожиданного гостя за руку, повел в жилье.

Было оно низкое и темное. Свет слабо струился через отверстие в крыше, служившее окном и дымоходом.

Перед тем как укладываться спать, хозяин послал сына расседлать коня гостя и внести седло в дом.

— Зачем? — полюбопытствовал Левский.

— Собаки с голодухи сожрут. Седло-то небось кожаное...

— Что же у вас собак не кормят?

— Самим есть нечего. Хлеба во всей деревне куска не сыщешь. Просяными лепешками питаемся.

— Плохо, видно, живете.

— Да уж хуже некуда. И все они, проклятые...

— Однако ты смел, что при первом встречном так говоришь о турках.

— А что мне терять? Разве это жизнь?

:— Коли нечего терять — значит нужно приобретать,— осторожно сказал Левский.

Крестьянин поглядел в упор в глаза гостю, как бы желая прочитать в них истинный смысл сказанного, и ответил:

— Если я правильно тебя понял, ты дело говоришь... Но без камня не мелет мельница зерно, без оружия не выгонишь турка.

— Это верно! С козой, как говорится, на пахоту не выходят. А за дело все же браться надо. Как ты думаешь?

— Лишь бы кто начал, а мы поддержим.

...Когда взошло солнце и на дороге стало люднее, Левский отправился дальше. Путнику в те времена было чего опасаться. По дорогам рыскали шайки головорезов, не брезговали поживиться чужим добром и мирный по виду пахарь и сам блюститель порядка — полицейский.

Левский примкнул к ехавшим в Эдирнэ торговцам. Пробирались они скопом, выпросив у властей вооруженную охрану.

Вдали показался большой красивый город: византийский Адрианополь, болгарский Одрин, турецкий Эдирнэ, город великолепных мечетей и стройных минаретов.

Перед Михайловским мостом, переброшенным через широкую Марицу еще при византийских императорах, задержались. Большая толпа болгар запрудила подъезд к мосту.

— Что там? —спросил спутник Левского полицейского.

Тот нехотя бросил:

— Бир гяур йолмюш, не олур он дан.

«Какой-то неверный погиб, что из этого, — повторил про себя Левский слова полицейского. — Будто пес подох. Доколе же это будет продолжаться?»

...Эдирнэ — крупнейший торговый и ремесленный центр всей Фракии. Издавна тянулись сюда болгары в поисках заработка. Многочисленны здесь прилавки болгарских портных, сапожников и всяких других умельцев.

Ходит Левский по городу, присматривается — впервые он здесь. Заходит в лавки и мастерские земляков, заводит беседы осторожные, прощупывающие. А собственно, и прощупывать-то нечего, главная беда и так видна: нет работы, нет заказов, хиреют ремесленные цехи. После Крымской войны завладели турецким рынком западноевропейские капиталисты, заполонили его своими товарами.

Едет Левский дальше и всюду одно: нищета, разорение, бесправие. Страдает родной народ, тяжко страдает...

В Пловдиве посетил Найдена Герова — болгарского патриота, вице-консула Русского государства. Близко горе народное этому человеку. С кем и говорить, как не с ним. Рассказывает ему Левский виденное и пережитое в пути.

Что говорить о простых людях, я сам чуть не пострадал от этих разбойников, — отвечает ему Геров. — Напал на меня полицейский из Казанлыка, хотел ограбить. Если б не стража моя, туго пришлось бы. А грабителя начальство даже для формы не наказало. Случилось такое и с моим братом по дороге в Эдирнэ. Он и его спутники задержали напавших на них разбойников и передали их полиции. Бандиты оказались слугами знатного турецкого вельможи из Эдирнэ, и тот добился ареста моего брата и его товарищей. Сидеть бы им в тюрьме, если бы за моей спиной не стояла Россия.

— Значит, освободили?

— Пострадавших освободили, а вот с грабителями так и не смог ничего поделать. Странное отношение у этих господ-начальников к разбою. Бывало, скажешь: «Это Же грабеж», а тебе отвечают: «Нет, это гечинмек» — средство к существованию.

— Где же выход? — нетерпеливо вопрошает Левский.

— Надо ждать, когда Россия вступится за нас. Самим нам ничего не добиться.

Ждать! А можно ль ждать, когда вся земля стоном стонет? Прошел он ее теперь от самой турецкой столицы до Дуная. Нет, ждать, что кто-то другой принесет избавленье, нельзя. Надо самим браться, как бы ни было это тяжело.

24 февраля 1869 года Левский закончил первую поездку и вернулся через Никопол в Турну-Мэгуреле. Вернулся обогащенный наблюдениями, с укрепившейся верой в правоту своих взглядов. Из того, что он увидел, он понял одно: надо действовать!

Левский еще не представлял всего масштаба предстоящей работы, но уже знал, что надо делать. Только что приехав в Румынию, он спешил вернуться в Болгарию. В новую поездку нельзя отправиться частным лицом. Только на разведку можно было ехать «ни от кого», в одиночном порядке. Теперь Левскому придется создавать революционные комитеты, вовлекать людей в великое и опасное дело. Люди спросят, от имени какой организации он действует, по чьему поручению.

В кругах бухарестской революционной эмиграции Левский нашел то, что ему было нужно. Здесь ему дали адреса революционных деятелей, живущих в Болгарии, сообщили пароль, который откроет к ним доступ. От Ивана Касабова, редактора газеты «Народност», органа Болгарского общества, Левский получил согласие составить и отпечатать листовки обращений к болгарам и туркам. По просьбе Левского они были изданы от имени Временного правительства на Балканах, как это было сделано и для четы Хаджи Димитра. От имени той же организации было выдано Левскому и полномочие на ведение работы в Болгарии.

Начиная свое великое дело, Левский хотел явиться в Болгарию от имени Временного правительства, освященного подвигом хаджидимитровцев. Он помнил, что идея Временного правительства, как органа народного восстания, была выдвинута Раковским в его плане освобождения Болгарии в 1861 году. Поэтому Левскому эта идея была особенно близка. Отправляясь в Болгарию под девизом своего учителя, Левский чувствовал себя как бы продолжателем его дела, но уже в новых условиях, на новых началах.

1 мая 1869 года Левский предпринял вторую поездку по Болгарии. Друзья в Турну-Мэгуреле помогли перебраться через Дунай и высадиться в Никополе.

Турну-Мэгуреле — Никопол. Этим двум городам, расположенным на Дунае друг против друга, довелось стать основными центрами связи между революционными организациями в Румынии и Болгарии.

Данаил Попов был главным действующим лицом в Турну-Мэгуреле. Сын священника, он семнадцати-летним юношей уехал в Румынию. Там он увлекся деятельностью Раковского и сам втянулся в революционную работу. Когда образовался Болгарский центральный тайный комитет, Данаил Попов стал его членом. Через него осуществлялась связь БЦТК с Болгарией. Особенно выросла его роль, когда начал свою деятельность Левский. Данаил Попов стал самым доверенным посредником Левского в его общении с революционным центром в Румынии. Через Данаила Попова проходила вся почта к Левскому и от Левского. Все революционеры, которым доводилось пробираться через Турну-Мэгуреле, пользовались помощью этого патриота. Когда революционная организация, созданная Левским, стала приобретать оружие, Попов и здесь оказался незаменимым. Как торговец, он оказал в этом неоценимую услугу народному делу. В доставку оружия в Болгарию он вовлек свою мать, сестру и брата. Болгарский историк, исследователь эпохи возрождения, Д. Т. Страшимиров, определяя место Данаила Попова в освободительном движении, писал: «Редко встречаются такие непоколебимые и преданные интересам отечества сердца, которые могли бы сравниться с ним. Он помогал и морально и материально Левскому при первых его шагах как агитатора; во все времена до освобождения он оставался одним из главных столпов революционного дела вне Болгарии».

В Никополе сложилась своя группа патриотов. В нее входили Николчо Симеонов — председатель церковноучилищного совета и член суда, Христо Волов — трактирщик, Ангел Пырванов — портной, По-лихрон Алексиев — владелец гостиницы. Центральной фигурой был Николчо Симеонов. Этот болгарин хорошо использовал свою близость к турецкой власти. Находясь вне подозрений как член суда, он руководил группой, укрывал в своем доме Левского и его друзей. Полихрон Алексиев, этот сильный и решительный человек, взял на себя главную заботу по переправке через Дунай оружия и людей. Его невзрачный дом, носивший громкое название «Отель компания», стоял у самого Дуная. Он был в большой дружбе с турками-лодочниками, перевозчиками через Дунай.

С этими людьми и связался Левский по прибытии в Никопол. Не задерживаясь здесь, он выехал в Плевен, чтобы встретиться там с братом Данаила Попова, Анастасом поп Хиновым. Данаил Попов поручил брату своему сопровождать Левского в его поездках по Болгарии. Встреча состоялась. Первый выезд был намечен в Ловеч. Но в Никопол прибыли отпечатанные в Бухаресте листовки. Надо вернуться за ними.

...6 мая со стороны Плевена к Никополу подъезжал на тощем коне бедно одетый крестьянин. Штаны на нем из грубого черного сукна, грудь и спину плотно облегал елек, что-то вроде жилета, поверх елека салтамарка — меховая безрукавка. На голове высокая меховая шапка, на ногах царвули — кожаные лапти. Въехав в город, крестьянин слез с коня, развязал мешок и пошел покрикивая:

— Мыло! Мыло! Кому надо мыло?

В болгарской части Никопола торговец остановился у постоялого двора Косты Хинкова.

— Хозяин! Бери мыло. Остатки дешево продам.

— Иди в дом, пусть хозяйка посмотрит, какое у тебя мыло.

Цена сходная, мыло продано. Когда хозяйка удалилась, торговец обратился к хозяину:

— Ну, а теперь, Коста, иди к Полихрону Алексиеву, скажи, что я приехал за листовками.

— Васил? Дьякон? Ты ли это? — опешил Коста Хинков.

— Ну, конечно, я. А ты и не узнал!..

На следующий день торговец мылом, заполнив мешок городским товаром, а широкий пояс — листовками, ехал обратно по плевенской дороге.

Плевен — большой город, лежит он на прямом пути от Дуная в глубь Болгарии, ближайший город от исходной базы — Никопола. Из Плевена дороги ведут на юг, к Стара Планине, в восточные и западные районы страны.

В Плевене очень важно иметь революционный комитет, и Левский берется за организацию его. Анастас поп Хинов собрал верных людей. Левский рассказал им о предстоящей работе, познакомил с обращением Временного правительства. Поднявшись, он, звонко отчеканивая каждое слово, читал:

— «Болгарин! Все, что было самым святым, милым и дорогим в твоем злосчастном роду, сегодня осквернено, растоптано. Твоя святая вера страдает, твоя жизнь в руках бешеного паши, твоя честь повержена в грязь. Но ни слезы твои, ни стоны твои, ни мольбы твои никто не слышит. Горький опыт тебя учит, что ни в чем нельзя надеяться на султанов и их лживых советников.

Всякий народ достоин своей судьбы. Только раб душой добровольно мирится со своей участью. Покажите, болгары, что мы не сотворены для рабства, что мы достойные сыны наших славных отцов. Поднимайтесь, братья болгары! Берите косы, ножи, дубины, избавьтесь от постыдного рабства! Надейтесь только на себя и на вашу силу...»

Переведя взгляд с внимательных слушателей на окно, Левский, будто обращаясь к живущим там, в городе, продолжал:

— «А вы, братья магометанской веры, где ваши права, которыми вы когда-то наслаждались? Что вы приобрели, непрестанно проливая кровь? И вы, братья, унижены и обмануты, как и мы. Все, что вы имели когда-то, умерло в несправедливом государстве, где господствует насилие и произвол...

Мы видим в вас братьев, которые живут вместе с нами свыше четырех веков в одном государстве, которые вместе с нами терпят одни и те же муки. Мы, болгары, подаем вам братскую руку. Мы не хотим вести с вами религиозные счеты. Благо тем, кто счастлив в своей вере. Ходите, братья, в джамии свои молиться богу по своему обряду. Это ничуть не помешает вам быть равноправными в свободной Болгарии.

Братья мусульмане! Те, кто направляет ваше оружие против нас, наших жен и детей, те ваши и наши враги. Они думают только о том, чтобы господствовать над нами и вами да пить нашу и вашу кровь. Поднимайтесь вместе с нами за вашу и нашу свободу!

А вы, братья болгары, —- обратился Левский к сидящим в доме, — смелее беритесь за оружие против ваших вековых угнетателей. Достаточно мы пролили слез. Наступает долгожданный час! Ждите знака, который вам подадут со Стара Планины, и тогда вперед!»

— Тогда вперед! — подхватили слова Левского.

— Да здравствует свобода! Ура Болгарии!

— Тише, братья, — предупредил осторожный Анастас Хинов.

Долго еще в доме горел светильник, освещая возбужденные лица.

Утром из Плевена по дороге в Ловеч ехали два всадника: первый — по виду состоятельный болгарин, второй — его слуга. Ехали не спеша, как полагается солидным людям. На полпути в рощице при дороге остановились позавтракать на виду у расположившейся неподалеку богатой турецкой семьи. Слуга расстелил ковер, достал из переметной сумы всякие вкусные припасы и баклагу с вином. Знай, мол, наших, едет не какая-нибудь голытьба. Болгарин почтительно, на расстоянии поздоровался с главой семьи, пожилым турком, приложившись рукой к новенькой феске[44].

Турок спросил:

— Куда идешь?

— В Ловеч, эфенди, по торговым делам. Покупаю, продаю крупный рогатый скот. А вы, разрешите узнать, милостивый эфенди?

— В Ловеч, — коротко бросил турок.

— Благополучно доехать, эфенди.

Кончился отдых. Турок усадил свою немалую семейку в телегу, тяжело взобрался на коня и тронулся в путь.

А за турком следом зашагали кони двух болгар: купца и его слуги. Так и въехали в Ловеч.

Живописен Ловеч. Быстрый Осым делит его на две части. На правом берегу, скалистом и крутом, живут болгары. Дома двухэтажные: низ из неотесанного камня, верх — деревянный. Стрехи крыш вынесены далеко, чуть не соприкасаются со стрехами соседних домов. Улицы так узки, что из окна в окно можно пожать руку соседа. Тянутся улочки к вершине холма, увенчанного стенами старой крепости. Во дворах — фруктовые деревья, цветы, веранды завиты виноградом, по каменным стенам, окружающим двор, ползет плющ. В стене, граничащей с соседним двором, сделана чуть приметная калиточка — комшулук. Соседи — комшиите — общались, не выходя на улицу. В тех условиях это было очень важно. В случае опасности можно было по дворам выбраться из города или скрыться где-либо у соседей.

Левый берег, ровный, более пригодный для жилья, заселен турками. Здесь дворы просторнее и сады пышнее.

Город богатый. На главной улице много мастерских и лавок. Лавки и на крытом мосту через Осым. Расположены они под одной крышей, по обе стороны проезжей части моста.

О благосостоянии города говорят и многочисленные минареты, точно стрелы вонзенные в небо. Среди зелени садов эти белые стройные сооружения выглядят очень эффектно.

...Наши путники подъезжали к Ловечу в майский день. Город предстал перед ними в великолепии яркой зелени и цветении садов. Дорога из Плевена при въезде в Ловеч вливалась в его главную улицу, оживленную, бойкую. Ловечские болгары статны, красивы, особенно женщины. В своих живописных костюмах они сами как цветы.

Любуется купец, впервые он в Ловече. Повернувшись к едущему позади слуге, громко говорит:

— Узнай, где церковь святой богородицы. Заедем помолиться, чтоб ниспослала нам мать божья успешную торговлю.

Церковь отыскали. Она была закрыта. Напротив ее — дом священника. Купец постучал. Вышел сам хозяин, человек в годах, но с живыми, молодыми глазами. Купец поздоровался, поцеловал руку священника:

— Еду из Плевена по торговым делам. Хотел бы отслужить молебен, батюшка.

— Что же, это можно, скоро, кстати, и служба начнется. А пока пройдите в дом, отдохните с дороги, прошу вас.

Оставив, как того требовал обычай, обувь на веранде, купец в чулках проследовал в дом. Комната, куда его ввели, большая, вдоль стен миндери — лавки, крытые коврами, и на них подушки. В стенных углублениях на полках много книг в хороших переплетах. Софра — низенький столик для еды— сделан красиво, добротно. Купец с нескрываемым любопытством разглядывал обстановку. Хозяин заметил и смущенно сказал:

— Сам все мастерю. Люблю постолярничать, книги переплести, да и сапожничеством тоже не гнушаюсь.

С подносом, полным кушаний, вошла попадья и не то всерьез, не то в шутку бросила:

— На книги последние деньги тратит, будто других расходов нет.

Легко льется беседа вокруг софры. Купец — человек бывалый, а хозяин дома — любознательный. В открытое окно донесся звон колокола.

— Звонкий у вас колокол.

— Да, колокол хорош, а какая история с ним была... Не слышали? Ну, так расскажу... Долго наша церковь не имела не то что медного колокола, а даже простого деревянного клепала. Турки не разрешали. Богомольцев сзывал церковный сторож, обходил их дома и стучал в двери. Лет двадцать с лишним назад удалось умилостивить турецкие власти, разрешили они повесить деревянное клепало. Хоть и не звонка деревянная доска, но все же лучше, чем ничего. А три года назад ловечские богачи купили для церкви настоящий медный колокол. Привезли его из Бухареста, повесили. В первое же воскресенье загудел наш колокол. Но что тут поднялось — и не приведи бог вторично видеть. Всполошились турки. Сбежались чуть ли не со всего города. Кричат, оружием грозят, требуют прекратить звон. Так и замолк наш колокол. Позапрошлым летом пожаловал к нам в Ловеч сам губернатор Мидхат-паша. Упросили его. Дал он разрешение звонить. По мелочам этот начальник шел болгарам навстречу, не при всех будь сказано...

В комнату вошел молодой человек лет двадцати пяти.

— Мой старший сын, Марин.

Купец внимательно оглядел вошедшего и вместо обычного приветствия, пожимая руку, что-то проговорил. Марин так и расцвел. Но радости своей при отце не выказал. Сидел за софрой и чинно слушал беседу старших, лишь иногда вставляя свое слово. Зато вернувшись из церкви, Марин и купец проговорили всю ночь.

Марин вызвался помогать своему новому знакомцу. В один из вечеров он пригласил гостя в дом друга своего Ивана Драсова. Там оказались молодые, но уже видные в Ловече торговцы — Димитр Пышков, Христо Иовков, Анастас Хитров, несколько известных ремесленников и священник Крыстю. Компания для купца совсем подходящая.

Сидели, толковали о разных делах. Хозяин дома потчевал ракией, но успеха у гостей она не имела. Хорошая беседа была им больше по душе.

— Друзья, — сказал Марин, — к нам приехал из Бухареста карловский дьякон Васил Левский по народным делам. Послушаем его.

Поднялся купец, достал бумажку и передал Марину:

— Пусть посмотрят все, чтоб не было сомнений.

По рукам пошло полномочие, выданное Левскому от имени Временного правительства. Затем Левский достал листовку и попросил Димитра Пышкова, бывшего учителя, прочесть ее вслух.

Настроение достигло высокого накала. Собравшиеся здесь — торговцы, ремесленники, учителя — давно были готовы к тому часу, когда голос революции призовет их.

Марин, сын попа Лукана, — вожак молодежи. От природы любознательный, он жадно впитывал новые идеи. Посланный отцом в Тырново изучить сапожное ремесло, он попутно занялся французским языком. Переняв от отца любовь к книге, много читал. Сверстники любили Марина, считались с ним. И теперь на призыв Левского создать революционную организацию они все последовали за Марином. Кружок друзей Марина стал первым революционным комитетом в городе Ловеч. Руководителями комитета избрали Марина Луканова — председателем, Ивана Драсова, попа Крыстю и Анастаса Хитрова.

И опять дорога. Вьется она по берегу Осыма, бежит к его истокам, на юг, в Балканы.

Дорога привела в Троян.

Троянский перевал — крутой, тяжелый. Подъем начинается от самого города. Узкая дорожка забирается в лесистое ущелье. Рядом шумно скачет по камням горный поток. Чем выше, тем мрачнее становится лес. Зеленые мшистые бороды свисают с могучих стволов. Набежит ветер, и загудят, заволнуются великаны, размашисто крутя вершинами своими, точно желая увидеть, кто побеспокоил их.

Кончился лес, и перед путником предстал суровый, безжизненный купол. Даже мох не растет на его обожженных солнцем, морозами и ветрами камнях.

Перевал. Справа — бездна. Глубоко внизу стелются зеленые горы, клубятся облака. Там северная Болгария.

Слева южная Болгария, долины Стрямы и Тундже, просторы широкой Фракии.

В срезе горы, у самой дорожки, журчит родник. До чего же вкусна его студеная вода!

С перевала дорога пошла еще круче. Ливневые потоки изрезали его глубокими рытвинами. Вьется дорога над безднами, в густых зарослях грабовых лесов. Петля и вновь петля. Кажется, будто топчешься на одном месте. Чтобы спрямить путь, Левский выходит на козьи тропы.

С крутого и голого обрыва открылась долина Стрямы с ее золотистыми нивами, темными ореховыми рощами, зелеными лужайками. За узкой сверкающей лентой Стрямы волнисто поднималась Средна-гора, а за ней в туманной дымке стлалась Фракийская равнина — широкая и гладкая. Где-то в конце ее угадывались, как призрак, Родопские горы.

Знакомая, милая картина. Левский заспешил вниз. В конце спуска, у самого подножья Стара Планины — село Карнаре. Никто не минует его корчмы: идущие вверх остановятся подкрепиться, закончившие трудный путь зайдут отдохнуть за чаркой виноградной ракии. Зашел сюда и Левский. Кто бы узнал в этом горце, бедно одетом, с тощей сумой за плечами, вчерашнего купца?

День воскресный, в корчме людно, шумно. Компания подвыпивших гуляк, забредшая сюда из недалекого Сопота, собралась в обратный путь. Левский пристроился к ним. Чье внимание привлекут эти праздные весельчаки?

Стояла середина мая — лучшая пора здешних мест. В садах цвели розы, знаменитые казанлыкские розы, прославившие Болгарию. Ароматное дорогое масло дают они. Целые селения Карловской и Казанлыкской околий занимаются разведением роз. В предрассветных сумерках сборщицы роз с корзинами в руках отправляются в сады. Цветы надо собрать, пока не вышло солнце из-за гор, пока его горячие лучи не высосали из нежных лепестков ароматные вещества, накопленные лепестками за ночь.

Лишь порозовеет восток, начинается сбор. С неуловимой быстротой ловкие руки обирают розовые кусты. Кажется, что в корзины льется сплошной розовый поток. Цветы везут на розоварню. Чем раньше они сорваны и доставлены для переработки, тем больше будет добыто розового масла, отрады восточных красавиц — любительниц благовоний.

Для мужчин из тех же роз приготовят особо ароматную гюль-ракию, розовую водку.

Здесь скрывался Левский у монахини Христины (город Сопот).

Ловеч (современный вид).

Христо Ботев.

В Сопоте Левский отстал от веселой компании. У церкви приостановился, перекрестился и медленно, опираясь на палку, как богомолец, уморенный в долгом пути, прошел в соседний двор. В глубине двора двухэтажный дом с длинными открытыми деревянными верандами по всему фасаду. Постучался в узкую дверь. Вышла женщина в черном монашеском одеянии. Оглядела недоумевающе пришельца, но, встретившись с ним глазами, быстро пригласила войти. Келья монахини маленькая. У стены широкая деревянная лавка, заменяющая кровать, — вот и вся мебель.

— Васил! Откуда?

— Из Румынии, тетя Христина.

Расспросам, казалось, не будет конца. Уже и сумерки заползли в келью. Монашка спохватилась.

— Ох, что же это я, и не спросила, сыт ли ты, Васил?

— Сыт, тетя Христина. В Карнаре поел. Теперь бы отдохнуть.

— Хорошо, отдохнешь. А дальше-то как?

— В Карлово хочу идти, мать, друзей повидать, ну, а куда потом судьба занесет — не знаю.

— Да я тебя об этом и не спрашиваю, Васил. Не мое это дело. А пока вот что скажу: сейчас спать, а раненько поутру я схожу в Карлово, разузнаю, как там, предупрежу кого надо.

Сдвинув с пола плетенный из рогожи коврик, монахиня открыла дверку в подвал.

— Ну лезь, Васил! Покойной тебе ночи!

Васил спустился. Монашка закрыла дверку, вырезанную в полу, и вновь расстелила коврик.

Левский зажег огарок свечки. Слабое пламя осветило койку, у противоположной стены — переносную лестницу. Над ней незаметно прорезанный в деревянном настиле веранды тайный лаз во двор.

Келья монахини Христины в Сопотском монастыре давно служила убежищем для Левского. Причастная к народному делу, Христина знала о революционной деятельности Васила еще с тех пор, как доставала ему одежду монаха, когда он вернулся из Белграда от Раковского. С тех пор она не раз укрывала Васила от преследования.

Под вечер следующего дня Левский вышел из укрытия и зашагал в Карлово. Перед самым городом отсиделся в саду до наступления темноты. Христина сказала, где его ждут друзья, и он шел уверенно. Захотелось взглянуть на родной дом. Стоял он по соседству с дорогой, что вела из Сопота в Карлово, почти на краю города. Защемило сердце при виде низенького дома с пристройкой, где отец, а потом мать красили гайтаны. Заколебался на мгновенье: не зайти ли? Но побороло сознание, что это смертельно опасно. Дом его под наблюдением турок. И он прошел мимо родного гнезда с таким видом, будто оно ничего не сказало его сердцу.

Тихими улочками пробрался он чуть ли не через весь город, в его болгарскую часть. Здесь, у Стара-реки, в доме Ганю Маджереца его поджидали. Только переступил порог, как попал в объятия матери. Предупрежденная, она пришла сюда повидаться с сыном.

Ночь пролетела в разговорах, а в тот утренний час, когда карловчане потянулись в поле, ушел и он. В Карлове, где его так хорошо знают, ему нельзя долго оставаться.

Привычным путем зашагал Левский в Калофер. Сколько раз ходил он по этой дороге с дядей, собирая пожертвования на монастырь?

Вспомнилась ночь, проведенная в селе Митиризове, и та ужасающая бедность, которая так возмутила его юную душу. Захотелось навестить тот гостеприимный дом, под кровом которого впервые была отчетливо им понята вся глубина задавленности родного народа.

Вот и село. Все те же жалкие халупы, все те же шелудивые псы, голодные и злые. Как и в прошлый раз, из хатенки вышел согбенный нуждой человек. Левский пристально вгляделся в его лицо, но оно ему ничего не сказало.

Опять суетилась хозяйка, стряпая незатейливую еду. Васил напомнил о том вечере, когда он с дядей сидел здесь у камелька.

— Когда это было?

— Лет двадцать назад.

— Давненько... Отец бы вспомнил, а я тогда мальчонкой был.

— А где отец?

— Родители давно умерли, — хмуро ответил крестьянин и тут же зло добавил: — Такой жизни даже терпеливый осел не выдержит.

— А человек, выходит, терпеливее осла оказался? — сказал Левский, испытующе поглядев на молодого хозяина.

— Отцы терпели...

— А дети?

— Дети не хотят от голода умирать, на чужом хлебе из милости жить.

— Это верно: чужой хлеб зубы крошит. Но человек должен есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть.

Не в сытой жизни счастье. Есть цели более достойные человека.

Крестьянина заинтересовали слова незнакомца. Широко раскрыв глаза, глядел он на него, как бы пытаясь разгадать, кто перед ним.

— Откуда ты? — спросил он гостя.

— Из Карлова.

— Из Карлова? Вот как... А не знаешь ли ты карловского дьякона?

— Это какого дьякона?

— Который людям о свободе говорит вот так, как ты. Есть ли такой дьякон, или люди его выдумали?

Разговор пошел откровеннее. Левский сказал крестьянину:

— При встрече с людьми, которым доверяешь, говори, что есть на свете дьякон из Карлова и что он не один. Он и много его друзей ходят по селам, чтобы будить народ. И ты можешь стать его другом, его помощником. Настанет время, и к вам в село придет дьякон или пришлет своих товарищей. Готовься сам и готовь других к тому часу.

В глубоком почтенье склонился перед гостем крестьянин:

— Все сделаю, как ты говоришь. Скажи дьякону: в Митиризове у него будет много друзей.

...Знать, глубокий след оставило посещение Левского маленького подбалканского селенья. Когда сбросят жители его турецкое рабство, они вспомнят карловского дьякона, который звал обездоленных на борьбу за свободу, и назовут свое село именем его: Васил Левский.

Далеко за околицу проводил крестьянин гостя, а прощаясь, сказал:

— Будь осторожен! Слышали мы, что турецкие власти ищут того дьякона под каждым камнем, под каждым кустом.

Знал это и Левский. И как ни осторожен он был, враги выследили его. В Калофере друзья рассказали о подозрительных действиях властей и посоветовали, не мешкая, идти дальше, в Казанлык. Учитель Иван Фетваджиев, давний товарищ Левского, такой же голубоглазый блондин, дал ему свой паспорт.

— Я у турок пока не на подозрении, иди под моим именем.

Тревожные слухи подтвердились. Не успел Левский расположиться в хане старой Ганы, что стоял у въезда в Казанлык, как нагрянули полицейские. Но бабушка Гана, предупрежденная, знала, какой постоялец прибыл к ней, и быстро приняла меры к спасению его.

— А ну-ка, живо лезь сюда, — указала она на ворох натканного ею полотна, а сама села за стан.

В комнату влетел полицейский:

— Кто у тебя есть посторонний? Говори!

— Не привел бог сегодня ни одного приезжего, господин начальник. Если так и дальше пойдет, придется закрывать хан. Да что я заболталась, старая? Такой гость, а я его баснями угощаю. Прошу отведать чашечку кофе, рюмку ракии.

Ракия у бабушки Ганы старая, забористая. Полицейский быстро разомлел. Отделавшись от него, хозяйка пошла высвободить пленника:

— Вылазь, дорогой, вылазь! Убрался этот узун ахмак, долговязый дурак.

Так, оберегаемый друзьями, шел Левский сквозь опасности.

В Пловдиве он нашел горстку молодежи. Этого было немного, но достаточно, чтобы заложить в городе фундамент революционной организации. На большее в этом центре греческого засилия и чорбаджийского зазнайства он не рассчитывал.

Как и в прошлый приезд, Левский навестил Найдена Герова. Отношение его к идее Левского за это время ничуть не переменилось. Сторонник комитета «старых», он отрицал революционный путь освобождения Болгарии, как русский консул, он всецело полагался на Россию.

30 мая 1869 года Н. Геров писал лидеру комитета «старых» Христо Георгиеву в Бухарест: «Шесть-семь дней назад уехал отсюда дьякон. Как здесь, так и всюду, где он побывал, он показывал одну прокламацию на болгарском языке к болгарам с печатью Временного болгарского правительства, а другую на турецком языке для турок. Он их имел по одному экземпляру, а потому только показывал, но не оставлял. Я их видел. Турецкую не мог прочитать, а болгарская ничего не стоит, пустое дело, и я боюсь, что некоторые дадут обмануть себя и увлечь, а потом и других до беды доведут...»

Однако отрицательное отношение к делу Левского не мешало этому патриоту не раз выручать Левского из беды. Так было и в этот раз. Пловдивские власти напали на след Левского, выехать из города было рискованно. Найден Геров укрыл Левского в своем доме. Неожиданно с визитом прибыл мютесариф — управитель округа. Сам он проследовал в кабинет русского консула, а его охрана — на кухню. Здесь они застали человека, одетого в турецкий костюм и назвавшегося слугой консула. Люди из охраны мю-тесарифа завели с ним разговор. Кухарка тем временем варила кофе. Когда кофе было готово, слуга понес его в дом. Консул глазам не верил, когда в зале появился Левский с подносом в руках. Пока высокий гость пил кофе, слуга смиренно стоял у дверей, готовый принять пустую чашку.

Гости отбыли. Геров стал упрекать Левского в безрассудстве. Тот объяснил:

— Когда на кухню вошли стражники и стали говорить о главном бунтовщике Левском, мне ничего не оставалось делать, как поддержать их желание поймать такого опасного врага государства. А когда кофе было готово, я, чтобы избежать дальнейшей беседы с ними, почел за благо понести кофе. Кто может предположить, что слуга русского консула — это и есть сам Левский?

Отправляясь в дальнейшее путешествие, Левский решил заглянуть к другу своему Ивану Атанасову. Жил он в небольшой деревушке Царацеве, занимался изготовлением крестьянских телег, за что и прозван Арабаджия — Тележник.

Интересный это был человек. Еще во времена Раковского услышал он, что где-то в других странах живут люди свободно, что есть такие болгары, которые готовятся свергнуть турецкое иго. С тех пор Иван Арабаджия потерял покой. Забросил он свое ремесло и пошел бродить по белу свету. Дважды пешком сходил в Бухарест, прожил несколько месяцев в Одессе, побывал в Бессарабии, Галаце и Браиле.

— Там я увидел, зачем человек рождается на свет!

Он понял: человек должен жить счастливо, но не за счет других; счастье свое должен сам добыть себе и помочь другому добиться того же. В этом назначение человека на земле!

Возвратись на родину, Иван Арабаджия встретился с Василом Левским и сказал себе: «Вот человек, который хочет правды на земле и счастья для всех людей! Иди за ним, Иван!»

И он пошел за ним и не отступился от него, когда в конце пути поднялась виселица, обессмертившая Левского.

«Бай Иван Арабаджия! Начиная с 1862 года и до нашего освобождения не было во Фракии события, в котором он не принял бы участия! — говорил о нем летописец болгарских восстаний Захарий Стоянов.— Во всей Болгарии и Фракии не было крестьянина, работавшего для дела освобождения так деятельно и усердно, как он. Благодаря ему деревня Царацево сделалась столицей болгарских революционных апостолов — Бай Иван Арабаджия был им и отцом и советчиком, а его скромная хатенка служила им прибежищем. Пять лет подряд Левский приходил в Царацево по нескольку раз в год, в любой день и час, и жил у бая Ивана или у верного его соседа Божила по два-три дня, а не раз и по неделе».

Вот и сейчас Левский спешил к своему другу. Идти недалеко, часа полтора, не больше. Нашел он Ивана, как всегда, за работой, среди вороха щепы и свежеобструганных досок. Увидя Левского, мастер вонзил топор в бревно, сбросил рукавицы и повел гостя в дом. А дом всего одна низенькая каморка, даже, без обычной деревенской мебели.

Было тогда Ивану Арабаджия лет под сорок. Голубые глаза его глядели умно и добро, над ними топорщились густые брови, на выпуклый лоб падали светлорусые пряди волос. Грамоте он учился у деревенского попа, да и то недолго. Потом втихомолку черпал знания из разных источников. Что бы ни случилось — не терял самообладания, не выходил из равновесия. С людьми держался скромно. Никогда не спросит: откуда пришел, куда и зачем идешь? Если сочтет нужным — гость сам поведает.

У Левского не было секретов от верного друга. Поделился он с ним своими думами, своими планами, рассказал, где бывал за последнее время, что видел, кого встречал.

Бай Иван, так звали его окружающие из уважения к нему, слушал сосредоточенно, говорил мало, смеялся редко, когда западало какое словечко в голову — задумывался; пытался сам разобраться, что к чему, а если не мог — не стыдился спрашивать. Сыщешь ли лучшего слушателя? Зашел еще Божил Георгиев — сосед и приятель Ивана и верный его товарищ по народному делу, хороший знакомый Левского. Тут и ночи не хватит для разговоров!

Из Царацева Левский и Иван Арабаджия сделали несколько выездов в села, расположенные вокруг Пловдива.

Все шло хорошо. Но не давало покоя, что родной город оставался без революционной организации. Не удалось в прошлый раз, надо пробовать вновь. В конце июня Левский едет в села Карловской околии и оттуда прощупывает обстановку в самом Карлове.

Наконец друзья известили, что дом Ганю Маджереца готов вновь его приютить.

Собрание молодых карловских революционеров состоялось за городом. Предложение Левского создать комитет было встречено с восторгом. Расходились, чтобы не вызвать подозрений, маленькими группами. С одной группой уходил и Левский. Он был в приподнятом настроении, шутил, смеялся, пел:

Хочу, мама, тебя видеть

И всех милых сердцу.

Но кому знамя мне оставить,

На кого покинуть?..

Друзья проводили Левского в Сопот. Но предатели узнали и сообщили властям.

Полиция торжествовала: теперь опасный гяур будет в ее руках. На всех выходах из города устроили засады — не выскочит.

Одному полицейскому даже повезло: прямо на него вышел не ожидавший беды Левский. Уже облапил полицейский жертву, хотел свалить ее, связать. Но последовал удар, рывок — и в руках ошеломленного стража осталось только пальто.

Гяур бежал и на сей раз.

Но и эта добыча оказалась ценной. В карманах пальто обнаружили три паспорта, один из них на имя Ивана Фетваджиева, печати и прокламации. О находке дали знать в столицу.

Все было поднято на ноги. Ивана Фетваджиева, передавшего паспорт Левскому, арестовали. Однако сам Левский будто сквозь землю провалился. Обыски у матери и в домах друзей ничего не дали. Подвал в келье монахини Христины укрыл его надежно.

Отсидевшись, Левский перебрался в село Дыбене, В которое не раз хаживал будучи учителем в Войнягово. Остановился у товарища по революционному делу, учителя Лило. До зари проговорили друзья, не видевшиеся несколько лет. А утром, когда Левский только что заснул, в село ворвались конные жандармы. По всем селам долины Стрямы рыскали они в поисках баш-комиты — главного бунтовщика.

«Погибли мы», — решил Лило и бросился будить Друга:

— Вставай! Мы преданы. В селе жандармы!

Левский вскочил, сгоряча крикнул:

— Бери ружье, силой пробьем себе путь! — но тут же изменил решение и уже спокойно сказал: — Иди, встреть турок, как гостей, угости их.

Недоумевающе поглядел перепуганный Лило на товарища, но перечить ему не стал. Во дворе под яблонями он спешно расстелил ковер и пригласил ворвавшихся полицейских закусить чем бог послал. Когда турки уселись и шумно принялись угощаться, из дома вышел и прошел через двор бедно одетый человек. Шел он медленно, опираясь на палку, придерживая левой рукой повязку на глазу. Лило догадался и облегченно вздохнул.

— Кто это? — спросили жандармы.

— Наш пастух, видно пошел к врачу в город.

Пир продолжался. В ракии не было недостатка.

Но вдруг один из полицейских встревожился.

— Эй ты, учитель! Может, то был не овчар, а баш-комита? Ты, смотри, говори правду.

Сомненье запало в умы полицейских, и, как ни заверял их Лило, начальник отряда приказал поймать овчара.

В оба конца села помчались конные. За селом, на дороге в Карлово, они нагнали турка. За спиной у него была кадушка, в какой обычно носят масло или сыр.

— Куда идешь?

— В Карлово на базар, сыр продавать...

— Овчар с повязанным глазом тут не проходил?

— Нет, не видел.

И полицейские поскакали дальше в поисках такого опасного и такого неуловимого бунтовщика.

Вслед за турками приехал в Карлово и учитель Лило. Ходил он от знакомого к знакомому, пытаясь узнать, что с другом его. На одной из людных улиц увидел отряд конных полицейских.

«Схватили!» — мелькнула мысль у Лило. Но в этот момент кто-то из толпы грубо толкнул его и крикнул: «Прочь с дороги, гяур, не видишь — человек идет». У Лило отлегло от сердца. Он смиренно посторонился в знак покорности перед турком. А тот зашагал дальше. Лило поглядел ему вслед. На спине у турка была кадушка с сыром. «До чего же хитер Васил», — сказал про себя Лило и отправился обратно в Дыбене.

Прошло еще несколько дней. В Пловдив из Карлова возвращался турецкий конный отряд после бесплодных поисков баш-комиты. В хвосте отряда следовал одинокий крестьянин. Его маленькая лошаденка, обвешанная всякой всячиной для базара, понуро плелась по пыльной дороге.

Когда позже друзья недоумевали, как Левский мог предпринять такое рискованное путешествие, он ответил:

— Наоборот, я выбрал самый безопасный путь. Если бы я ехал один, каждый турок пялил бы на меня глаза. А тут кому в голову придет, что Левский едет следом за жандармами?

Современники утверждали, что Левский не знал страха и не отступал перед явным риском для жизни. Несколько лет он ежечасно подвергался опасности, и опасность стала его родной стихией.

В Пловдиве Левский пошел в тюрьму навестить пострадавшего за него Ивана Фетваджиева. Сам Фетваджиев об этом рассказывал так:

— Почти каждый день меня навещали земляки — калоферцы. Как-то рано утром меня вызвали из камеры на свидание. Я вышел. И что же вижу? Левский и Иван Мархолев. Они передали мне булку, виноград и привет из Калофера. Левский держался уверенно, будто находился не в тюрьме в сопровождении надзирателя. Одет Левский был по-европейски, точно крупный торговец.

Наступила пора возвращаться в Румынию. Обратный путь избрал он через Сливен, чтобы перейти Стара Планину в восточной ее части. По пути зашел в Стара-Загору, где когда-то жил вместе с дядей-монахом и учился. Прибыл он теперь сюда как торговец бараньими кожами. Не сразу школьные товарищи узнали в нем тихого мальчугана — монашеского послушника. Да и он нашел их сильно изменившимися. «Некоторые школьные вольнодумцы, — повествует современник Левского и его первый биограф Ст. Займов, — бородки отпустили, усы отрастили, так что бывший послушник хаджи Василия едва их узнал. Одни стали торговцами, другие — сапожниками, третьи — учителями народными, четвертые — попами. Тайная встреча была очень сердечной...»

Но в одном эти люди не изменились: они остались верными юношеским мечтам — служить освобождению народа.

Уходя из Стара-Загоры, Левский знал, что там осталась сильная организация, боевой комитет.

Много еще на пути к Дунаю встретилось ему городов и селений. И всюду, где были хотя бы малейшие к тому возможности, пламенный проповедник сеял семя свободы, поднимал людей.

Он нес и сознание и свет для борьбы,

И в рабской стране прозревали рабы.

И кратки и просты слова его были

И в людях надежды, мечты пробудили.

О бунте он им говорил, о борьбе,

Как празднике, и о той светлой судьбе,

Которой пока еще срок не известен.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И дивное семя, в сердца упадая,

Всходило, большой урожай обещая.

(И. Вазов)

Во второй половине XX столетия, когда болгарские ученые писали историю своей страны, пришедшей из тьмы угнетения к социализму, они так характеризовали деятельность Левского в пору создания им революционных комитетов в порабощенной Болгарии:

«...Левский центр тяжести революционного движения переносил на комитеты внутри страны. Этим самым революционное дело переводилось на новые рельсы. Оно становилось делом народных масс, массовой организации. Был совершен громадный шаг вперед в болгарской политической и революционной мысли»[45].

ВСТРЕЧА С КАРАВЕЛОВЫМ

26 августа 1869 года Левский вернулся в Румынию. Вторая поездка дала ему все, на что он рассчитывал. Его критика четнической тактики, когда освобождение возлагалось на героев-одиночек и ставилось в зависимость от иностранной помощи, нашла в стране полное понимание. Его план подготовки народа к восстанию через массовую революционную организацию обрел не только поддержку, но и людей, готовых осуществить его. Первые революционные комитеты созданы. За ними возникнут другие. В этом он уже не сомневался. Теперь надо убедить в правоте своих взглядов революционные круги эмиграции. И он взялся за это без промедления.

Задача оказалась сложнее, чем он предполагал. Идейный разброд в эмиграции был очень силен. Почти год употребил Левский на бесконечные споры с представителями различных идейных течений. Одни ратовали за болгарскую автономию в рамках Турецкой империи, другие видели спасение в объединении балканских славян, третьи держались старого курса подъема восстания с помощью вооруженных чет.

В одном из поздних писем Левский с горечью вспоминал состояние умов эмигрантов той поры, их неспособность воспринять новые идеи, которые выдвигал сам ход борьбы:

«Ведь я нарочно приезжал из Болгарии, чтобы изложить вам мнение народа, мнение простых и ученых людей Болгарии. По этому поводу вы целый год высказывали свои соображения. Помните ли вы все свои слова, которые у меня записаны и против которых я выступал? Если посмотреть на ваши дела в Румынии с самого начала и до нынешнего дня, то можно увидеть, что работа двигалась, как жаба через распаханное поле, такой-то ведет сербскую политику, поэтому с ним нельзя работать, другой — русскую, третий — турецкую. И вот склока в газетах, то один ругает другого, то другой — третьего. Наши болгары это называют обливанием помоями. Около года наблюдая эти комедии, я не раз говорил вам: «Нет среди наших в Румынии таких людей, какие нужны...»

Слышались в этом письме и укоры упрямцам и сожаление по поводу зря потерянного времени.

Левский стремился объединить силы революционной эмиграции во имя единой цели: подготовки народа к восстанию.

Не сдавая своих принципиальных позиций, Левский пытался найти общий язык со всеми группами, втянуть их в осуществление первостепенной исторической задачи — создание революционной организации.

В болгарской эмиграции в Бухаресте незадолго до приезда Левского появился талантливый журналист и писатель Любен Каравелов — фигура яркая и самобытная.

С жизнью этого человека следует ознакомиться подробнее.

Родился он в Копривштице, богатом торгово-ремесленном селе-городке, не то в конце 1834 года, не то в 1835 году.

Когда стукнул Любену седьмой годок, мать отвела его к попу. Сунул поп в руки малышу тяжелую доску, заменявшую бумагу для письма, и посоветовал учиться прилежно, чтобы не подружиться с палкой, не быть битым. Целых семь лет с того дня читал Любен по слогам молитвы да церковные стихи. Семь потерянных лет. На восьмом году прибыл в Копривштицу из России первый болгарский учитель с высшим образованием — Найден Геров, создал он школу по европейскому образцу.

Но занятия по-новому пришлись на ту пору, когда у Любена и его сверстников стали пробиваться усы, а отцы подумывали, что делать дальше со своими выросшими сынами. То было время, когда родители считали, что большая грамотность нужна только архиереям да сборщикам налогов. А потому, рассказывал Каравелов, когда дошел он до Нерона и Филиппинских островов, отец смерил его взглядом, порадовался сыновней зрелости и объявил, что пошлет учиться портняжному мастерству.

Через три недели после этого разговора Каравелов очутился в большом турецком городе Эдирнэ. Шесть месяцев шил он суконные туфли да переделывал старые. Но не далось ему портняжное искусство. «Хозяин вынужден был пожалеть свой хлеб и выставить меня за дверь», — вспоминал о той поре Каравелов.

Решил отец приобщить сына к своему делу — торговле скотом. Вместе они ездили по селам, скупая скот. Много повидал тогда Каравелов новых мест, много повстречал разных людей и народов. Позже, когда вдали от родины взялся он за перо, так пригодилось ему все виденное и слышанное.

Летом 1854 года Каравелов вновь покинул родную Копривштицу, Отец, познакомив сына с практическими навыками торговли, захотел дать ему такое образование, которое необходимо для солидного коммерсанта. Для этого он отправил его в Пловдив.

По воле отца Любен поступил в греческий «гимназион» — аристократическое училище в Пловдиве. Там учили, что только грек настоящий человек, а все остальные народы — варвары.

Пловдив оказал на молодого Каравелова сильное влияние. Здесь еще острее предстали перед его пытливым взором социальные контрасты. На одном берегу Марицы, делившей город на две части, находился квартал богатых болгар и греков — Джамбазтепе с высокими и красивыми домами. Вдоль другого берега простирался квартал бедноты — Кыршияк. «В течение двух лет наблюдал Каравелов, — писал его биограф Б. Пенев, — жизнь этих сословий, взаимоотношения между ними и научился всей душой ненавидеть богатеев и с беспредельной симпатией относиться к угнетенным и обездоленным».

В Пловдиве, как говорил сам Каравелов, он изучил то, чего не изучишь в школе: он узнал свой народ, его страдания и собственными глазами, увидел вредных паразитов, имя которым чорбаджии, богачи.

Жизнь в Пловдиве и ученье в греческом «гимназионе» тяготили Каравелова. В 1857 году он уехал в Россию учиться.

Десять лет прожил Каравелов в Москве. Учась в Московском университете, он быстро вошел в гущу русской общественной жизни. То были годы, когда жил и работал вождь и идейный вдохновитель революционного демократического движения в России Чернышевский, когда умы молодежи волновали страстные статьи Добролюбова, когда с далекого берега доносился набатный звон герценовского «Колокола».

То были годы, когда на страницах «Современника» передовые люди России находили ответы на жгучие вопросы, когда звучала мужественная гражданская поэзия Некрасова и Тараса Шевченко, когда русская литература обретала могучую силу, выходила на передовые позиции общественной борьбы.

Молодому болгарину, прибывшему из порабощенной чужеземцами страны, так близки призывы революционных демократов к освобождению русского крестьянства от помещичьего рабства. Он увлекается идеями Герцена и Чернышевского. На втором году жизни в Москве Каравелова подвергают секретному полицейскому надзору за чтение герценовских статей.

В 1858 году в Москве создается Славянский благотворительный комитет. Вокруг него группируются проживающие в Москве болгары. Этот комитет, являвшийся в ту пору единственным центром славянских связей, единственной организацией, принимавшей участие в жизни славян, привлек к себе и Каравелова, все более проникавшегося идеей освобождения Болгарии. В кругах славянофилов воспринял он идею единства славянства, здесь в нем пробудился интерес к изучению славянского и болгарского народного творчества. В Москве начинается его литературная деятельность.

Сложными и противоречивыми путями шло формирование мировоззрения Каравелова в период его пребывания в Москве. На его духовном росте отложили отпечаток два течения русской общественной жизни той эпохи: революционно-демократическое и либерально-славянофильское.

Каравелова увлекали идеи Герцена, Чернышевского, Добролюбова, но он так целиком и не воспринял последовательной революционной идеологии великих русских революционеров-демократов.

Чернышевский и Добролюбов видели единственный выход из «темного царства» крепостничества и произвола, каким им представлялась тогда Россия, только в революции.

Каравелов осуждал «темное царство» рабства и насилия в Турецкой империи, но до мысли о революции тогда не доходил.

Расхваливаемую русскими либералами западную демократию Добролюбов называл лицемерной, призванной защищать права богатых.

Каравелов ставил в пример демократию Соединенных Штатов Америки и Швейцарии, идеализировал их общественный строй.

Сказалось и влияние социальной среды, в которой вращался Каравелов до приезда в Россию. В зажиточной, чорбаджийской части болгарского общества, из которой вышел Каравелов, господствовало убеждение, что свобода придет в Болгарию с помощью внешних сил и что самим болгарам надо лишь готовиться к восприятию этого блага через нравственное совершенствование и просвещение.

Такое настроение и такая социальная среда прямо вели к русским либералам и славянофилам.

Под влиянием этих кругов у Каравелова развились идеи просветительства и общеславянского пути к свободе. Не в революции, а в славянском единстве, в славянской федерации увидел он опасение для южных славян и своего народа.

Ход событий укрепил в Каравелове эти взгляды.

Австрия и Турция — две тюрьмы славянских народов, два злейших врага славянской независимости. Обе они поддерживали друг друга при любых попытках покоренных ими народов освободиться от национального гнета.

В 1866 году Австрия — верная союзница Турции по угнетению славян — потерпела поражение в войне с Пруссией. Это оживило в славянских народах надежды на избавление от турецкого рабства, заставило их усилить поиски взаимосвязей.

В результате этих настроений и при содействии русской дипломатии в 1866—1867 годах образовался Балканский союз. Вошли в него Сербия, Черногория, Греция, примыкала к нему Румыния. Готовилось объединение сербов и болгар в едином государстве.

Главная роль в Балканском союзе отводилась Сербии. По замыслу русских славянофилов Сербское княжество должно было стать центром объединения и координации борьбы славянских народов. В Белграде, столице Сербии, завязывался узел балканской политики России и чаяний южных славян. Сюда в начале 1867 года и прибыл Каравелов как корреспондент русской газеты «Голос».

Призыв к славянской федерации становится теперь главной темой каравеловских выступлений в русской печати. Идея славянской федерации была очень популярной на Балканах в шестидесятых-семидесятых годах XIX столетия. Ее принимали деятели самых различных общественно-политических направлений, но реальное содержание в эту идею вкладывалось ими неодинаковое. Великосербские националисты представляли себе объединение в форме прямого присоединения славянских народов к Сербскому государству. Болгарские революционеры в объединении славян видели возможность вести самостоятельную борьбу за освобождение от турецкого ига, не прибегая к помощи великих держав, которые во всех случаях преследовали бы прежде всего свои цели.

У Каравелова эта идея получила иную окраску. На первых порах он ратовал за объединение под покровительством России.

«Чтобы упрочить и обеспечить свое существование, — писал он в газете «Голос», — все мы, раздробленные славяне юга, должны слиться в одно целое и то под покровительством России».

Он видел путь к общеславянскому объединению через Сербию. «Свободная Сербия должна сделаться общим отечеством и сербу, и болгарину, и хорвату, и черногорцу, а может быть, и чеху, из этого центра стараться учредить будущую Югославянию».

Он считал возможным объединение болгар и сербов в монархическом государстве во главе с сербской династией Обреновичей. В прокламации к болгарскому народу, опубликованной в той же газете «Голос», Каравелов заявлял:

«Что касается Сербии и князя Михаила, то о них скажем следующее: мы, болгары, имеем только одно государство, только одного человека, с которым можем вести дружеские дела,—это государство Сербия, этот человек — князь Михаил Обренович. Без Сербии Болгария точно так же не может существовать, как Сербия без Болгарии. Соберемся, братья, и подадим руку князю Михаилу; пусть он с помощью наших и сербских сил будет ангелом хранителем нашего славяно-болгарского народа, земли, нашей веры и свободы, каким он сегодня является для славян-сербов».

В данном случае взгляды Каравелова полностью совпадают со взглядами деятелей Добродетельной дружины, которые также ратовали за болгаро-сербское объединение под скипетром сербского князя.

Все это говорит о том, что Каравелов как в России, так и в Сербии был далек от революционного понимания путей освобождения своего народа.

Почти два года прожил Каравелов в Сербии. Тот факт, что он прибыл из России, великой братской страны, как славянский публицист и писатель, раскрыл ему доступ в прогрессивные круги сербской столицы. Знающий сербский язык еще с юношества, знакомый с сербской и хорватской литературой, Каравелов легко и быстро вошел в общественную жизнь. Он скоро занял видное место общественного и литературного деятеля.

Страстные статьи, обнажающие противоречия в сербской действительности, зовущие к борьбе с рутиной, к братскому единению славян, литературные произведения, несущие в себе прогрессивные идеалы русской литературы, снискали Каравелову любовь и признательность. Он стал одним из идейных руководителей «Омладины» — организации радикально настроенной передовой сербской молодежи.

Недолго прожил Каравелов в Белграде. Сербские власти, недовольные критикой, которую Каравелов допускал в своих корреспонденциях в русских и сербских газетах, предложили ему покинуть столицу. Каравелов перебрался в Нови Сад — город сербской провинции Воеводина, находящийся под властью Австрии. Нови Сад был тогда крупным центром сербской политической и культурной жизни. Здесь деятельность Каравелова находит еще более благоприятную почву.

Новисадский период его жизни ознаменовался замечательными литературными творениями. Здесь он опубликовал в журнале «Матица» повесть «Виновата ли судьба?», написанную под сильным влиянием романов «Кто виноват?» Герцена и «Что делать?» Чернышевского. Позже эту повесть сербские литературоведы причислили к одному из первых реалистических произведений в сербской литературе.

В июне 1868 года произошло убийство сербского князя Михаила. Сербское правительство обвинило нескольких сербов из Нови Сада и Каравелова в соучастии в этом деле и потребовало от Австрии их ареста. Это совпадало с интересами австрийских властей. Они охотно арестовали неприятных им деятелей из среды сербской интеллигенции Воеводины, а в Каравелове они к тому же заподозрили «русского шпиона» и «панславистского агента», действующего под прикрытием корреспондентского билета русской газеты «Голос».

Каравелов был заключен в будапештскую тюрьму. Через шесть месяцев, в январе 1869 года, Каравелова освободили. Но ни в Сербии, ни в Австрии он уже не остался.

Партия «старых», или Добродетельная дружина,— политическое объединение крупных болгарских чорбаджийских кругов, инициатор болгаро-сербского государственного объединения — задумала в противовес газете «Народност», органу революционного объединения «молодых», издавать свою газету «Отечество». На пост редактора решили пригласить Каравелова. Зная его как глашатая сербско-болгарского сближения, деятели Добродетельной дружины полагали найти в Каравелове своего сторонника. Каравелов принял приглашение и в начале мая 1869 года прибыл в Бухарест. Но сотрудничество со «старыми» не состоялось. Вслед за выходом первого номера «Отечества» Каравелов опубликовал письмо в газете «Народност», сообщавшее о его разрыве с партией «старых».

Итак, разрыв с партией «старых» состоялся. Но со своих старых позиций Каравелов не сошел. В его статьях того времени по-прежнему звучали все те же мотивы: путь к свободе болгар лежит через объединение с сербами и через нравственное совершенствование.

В Бухаресте Каравелов впервые вплотную соприкоснулся с болгарским революционным освободительным движением, которое в ту пору делало решительный поворот к новым организационным формам и новой тактике. В конце августа сюда прибыл и человек, на которого история возложила совершение этого поворота, — Васил Левский.

К чести Каравелова следует сказать, что он сумел понять историческую необходимость дела Левского и пойти на сближение с ним. Правда, путь этот был извилист и не так короток. В одном из писем Левский указывал, что Каравелов был одним из тех, которых ему долго пришлось убеждать в справедливости своих взглядов.

Правда и то, что они так и не пришли к полному единодушию. Уж слишком далеко стояли они друг от друга в понимании путей болгарского освобождения. Каравелов приблизился к идеологии Левского, но не воспринял ее целиком.

Однако и такое сближение давало и самому делу и им обоим очень много: Левский приобретал себе союзника в лице влиятельного публициста и большого писателя, Каравелов приобщался к организации Левского, которая стала для него школой революционного мышления и действия, какой она была и для целого поколения борцов того времени.

Пройдя эту школу, Каравелов поднялся до руководителя революционной партии и председателя Центрального революционного комитета. «Однако, — как отмечает академик Михаил Димитров, — классовое наследство, с которым он (Каравелов) перешел на сторону народа, его либеральные взгляды и навыки, приобретенные в среде русских славянофилов и либералов, как и его сравнительно позднее приобщение к революционному движению, не позволили ему развиться в последовательного революционера».

После гибели Левского Каравелов сошел с революционных позиций национально-освободительного движения и отдался целиком просветительству.

Каравелов не раз метался с одного пути на другой, но никогда не отходил от цели: освобождения родины. Этому он служил всю жизнь честно и самозабвенно, чем навсегда завоевал любовь и признательность своего народа.

Две задачи решал Левский по возвращении в Румынию из второй поездки по Болгарии. Проверив в народе правильность новой тактики подготовки восстания, он теперь пытался убедить в этом революционно настроенных эмигрантов, еще не изживших иллюзий четничества. Как это было ни трудно, Левский добивался своего. Идеи его овладевали умами.

Новое дело, основы которого были только что заложены Левским в Болгарии, требовало единого центра. Создание его являлось второй задачей плана Левского. И эта мысль Левского нашла поддержку.

В апреле 1870 года в Бухаресте был создан Болгарский революционный центральный комитет. В него вошли Васил Левский, Любен Каравелов, Димитр Ценович и некоторые другие эмигранты.

Но БРЦК еще не был боевым штабом единой воли, мысли и действия. Сам состав комитета определил в нем два направления: революционно-демократическое, представленное Левским, и либерально-просветительное, возглавляемое Каравеловым.

Летом 1870 года в русском заграничном революционном журнале, а 14 октября в газете «Свобода» появилась программа Болгарского революционного комитета. Она открывала народу цели и средства борьбы и характер новой революционной организации.

«Мы боремся с двумя врагами: один из этих врагов — политический, турецкое правительство, а другой — духовный, греческое духовенство.

Турецкое правительство со своими башибузуками и греческое духовенство со своими попами и монахами убивают в болгарском народе любое прогрессивное движение, любое человеческое проявление, которое помогает народу добиться лучшей, свободной жизни.

Каждому известно, что греческие монахи, попы и архиереи с помощью Али-паши, турецкого великого визиря, до недавнего времени закрывали болгарские и боснийские школы, а их учителей отправляли в ссылку в Диарбекир. Но болгарский народ восстал против этих духовных угнетателей и изгнал их из своей страны без шума и кровопролития.

Один из врагов наших устранен, настал черед и другого.

Наша священная обязанность теперь состоит в том, чтобы очистить свою землю от правительственной чиновничьей нечисти и обеспечить свою народную политическую и общественную свободу.

Болгарский народ — народ демократический: он не разделен на секты, в его среде нет привилегированных аристократов — этого совершенно ненужного общественного элемента, — и поэтому мы хотим видеть в своем отечестве выборное правительство, которое будет выполнять волю самого народа.

Мы хотим жить в дружбе со всеми нашими соседями, особенно с сербами и румынами, которые отчасти сочувствуют нашим стремлениям, и хотим составить вместе с ними Южнославянскую или Дунайскую федерацию свободных земель.

Мы хотим, чтобы земля, которая населена болгарами, управлялась по-болгарски, то есть в соответствии с нравами, обычаями и характером болгарского народа, а те земли, которые населены румынами, сербами и греками, управлялись в соответствии с характером румынского, сербского и греческого народов. Пусть каждый народ и каждая народность получает свободу и управляется по своей собственной воле. Но в то же время мы хотим составить между собой и между родственными нам народами и соседями одно целое, каким является Швейцарский союз.

Мы не хотим чужого, но не хотим отдавать никому своего.

У нас нет правовых ограничений исторического, канонического, коронационного и религиозного характера, и поэтому представляем самому народу решить свою судьбу и заявить, к какому из отделов союза он желает присоединиться: к сербскому ли, к болгарскому ли, или греческому, следовательно, у нас не может быть и вопросов о границах.

Мы хотим для себя свободы народной, свободы личной и свободы религиозной — одним словом, свободы человеческой, и поэтому хотим точно такой же свободы и нашим друзьям и соседям. Мы не хотим властвовать над другими, поэтому не позволим, чтобы и над нами властвовали другие.

Мы употребим против турецкого правительства такие же мирные средства, какие были употреблены против греческого духовенства, и лишь в самом крайнем случае мы применим против них оружие, огонь и нож.

Мы не хотим сотрудничать ни с одним деспотическим правительством, если даже это правительство будет составлено из наших единокровных братьев; нашим союзником должен быть только порабощенный и измученный тяжелым трудом и нищетой народ, каким являемся и мы сами.

Мы причисляем наших чорбаджиев к числу наших врагов и будем преследовать их повсюду и всегда.

1870, Август 1».

Документ этот, как видно из его содержания, еще далек от чисто революционного понимания задач освободительного движения. На нем лежит отпечаток двух различных политических направлений в Бухарестском комитете. Программа БРЦК — результат компромиссного соглашения между Левским и группой Каравелова. В ней очень чувствуются взгляды либерала Каравелова. Программа провозглашает мирные средства борьбы с турецким правительством, точно такие, «какие были употреблены против греческого духовенства», и только в самом крайнем случае допускает применение «оружия, огня и ножа».

Нет в программе твердого мнения относительно будущей формы правления, сказано лишь, что «мы хотим видеть в своем отечестве выборное правительство». И это чисто каравеловское суждение. В одном из первых номеров своей газеты «Свобода» он писал: «Кажется мне, не смешно ли ссориться и делить то, чего еще нет в наших руках, определять границы и думать о будущем нашем правительстве, когда мы еще рабы? Первейшей нашей заботой должно быть наше общее освобождение, а когда это освобождение произойдет, тогда народ сам решит свою судьбу».

Влияние Каравелова особенно сказалось в том, что значительное место в программе отведено вопросам об отношениях болгарского народа с его соседями: сербами, румынами и греками.

Несколько позже, осенью 1870 года, была издана отдельной брошюрой более подробная программа БРЦК под названием «Болгарский голос». Начиналась она стихами:

Теки, теки, кровь сиротская!

Падай, падай, роса кровавая!

Расти, зрей, жажда мщения!

Написана эта программа, как и первая, Любеном Каравеловым, но в ней более ясно отражены взгляды Левского. Так, наряду с помощью, которая ожидается от совместных действий балканских народов, программа провозглашает и такое положение: «Болгарское движение должно стать внутренним, а не внешним, как это было до сих пор, когда напрасно лилась болгарская кровь».

В духе Левского изложена критическая оценка четнической тактики и обоснована идея самостоятельного действия, организованного изнутри. «Спрашивается, почему четы Филиппа Тотю, Панайота и, наконец, Хаджи Димитра не смогли сделать то, что должны были сделать? Потому, что они пошли против турок, но не соединились с болгарами и не имели в руках другой силы, кроме силы своих убеждений и патриотизма. Хаджидимитровцы с самого начала и до трагического конца их великого дела были обречены на жертвы. Их дело, как и каждое честное и народное дело, которое порождается святой любовью к народу и свободе, принесло несомненный плод, потому что бросило семена на вспаханную ниву, которая родит народное освобождение. Но сами они должны погибнуть. Но если бы хаджидимитровское движение началось изнутри, то оно имело бы совсем другие последствия».

В новом варианте программы прямо говорится, что «только от болгар зависит окончательное падение Высокой Порты (Турецкой империи)». Но чтобы народ достиг победы, ему нужна сильная революционная организация. Лишь отсутствием такой организации объясняются прежние неудачи. «Болгарский народ никогда не переставал бунтовать. Бунтовал- он много раз — болгарские народные песни свидетели этому. Вопрос здесь не в том, что болгарский народ не способен к революции, а в его неспособности создать организацию, которая могла бы принести его восстанию победу, и не случайную, а продолжительную и окончательную».

Программа заканчивается горячим призывом к борьбе. Мирные средства, провозглашаемые в первой программе, полностью забыты.

«Пусть молодые, умные и честные головы восстанут, чтобы обновить болгарскую жизнь, которая дремала и страдала столько столетий... Братья болгары! Верьте в свои силы и надейтесь на свои мышцы! От нас зависит спасенье Болгарии. Или сейчас, или никогда! Сейте, где можете, семя нашей свободы! Час народного освобождения близок! Печали и страдания, притеснения и зверства, в каких живет сегодня народ, дошли до крайних пределов. Он восстанет и погребет, как Самсон, всех своих врагов. Вперед, милые братья! Вперед за наше светлое и правое дело, истребим зло и очистим нашу землю огнем и мечом от страшного турецкого варварства и фанариотского разврата. Вперед!»

Создав Болгарский революционный центральный комитет, Левский 28 мая уехал обратно в Болгарию. Он повез с собой не только весть о рождении новой революционной организации, но и программу ее для обсуждения в местных комитетах.

О БУНТЕ ОН ВЕЛ СОКРОВЕННЫЕ РЕЧИ

Поезд из Бухареста прибыл на станцию Джурджа, или, как называют ее болгары, Гюргево.

Вот и Дунай. Ох же, и широко разлился он. Давно скатились в Черное море «черешневые воды»[46], а половодье еще в полном разгаре.

Оглушительно шлепая плицами огромных колес, волоча по небу черный дымный шлейф, к пристани подошел пароход австрийской компании. После неизбежных таможенных процедур и проверки паспортов началась посадка. Не спеша, как и полагается солидному человеку, Левский, элегантно одетый, поднялся на пароход.

Переезд из Румынии в Болгарию, в город Русе, отнял каких-нибудь полчаса. К Русе у Левского был особый интерес. Расположен город на правом берегу Дуная, против румынской Джурджи, от которой по железной дороге до Бухареста шестьдесят километров. Русе связан железной дорогой с черноморским портом Варной. Сделать Русе вторым, после Никопола, каналом связи с Румынией и комитетами восточной и юго-восточной части Болгарии — вот что тянуло Левского в этот большой придунайский город.

Эта мысль родилась у Левского давно. Еще весной 1869 года, готовясь ко второй поездке в Болгарию, он убеждал своего друга Христо Иванова перебраться из Румынии в Русе, обосноваться там и создать новый узел связи. Хр. Иванов переехал в Русе, но выполнить возложенную на него задачу не сумел. Теперь Левский хотел сам заняться этим. В Русе, как и в каждом болгарском городе, было не мало патриотов, но деятельность их в городе с преобладающим турецким населением, с сильной болгарской чорбаджийской прослойкой, в городе, кишевшем чиновниками и полицейскими, была, видимо, очень ограничена. Левскому не удалось достичь задуманного. Да он, видимо, и не прилагал к этому больших усилий, так как создание в Русе второго канала связи, как это ни было важно, все же не являлось главной целью третьей поездки.

Организовав первые революционные комитеты, Левский уже видел всю страну, покрытую ими. Но он видел и другое. Отдельные комитеты, как бы ни было велико их число, это еще не та сила, которая необходима для успеха всего плана. Нужен единый центр, который бы находился в самой Болгарии и мог быстро, оперативно руководить комитетами. Тогда бы вся новая организация получила законченное оформление: местные комитеты, объединяющий их Центральный комитет в Болгарии и Болгарский революционный центральный комитет — БРЦК как заграничный центр всех революционных сил болгарского народа, — где бы они ни находились.

Поэтому Левский, не задерживаясь долго в Русе, направился в Ловеч. Этот город он еще в прошлую поездку облюбовал для создания там объединяющего центра. Само географическое положение предопределяло его место во внутренней революционной организации. Стоит он почти в центре северной Болгарии. Идут через него пути от Дуная в южную Болгарию, в западные и восточные районы страны. От него недалеко до Никопола, главного узла связи с Румынией. Против Никопола — румынский город Турну-Мэгуреле, где живет заграничный представитель Леве кого Данаил Попов. А главное — в Ловече Левский нашел замечательных людей, готовых и способных на большие дела.

В доме попа Лукана Лилова в этот раз встретили Левского как старого знакомого. Пока Лукан занимал гостя рассказами о ловечских новостях, жена его Мария сготовила обед вкусный и обильный. Пришли дочери Величка и Яна; побросав дела, поспешили в дом сыновья Марин, Тошко, Илья и Христо.

Левский не таился, разговоры вел открытые. Еще в прошлый приезд в эту семью сблизился он с ней. Честные, любящие свою порабощенную родину люди открыли перед ним свои души. И Левский не ошибся в этих людях: все они до конца дней своих, пройдя через тяжкие испытания, остались верными святому делу.

К концу обеда старший сын Марин исчез. Появился под вечер и тут же увел Васила в дом Ивана Драсова. Здесь собрались члены Ловечского комитета. Левский рассказал о создании Болгарского революционного центрального комитета в Бухаресте, познакомил с положением дел в болгарской эмиграции, высказал свое решение образовать в Ловече центр для революционных комитетов в Болгарии. Предложение Левского одобрили, договорились, как вести работу.

— Ночевать пойдешь в дом сестры моей Велички, там все готово, — сказал Марин Левскому, когда закончилось собрание.

Ночью улицы Ловеча не освещались. Лишь кое-где на перекрестках тускло горели керосиновые фонари. Запоздалые путники пробирались с фонарями в руках, и тогда казалось, что по улицам медленно снуют большие светлячки.

Дом Велички стоял неподалеку от дома отца ее, в узенькой улочке. Марин, провожавший друга, постучал тяжелым железным кольцом, висевшим на двери калитки. Из дома вышел муж Велички Гечо Хашнов, впустил во двор гостей и вновь наглухо замкнул калитку.

В большой комнате ждал ужин: хлеб, сыр, кислое молоко. Разговаривали недолго. Прибрав со стола, хозяйка объявила: пора спать.

— Спать ты будешь здесь, а в случае чего... Пойдем, сестра покажет. Мы с ней все обдумали.

Величка повела в комнату, где она обычно работала.

— Видишь? — спросила она Левского.

— Вижу! Ткацкий стан, как и у всех болгарок.

Величка засмеялась:

— А ты посмотри, что под станом.

— Под станом, как и полагается, пол.

— А под полом — комната. Эх ты, недогадливый!..

Довольная произведенным впечатлением, Величка объяснила:

— Там вот, внизу, маленькая комнатушка. Когда понадобится, ты спустишься туда, а я сяду за стан и буду как ни в чем не бывало ткать.

— И все? — перебил ее Левский.

— А ты не спеши. Тут не одна голова думала. Видишь колокольчик? От него идет веревка до калитки. Каждый, кто возьмется за щеколду, чтобы во двор дверь открыть, незаметно для себя сигнал в дом подаст. А я мигом за стан усядусь. Отсюда весь двор как на ладони. Если будет большая опасность, я тебе сигнал подам. Видишь, от стана веревка в пол продета, будто ею стан привязан, а ты смотри — я ногой вот так веревку дерну, а у тебя сигнал раздастся: уходи, мол, Васил! Из твоей комнаты есть выход на задний двор, через него по соседним дворам уйдешь куда захочешь.

Удивила и порадовала Левского находчивость друзей. Тут же порешили, что дом Велички Хашновой отныне станет комитетским убежищем.

Из Ловеча Левский поехал в Тырново, посмотреть, что делается ныне в древней столице царства Болгарского.

Сюда, после неудачи в Русе, перебрался Христо Иванов, с той же целью — организовать местные революционные силы.

Пробыл Левский в Тырнове дня четыре. За это время, как отмечает в своих записках Хр. Иванов, они обсудили болгарские дела, собирали молодежь. Левский тогда поделился своими мыслями о необходимости создать устав революционной организации, говорил, что для успеха дела крайне нужен единый порядок, жесткий закон, который бы определял права и обязанности как комитетов, так и отдельных деятелей.

Так, кирпич за кирпичом, кладет Левский фундамент новой революционной организации в Болгарии.

Позже он сам займется разработкой проекта устава, а сейчас на очереди другие важные дела. Создание комитетов только началось, надо спешить, надо самому ходить по городам и селам, искать нужных людей, будить народ на борьбу.

Одно из собраний тырновской молодежи решили провести под видом загородной прогулки в Преображенский монастырь. Дорога туда идет по Тырновскому ущелью. Много поработала Янтра, пока прорезала себе это глубокое ложе. От русла реки поднимаются пологие лесистые склоны, а над ними вздымаются отвесные скалы, причудливо изрезанные водой и ветрами, завитые вечнозеленым плющом.

На западном склоне, под высокой скалистой стеной, в липовой роще укрылся Преображенский монастырь. Издали приметны лишь его красные черепичные кровли. Почти напротив, на восточном склоне — другой монастырь, святой Троицы. Основатели их, видимо, понимали толк в красоте.

Нечаянная радость ждала здесь Левского. Не успел он оглядеться, как попал в объятия товарища еще по службе в легионе Раковского в 1862 году, Матея Преображенского.

Восемь лет, что минули с той поры, мало сказались на этом жизнелюбце. Перед Левским стоял все тот же высокий, крепкий, голубоглазый человек с темно-каштановой бородкой. На лице его, широком и открытом, так и горели умные, с хитрецой глаза.

— Вот и встретились, Васил. Расскажи, где был, что делал?

— Ну, а ты, ты-то как, Матей?..

И уже готовы были друзья окунуться в прошлое, да вспомнил Левский, зачем он сюда пришел.

Два дня прожили молодые тырновцы в монастыре. Уединясь где-нибудь среди скал, а то в прохладе тенистых рощиц, слушали они, как боролись за свободу родины их отцы и деды, какие заветы оставили они сынам и внукам своим. А потом, в тиши монастырских келий, приютивших их, каждый мысленно пытался отыскать свое место в великом деле.

Интересных людей рождала эпоха, насыщенная высокими идеалами служения родине и народу. Безвестных людей она поднимала на подвиги, отдавала их на усыновление истории. Так поступила она и с маленьким Моно из рода Сеизменовых, рода, никакими громкими деяниями не отмеченного, нигде дальше своего села неизвестного. Жили основатели этого крестьянского рода вместе с другими своими соотечественниками в селе у большой дороги от Дуная к турецкой столице. Их трудами село разбогатело и стало приманкой для любителей чужого добра, каких много было в тогдашней Турецкой империи. Пришлось бросить насиженное гнездо и уйти подальше, в горы, где легче защитить честь и достояние свое. Место для жилья выбрали дикое, лесное и назвали его Ново село. Здесь и родился Моно, но никто точной даты этого события не отметил, может быть, в 1825, а может, и в 1827 году.

В чумной год родители умерли, и пошел Моно по чужим людям. Горьким показался хлеб, приправленный попреками. Кто-то надоумил податься в монастырь, где для каждого есть приют. Первые надежды не были обмануты. В Преображенском монастыре бездомный Моно получил кров и хлеб. Там в его душе зародилась страсть к познанию мира, страсть, которой суждено было сопровождать его во всей жизни.

Эта страсть увела молодого послушника из маленького Преображенского монастыря в известный центр духовной болгарской культуры — Рилский монастырь. Укрытый в дебрях Рилы, он как маяк светил во мгле рабства и не давал гаснуть в сердцах рабов огню национального самосознания.

Монашеская ряса и богатство — вот два средства, которые в те времена открывали болгарам доступ к просвещению. Моно не из чего было выбирать. Он стал монахом под именем Матей. Так крестьянский сын из рода Сеизменовых стал отцом Матеем Преображенским [47].

Монашеская ряса — это в то же время и своеобразный путевой лист на беспрепятственное хождение по опасным дорогам Турецкой империи. Для любознательного Матея это было как нельзя кстати. Вскоре после принятия монашества отправился он пешком на Афон — гористый греческий полуостров, средоточие множества православных монастырей.

Двенадцать лет прожил Матей на Афоне. Монастырские библиотеки богаты, много в них разной пищи для жадного к знаниям ума, но Матея с некоторой поры больше влекли книги по механике.

Сидя на берегу Эгейского моря, он часто любовался, как с необузданной силой накатывались на скалы волны. «Какая мощь, сколько напрасно растраченной энергии! — думалось ему. — А нельзя ли построить мельницу, которая бы вечно работала, движимая неиссякаемой силой волн?» С тех пор Матей и увлекся механикой. Он читал книги, листал старые чертежи, делал модели. Он не знал, что еще задолго до него пытались люди создать «вечный двигатель» — перпетуум мобиле.

Растратив все свои сбережения и отчаявшись чего-либо добиться, Матей вскинул на плечо котомку и зашагал по белу свету. Побывал в Палестине, сходил в Россию, откуда через Румынию добрел до Сербии. Здесь Матей впервые познал новые проповеди: в Белграде он слышал Раковского. Его пламенные речи смутили покой души смиренного странника, и, когда Раковский стал формировать первый болгарский легион борцов за освобождение родины, Матей сменил посох на ружье. Со всей страстью новообращенного дрался он под Белградской крепостью с врагами христианства на Балканах, — так тогда он понимал борьбу с турецким господством.

Любен Каравелов.

Ангел Кынчев.

С незаживающей раной в ноге и новой целью жизни вернулся Матей на родину.

— Ну, а дальше? Что же ты делал после роспуска легиона? — расспрашивал Левский.

Разошлась уже по домам тырновская молодежь, а Левский все еще живет в монастыре. Не наговорятся два приятеля. А поговорить есть о чем: о прошлом и настоящем, о близком и далеком будущем. Не терпится Василу, пристает к Матею:

— Восемь лет ведь не видались. Говори, не томи, где был, что делал?

Любо и Матею в памяти покопаться, погреться у огонька воспоминаний.

Два года по возвращении из Сербии скитался он, таясь людей, по лесам Стара Планины. Когда такая жизнь стала невмоготу, прикрылся, как свидетельством о благонадежности, монашеской рясой и обосновался в Батошевском монастыре.

Неизвестно, как это случилось, но обуяла его прежняя страсть: решил строить самовертящуюся мельницу, только не на силе волн, а на силе падающего песка. Соорудил в Тырновском ущелье здание. Но опять ничего не вышло. Подняли Матея монахи на смех.

Ушел Матей от людей. Поселился в пещере, неподалеку от монастыря святой Троицы. Да разве это жилье для мятущейся души!

Потянуло Матея опять в мир, к людям. Взвалил на коня два мешка, полных книг, и поехал, решив, что если нельзя сейчас служить народу мечом, то надо служить словом. Ездил от села к селу, от города к городу. Прибыв в село, располагался у церкви или школы и раскладывал книги. Подходили крестьяне, и Матей затевал с ними беседы. Одному продаст книжку, а другому, который и рад бы купить, да не на что, Матей перескажет ее содержание. Давал книги и на прочтенье, кому на день, кому на два, а кому и до следующего прихода.

Стал книгоноша желанным гостем. Крестьяне наперебой старались зазвать его к себе, особенно учителя. Матей был рассказчиком неутомимым, остроумным, человеком склада общительного, жизнерадостного.

Уважали Матея не только за интересные рассказы. Был он еще и живой энциклопедией. Он все знал и все мог. Был сведущ и в садоводстве, и в шелководстве, и в земледелии, и в механике, и в медицине. Показывал людям, как лучше использовать землю, как выкармливать шелковичных червей, выращивать овощи. Спустя многие десятилетия после смерти Матея в тырновских селах все еще разводили особый сорт перца — мясистого, крупного, сладкого — под названием «Отче Матей». Он мог лечить разные болезни, сам приготовлял лекарства, но денег за лечение никогда не брал.

Матей убеждал крестьян посылать детей в школы, помогал сельским общинам подыскивать учителей, следил за порядком в училищах, за чистотой в классных комнатах и одеждой школьников.

По его совету в деревнях создавались читальни, крестьяне строили для них дома, а о книгах заботился сам Матей — чаще всего он их дарил.

В последние годы пристрастился к театру. Хотя сам он, как духовное лицо, играть на сцене не мог, но без него не обходился ни один спектакль в селах Тырновской округи. Он создавал при читальнях театральные труппы, доставал для них пьесы, делал костюмы, декорации.

— Вот так, Васил, я и ходил по селам. Исколесил чуть ли не всю северную Болгарию. Мне даже прозвище в народе дали: Миткалото — скиталец. Чем мог — помогал людям. Сначала носил книжицы нравоучительные и забавные, календари да буквари, а потом сочинения учителя нашего Раковского народу понес. Это, как понимаешь, труднее было делать. Такой товар возил не в мешке, а в седле коня. Да и давать такие книжки надо было с оглядкой, — рассказывал Матей Василу. — Был такой случай: продавал как-то раз я книги в Трояне. Подошел кмет, староста здешний, спрашивает:

«Какие книги продаешь, отче?» — «Букварь для детей, рассказы про Иванчо и Марийку», — отвечаю ему. «А нет ли книги с рассказом о царстве нашем?»

Ну, — думаю, — хитер кмет — турецкое ухо, подловить хочет, да не на того напал. «О нашем царстве турецком, — говорю ему, — сейчас, к сожалению, книги нет. Но если господин кмет так желает, в следующий раз принесу». — «Да не о турецком я спрашиваю, а о болгарском», — с досадой бросил кмет и, махнув рукой, пошел прочь.

Тут во мне вдруг доверие к нему пробудилось. Окликнул я его и дал «Лесного странника» Раковского. До чего же человек возрадовался! Пригласил меня к себе, всякими угощениями потчевал, всю ночь проговорили, приглашал заходить, если в Трояне побывать доведется. Видно, и старосты есть разные.

В одном селе напоролся на попа да отбрил его на потеху всем. Сижу, значит, в одном доме, рассказываю о своих скитаниях, при случае нужное слово забрасываю, а старый поп слушал, слушал да так ехидно спросил: «Что же, в нашем селе не нашлось ни одной собаки, что ты с такими речами к нам без онаски зашел?» А я ему в ответ: «Есть в вашем селе один злой пес, но он уже стар и без зубов, вот я и шел без опаски». Поп, конечно, намек понял и замолк.

Васил хохочет. Доволен и Матей, что доставил другу удовольствие.

— А раз было: сижу у церкви со своим товаром. Гляжу, народ подобрался подходящий, ну и стал я расхваливать книгу Раковского об Асене Первом. А тут какой-то чистюля, по обличию чорбаджийский сынок, возьми да и скажи: «Пустое это, ветер». Это он о книге Раковского! Чуть не попортил мне рекламу.

— Ну, да ты его, конечно, осадил.

— А как же! «Э, милый, — ответил я ему, — ты говоришь, ветер это, пустое. А знаешь ли ты, что ветер приносит дождь, дождь орошает землю, а земля нам родит все, чем мы живем! Тот, кто хлеб своим трудом добывает, хорошо это знает», — намекнул я на его нетрудовое нутро. Посрамленный чорбаджийский отпрыск удалился под хохот крестьян.

Пять дней прожил Левский в монастыре. Посвятил Матея в свои планы, и тот, загоревшись ими, дал слово везде и всюду сопутствовать Левскому.

Последний день прошел в сборах. Матей раздобыл старую монашескую рясу, и они вдвоем подогнали ее под фигуру Левского. Когда было готово и это, набили мешки книгами и поутру отправились в путь.

По выходе из Горна-Оряховицы монахов остановил турецкий патруль:

— Куда идешь, поп, по какому делу?

— Рухани кяхады сатарым (духовные книги продаю), — ответил Матей. — А это мой ученик, — показал он на Левского.

Левскому тогда было тридцать три года, выглядел он очень молодо, а бородатый и косматый Матей, двенадцатью годами старше Левского, вполне мог сойти за старого монаха-учителя.

Но не везде у монахов сходило гладко. Добрались они до Елены, красивого городка, вытянувшегося вдоль одноименной горной речки. Городок богатый, чорбаджийский. Еленское сукно славилось по всей Турции, а за шелком и шелковичной греной приезжали даже итальянские и французские купцы. Матей и здесь было занялся торговлей. Но еленские кулаки быстро разобрались, с кем имеют дело. Позвали они к себе монахов, купили у них по книжке «Житие святых» да и сказали:

— Знаете ли вы, отцы святые, что в Русе турки открыли дом для сумасшедших?

— Так что же из этого?

— Отправляйтесь-ка вы лучше туда и там проповедуйте то, что собирались проповедовать здесь.

Пришлось из Елены уносить ноги. Подались в Дряново. Попытались здесь заняться с молодежью, но опять безуспешно. Это было «одно из тех тырновских сел, — говорил местный летописец, — которое осталось почти до самого конца рабства в стороне от освободительной борьбы XIX века. Причиной этому были чорбаджии, которые очень хорошо держались с турками и всячески притесняли народ».

Зашагали друзья из Дряново в Габрово. Матей по дороге ворчал: «Ох, уж эти чорбаджийские сынки, у самих усы повырастали, а без разрешения старших ничего не сделают».

Дорога, углубившись в горы, пошла бок о бок с шумной Янтрой. Весело бежит она, скача с камня на камень. Берега зеленые, лесистые. Идти легко, хоть и летний день, но жара мало заметна. Из густых лесов на северных склонах Стара Планины веет прохладой.

Город Габрово дает знать о себе издалека. Шумят водяные приводы ткацких станков, кузнечных молотов. Славен город своими рукодельцами. Легенда повествует, что город основал молодой горец Рачо Ковач, Рачо Кузнец. В далекие времена, может быть четыре сотни лет тому назад, остановился он на берегу Янтры и поставил кузницу под тенью граба. Около первого поселенца оседали все новые люди: ткачи и кожевники, оружейники и сапожники, гончары и ювелиры. Грабовые леса, стоявшие вокруг, дали селению свое имя — Габрово[48].

Монахи остановились на постоялом дворе братьев Крыстиняковых. Здесь их уже поджидал посланец из Ловеча. Принес он Левскому полученные из Румынии револьверы, полсотни номеров эмигрантской газеты «Дунайская заря», брошюры Раковского да сверток— подарок от тырновских друзей, который Левский распаковывать не стал. Набил Матей газетами мешки, и поплелись странники дальше.

Дорога от Габрово некоторое время вилась по ущелью Янтры, а затем через густой лес стала взбираться на Стара Планину. В лесу темно, сыро, прохладно. Меж камней с хрустальным звоном бегут ручейки ключевой воды.

Подъем на перевал долгий, трудный. Да и ноша дает себя знать. Чем выше, тем чаще присаживаются отдохнуть. Лес поредел, а вот уже и совсем посветлело. Деревья расступились, и перед путниками во всей своей суровой красе предстала голая каменистая вершина святого Николы — высшая точка перевала.

Широк отсюда кругозор. С запада на восток тянется волнистая гряда гор. Вот, почти рукой подать, высится Бузлуджа, место гибели Хаджи Димитра и его отважной четы. Сняв шапки, Васил и Матей долго глядят на безмолвную, облитую солнцем вершину. На юге в легкой дымке стелется Казанлыкская долина. Знакомые места. Где-то недалеко, хотя и не виден, родной Карлово. С горных высот до самой долины змейкой ползет дорога. Вдоль нее — заросли шиповника, по-болгарски — шипка. Внизу, у дороги, село Шипка — гайдуцкое гнездо. Здесь и решили заночевать.

Поутру Матей пошел по своим книжным делам, а когда вернулся — нашел в доме элегантно одетого человека.

— Откуда это? Что за наваждение?

— Из того самого свертка, что нам в Габрове вручили. А теперь слушай план действия. Через час выходим в Казанлык. Ты идешь собирать пожертвования на монастырь, а я покупать розовое масло. Нашей организации очень нужны деньги. Их надо искать у богатых людей. Этим мы и займемся. Но помни: в этом походе мы друг друга не знаем.

В Казанлыке, как и в прошлый раз, Левский остановился на постоялом дворе бабушки Ганы, а Матей чашел приют в монастырском подворье.

Первый визит прибывший в Казанлык купец нанес крупным торговцам розовым маслом братьям Димитру и Ботю Папазовым. Повели они купца на розоварню, показывали, как делается розовое масло, расхваливали свой товар. Но купца интересовало совсем другое: ему важно было узнать настроение торгашей, смогут ли они дать деньги на народное дело. Младший, Ботю, сочувственно встретил миссию Левского и дал ему двадцать пять золотых монет.

Во время обеда в дом Папазова зашел Матей и предложил хозяевам и гостю купить книжки. Гость отобрал «Житие святых», книгу Раковского «Об Асене Первом — великом царе болгарском» и попросил монаха рассказать, как Асен и брат его Петр освободили Болгарию от византийского ига[49].

Матей со свойственным ему красноречием рассказал о делах Асена и Петра и намекнул на то, что и братьям Димитру и Ботю Папазовым также суждено внести свою лепту во второе освобождение болгар. Честолюбие Димитра было приятно задето, и он вместо двадцати грошей уплатил за книжку целый золотой.

Ободренный удачей, Матей сунулся было в другой чорбаджийский дом. Но там сорвалось. Поглядел богач на оборванного монаха, послушал его речи о том, что со святой горы (Афона) сошел новый Крали Марко [50] и ходит по селам пробуждает народ, да и сказал:

— Монах ли ты, дьявол ли, я не знаю, книжки я у тебя возьму, и беги ты с глаз моих, не то позову турецкого начальника, тогда увидишь не одного Крали Марко, а сразу двух.

Дальнейший путь Левского и Матея лежал через Войнягово, Карлово и Сопот — места знакомые и опасные. С помощью друзей прошли незамеченными. За Сопотом идти стало легче. Матей по-прежнему собирал подаяния, а Левский делал вид, что ищет работу учителя и церковного певчего. В селе Клисура, что стоит на перекрестке дорог, задержались. Очень важно иметь здесь комитет. И им удалось его создать. Удовлетворенные, зашагали в села Среднегорья.

Дела требовали возвращения в Ловеч. Решили идти туда через Софию. Перед въездом в город сделали привал в селе. На постоялом дворе привязался с расспросами чрезмерно любопытный кулак:

— Куда идете, зачем идете?

Чтобы отвязаться, Левский ответил:

— В Софийскую околию идем, шопов[51] покупать. Сто шопов за двух попов.

Сидевшие в корчме так и прыснули со смеху. Добродушная шутка понравилась и самим шопам, которых в корчме, судя по их белым одеждам, было преобладающее число. Шутку подхватили. Кто-то весело спросил:

— А уксус заготовили? Без уксуса шоп не проживет.

Это намек на известную нетребовательность шопов к пище: говорили, что шоп с Георгиева дня — 23 апреля — до Петрова дня — 29 июня —съел 120 оки[52] хлеба и 10 оки уксуса, и только в Петров день купил на двадцать грошей сыра. Эти рослые трудолюбивые люди отличались в жизни большой скромностью.

Побалагурив, монахи зашагали по старому Царьградскому шоссе. Впереди на фоне зеленой горы Витоша вырастал большой город. Минареты, минареты и минареты. Типичный мусульманский город. Болгарские церкви не видны. На родной земле болгары не имели права строить свои храмы выше турецких мечетей. Царьградское шоссе замыкал конак — дворец правителя — мрачное здание, окруженное высокими стенами, утыканными по верху осколками стекла, чтобы из тюрьмы, устроенной в подземелье конака, не сбежали заключенные болгары.

С отвращением прошли монахи, как проходит каждый болгарин, мимо этого учреждения своих угнетателей. «Кажется, конаки эти наводят уныние даже на своих обитателей, которые очень часто меняются, вступая за их порог только для того, чтобы полюбоваться на слезы бедняков и насладиться зрелищем человеческих страданий... Кажется, что каждый, уходя из этого учреждения, непременно оставит в нем что-нибудь свое: слезы, улыбку, плач, радость или жизнь», — писал Л. Каравелов.

На Соляном базаре монахи отыскали постоялый двор — хан Хаджи Боне. Как было условлено, постучали в дверцу черного хода с глухого тупика. Пришельцев впустили. А спустя недолгое время любопытный наблюдатель мог бы заметить, как через ту же дверцу стали заходить поодиночке все новые и новые люди. А впрочем, это не очень бросалось в глаза, так как был вторник, базарный день, когда много сновало всюду разного люда. Когда разошлись — знает только темная ночь.

Утром в тупичок мальчонка привел коня и исчез. Из хана вышел крестьянин в шопской меховой шапке, в одежде, измазанной углем. Не спеша открыл сарай, погрузил на коня мешки с углем и зашагал по софийским улицам, покрикивая:

— Уголь! Уголь! Кому нужен уголь?

С некоторыми покупателями угольщик беседовал дольше обычного, а иногда даже входил в дом. Там, размотав свой длинный кушак, обвивавший его от бедер до самых под мышек, вытаскивал какие-то бумаги, вручал их хозяину и удалялся. И снова на улицах слышалось:

— А вот уголь! Кому уголь!

Из Софии Левский, нигде не задерживаясь, спешил в Ловеч.

Начиналась прекрасная осень. Хороша здесь весна. Но осень... «Нет лучшего времени, чем болгарская осень. Это уже не молоденькая, свежая как роза, девушка, какой кажется весна поэтической душе болгарина, а зрелая женщина, у которой много хорошеньких и миловидных деток, радующих мать нежной любовью. Спелый виноград налился сочными гроздьями, и лоза прикрывает их зелеными листьями, словно курица своих цыплят, яблоня, увешанная румяными, как девичье личико, яблоками, груши, персики, абрикосы, айва и сливы, желтые как янтарь, выглядывают из-под листьев, а там неподалеку ветвистый орешник с большими пахучими листьями, миндаль и кизил. А утренняя прохлада, а запах роз, а тысячи разных цветов и травок! А птицы! Но всей благодати не перескажешь» (Любен Каравелов).

На дорогах пахло яблоками. С виноградников неслись песни. В деревнях крестьянки пекли хлебы из свежей ароматной муки первого помола.

— Жить бы да радоваться, глядя на эту благодать,— умиленно говорил Матей. — Прекрасны наши места, плодородна наша земля, хорош наш народ, всем наградил нас господь, кабы только не турки.

К приезду Левского в Ловеч друзья подготовили создание центра, объединяющего революционные комитеты Болгарии. Таким центром стал Ловечский комитет. Левский назвал его Временным болгарским правительством и заказал для него через БРЦК в Бухаресте печать с изображением льва и словами: «Смерть или республика».

Все дела по созданию внутренней революционной организации этим заканчивались. Левский мог теперь целиком отдаться дальнейшему расширению и укреплению сети революционных комитетов.

Удовлетворенный совершенным, Левский в сопровождении двух товарищей по белградскому легиону— Васила Ионкова и Саввы Младенова, а также Марина Луканова отправился в Тетевен.

По пути зашли в село Гложене, где родился Васил Ионков, здесь и заночевали. Всю ночь уставшим путникам пела песню река Вит и легко посвистывал чур ко. Интересен этот чурко. Начинает он дуть с вечера, усиливается к полуночи, затем ослабевает и к полудню совсем стихает, чтобы с вечера начать все сначала. Зарождается этот воздушный поток где-то в горах за Тетевеном и, пробежав километров двадцать, замирает.

Встали рано, чтобы по прохладе подняться в Гложенский монастырь, что прилепился, словно ласточкино гнездо, к скалистой вершине над селом. Избрали дорожку, хоть и более длинную, но менее крутую. Вьется она то среди кустарников, то среди мелколесья, а потом входит в тенистый буковый лес.

Настоятелем монастыря в ту пору был друг Левского, уроженец Сопота игумен Хаджи Ефтимий. Встретились друзья радостно и, вдоволь наговорившись, пошли осматривать монастырь.

По преданию, русский князь Георгий Глож во время нашествия татар покинул со своей дружиной родину и переселился в Болгарию. Основал он здесь поначалу села Гложене и Киевский Извор, а потом взялся за постройку и самого монастыря. Было это в XIII столетии.

Игумен показывал Левскому документы о давних связях с южнорусскими монастырями, записи в старой рукописи о посещении Гложенского монастыря специальным посланцем Киево-Печерской лавры.

С тех пор шесть веков стоит на утесе грозный, недоступный врагам Гложенский монастырь — опора национального духа болгар. Существовавшая здесь монастырская школа сеяла семена просвещения по всей округе. Здесь не раз укрывались жители ближайших селений от кровавого нашествия кирджалийских орд. Стал он прибежищем и для Левского и его товарищей, сюда уходили они в случае опасности, отсюда несли они в окрестные села свет новой правды, новой надежды на избавление.

От монастыря несколько часов хода до Тетевена — городка, приводящего в восторг всех в нем побывавших. Представьте себе горную долину. Высокие горы, стоящие над ней, густо покрыты великолепными буками. За лесами — роскошные луга. Бежит, неумолчно журча, речка Белый Вит. На берегах ее сады, в садах дома. На лугах и лесных полянах стада. Звенят бубенцы на шеях вожаков овечьих отар. В перезвон бубенцов вплетается пение птиц, да слышится игра ключевой воды с пестрыми камешками.

Но не только красой привлек к себе первых болгар этот край. Они шли сюда, чтобы в непроходимых лесах, в горных долинах скрыться от захвативших их землю турок. Непокорные, они создавали здесь свои поселения, где можно жить согласно своим обычаям, своей вере. Дух свободы витал в этих местах, будто сами горы защищали их от проникновения тлетворного влияния чужеземцев.

Савва Младенов, сопровождавший Левского, родом из Тетевена. Все ему здесь знакомо, и сам он известен всем. По его кличу собрались тетевенские патриоты. Много было горячих речей, заверений отдать борьбе все силы свои. Левский слушал и думал: «Можно поднять народ, надо только работать, работать и работать».

Говорили до зари. А когда солнце позолотило горы, он, неутомимый, поехал в другие села, где люди также ждут бодрого слова.

Он — юноша утром, а к ночи — старик;

Сегодня купцом, завтра нищим являлся,

В слепца и калеку он преображался;

Сегодня в село, завтра в город войдет

Он с вестью, что близится переворот,

О бунте ведя сокровенные речи,

О том, что пора подъяремные плечи

Рабам подниматься.

(И. Вазов)

ГЛАВА ВТОРАЯ