НА ПОДЪЕМЕ
Утро 1 июля Левский встретил на родной земле. Стоит Оряхово на высоком, берегу. За широким Дунаем виден тихий румынский городок Бекет, откуда он только что прибыл. На юге до самой Стара Планины стелется Дунайская равнина — волнистая, холмистая. Вокруг, куда ни глянь, виноградники да фруктовые сады. За ними обожженные солнцем нивы. А над всем — небо чистое, высокое.
С полей и садов льется песня. Но не звенит она буйной радостью, не слышно в ней беззаботного наслаждения чарующей красой. Болгарская песня отмечена печатью скорби и печали. В ней вопль народной души, уже пятый век изнемогающей в борьбе с тяжкими бедами и страданиями.
И разговоры всюду одни: о горе и нищете. И надежда одна, высказываемая робко: придет ли когда избавление, какой сказочный герой принесет его? Рабство так задушило, что в свои силы люди перестали верить. Ярмо раба прижимает к земле, не дает выпрямиться, расправить плечи, скинуть чужой и мерзкий груз.
Но надежда — ее никому не убить — она живет, она воплощается в сказанья о скором пришествии избавителя.
«Новость. Среди болгар здесь повсюду говорят, что придет с Запада человек с лучистыми глазами и он освободит Болгарию», — сообщает наутро Левский в Бухарест.
Но он знает — это плод народного чаяния. Только в сказке, рожденной мечтой, герой приносит избавление. Жизнь сурова. В ней новое рождается в муках и крови. И Левский тут же приписывает: «Спешите с оружием, шлите его как можно больше».
Оружие! Теперь, когда есть организация, оружие — это главное, что нужно для освобождения. Не вынося никакого решения о сроке восстания, делегаты конференции пришли к единодушному мнению: «Комитет прежде всего должен позаботиться о ввозе оружия в Болгарию. Нужно готовить народ еще три-четыре года, с тем чтобы, когда он поднимется, он не складывал оружия до тех пор, пока не освободится».
В комитеты летят письма Левского, требующие вооружаться и вооружаться. «Нужно, чтобы всякий член комитета обзавелся лучшим оружием. Сообщите, сколько человек имеется вокруг вас, которые хотят приобрести такие ружья, которые мы осмотрели и одобрили для нашего дела. Чем больше закажут, тем дешевле они нам достанутся...»
Нужны люди, которые научили бы обращаться с оружием, сумели повести в бой отряды повстанцев. Левский просит Любена Каравелова связаться с сербским правительством и добиться от него согласия на подготовку болгарских военных кадров. «Мы нуждаемся в народных руководителях на поле брани и просим сербов предоставить нам сто пятьдесят — двести мест в своем военном училище. За это болгарский народ будет им признателен. А если последует неудача, то будем искать в другом месте, а если вообще отовсюду будет отказано болгарину в помощи, то и тогда мы не бросим своего дела...»
Организация с радостью встретила весть о возвращении своего руководителя. В комитетах ждали его приезда, но в то же время друзья предупреждали, чтобы был он осторожен. Христо Иванов, горячо поздравляя Левского с благополучным возвращением, предостерегает его от поездок, связанных с большим риском, советует ему беречь себя, «потому что таких, как я и мне подобных, легко найти, а такого, как ты, не найдешь никогда».
Через несколько дней, видимо получив от Левского письмо с возражением против таких советов и такой оценки его личности, Христо Иванов вновь требует от Левского беречь свою жизнь не для себя, но для народа, для великого дела. Советует в опасные места не ехать самому, а посылать достойных людей. «У нас есть люди, которые смогут выполнить данное им поручение. Их только надо научить, как это сделать. От вас же ожидают больших дел».
Левский и сам понимает, что он не имеет права на чрезмерный риск. Но что делать? Один помощник погиб, другой не пригоден. А потому приходится всюду поспевать одному: Бухарестская конференция вызвала большой подъем, комитеты запрашивают подробности, ждут инструкции. Надо, если не побывать самому, то хотя бы своевременно ответить, отослать свежеотпечатанный экземпляр нового устава, поздравить вновь вступающих в ряды борцов. Левского радуют известия, что организация растет, крепнет. Из города Врацы сообщили: «Наше дело идет вперед, и со времени получения устава мы приобрели пять человек, теперь нас стало пятнадцать». В городе образован революционный комитет.
Хорошие вести идут из Русе. Этот крупный придунайский город, наконец, стал тем вторым центром связи с Румынией, который так хотелось создать Левскому. Через Русе переправил он в Болгарию отпечатанный им в типографии Каравелова новый устав. Никола Обретенов, известный русенский революционер, рассказал, как это было проделано:
— В конце июня, когда устав был готов, Левский сам привез его в Гюргево и вызвал меня. Он передал мне все это, а также ружье, саблю, военную форму и попросил переправить в Болгарию.
Багаж был большой. Один я не мог его перенести, а потому поднял на ноги всю комитетскую почту, которая состояла из моей матери, бабушки Тонки, сестры Петраны, матери Димитра Горова, бабушки Станки, и Тодорки Петковой Маризчиевой, по прозвищу «Длиннокосая». Но для скрытной переноски длинного ружья нужен был высокий человек, и мы пригласили из Бухареста Наталию Каравелову, как наиболее подходящую для этой цели. Она была худа и высока. Женщины навязали на себя под платье разные бумаги. Наталия Каравелова перекинула за плечо ружье и саблю, привязанные на веревке так, что они вытянулись вдоль тела, а поверх надела широкое летнее пальто. Так мы всей компанией двинулись к Дунаю, чтобы на специально нанятой лодке переплыть в Русе. В лодке Каравелова должна была стоять — ружье не позволяло сесть. Лодочник несколько раз предлагал ей место. Чтобы не вызвать подозрения, мать моя объяснила лодочнику на турецком языке, что госпожа любит глядеть на Дунай, потому и не хочет сесть.
К сошедшим на берег женщинам подошел полицейский пристав русенского порта, знавший бабушку Тонку, чей дом стоит у самого Дуная. «Бабушка, почему с тобой такая орава?» — спросил он мою мать. Та не растерялась и, дав женщинам знак идти в ее дом, сама задержалась около пристава. «Разве не знаешь, что у меня есть дочь, что она просватана за одного молодого человека из Гюргева. Эти женщины приехали на помолвку. Пожалуйста, приходите к нам выпить вместе кофе, как полагается по нашему обычаю». Турок удовлетворился ответом. Едва мы успели все попрятать, как явился гость — полицейский пристав. Угостившись кофе и ракией, он ушел. Вскоре ушли и гюргевские женщины, осталась только Наталия Каравелова, которая поранила себе плечо веревкой от ружья. Утром я нанял подводу, погрузил на нее опасный багаж. Какой-то турецкий чиновник попросил его подвезти, я, конечно, согласился. В таком сопровождении я и въехал благополучно в Тырново.
Семья Обретеновых! Нет такой страницы в истории борьбы болгарского народа за последнее десятилетие перед освобождением, на которой не были бы записаны имена представителей этого славного рода и главы его — прославленной болгарки бабушки Тонки.
Никола Обретенов так рассказывает о своей семье:
— Отец мой для своего времени был просвещенным человеком. Он имел связь с Раковским, который как-то проездом через Русе гостил у отца два-три дня. Он говорил с моим отцом о народных делах в присутствии матери. Слова Раковского глубоко запали в сердце ее, и она загорелась желанием работать для освобождения Болгарии.
Отец мой, Тихо Обретенов, по характеру был тихим, добродушным, готовым помочь каждому. Мать моя, Тонка, была веселой, жизнерадостной, неустрашимой, находчивой и очень самостоятельной.
За сорок лет супружеской жизни у наших родителей было двенадцать детей, из коих пятеро умерли еще маленькими. В живых остались пять мальчиков: Ангел, Петр, Танас, Никола, Георгий и две дочери: Петрана и Анастасия. Всех их мать приготовила служению родине.
Его рассказ дополняет Захарий Стоянов, близко знавший семью Обретеновых:
...Все пламенные патриоты, жившие в то время в Русе, как писал он в своих «Записках о болгарских восстаниях», встречались в доме бабушки Тонки, где вместе с ее сыновьями Ангелом и Петром учились владеть оружием. В 1868 году Ангел и Петр вступили в чету Хаджи Димитра и Стефана Караджи. Проводив их, бабушка Тонка целыми днями простаивала на берегу Дуная, не проплывет ли на каком судне отряд Хаджи Димитра, не удастся ли в последний раз повидать сынов. Но все напрасно. Вскоре пришла весть, что чета разгромлена, а как подтверждение — в Русе принесли голову Стефана Мешо, товарища ее сыновей.
Прошло еще несколько дней, а в Русе все еще приносили окровавленные головы повстанцев, привели и нескольких живых, закованных в цепи, и начали вешать на русенских улицах. Бабушка Тонка многих узнала. Но о сыновьях сведений не получила. Она предпочла бы услышать, что ее сыновья растерзаны горными орлами, чем увидеть их в Русе живыми, но пленными. Спустя еще несколько дней в Русе пригнали толпу пленных и в их числе старшего сына Ангела. Почти все они были ранены. Петр пал на поле боя, и только голову его принесли в Тырново.
Пленных судили и приговорили к смертной казни, но затем заменили ее пожизненным заключением в далекой и страшной крепости.
Так бабушка Тонка отдала двоих сыновей, двух молодых соколов, этому движению, немало прославившему болгарский народ.
Вслед за первой бедой пришла вторая. Глава семьи Тихо Обретенов вел торговые дела с одним из русенских мироедов — чорбаджиев. Однажды он пошел к своему компаньону, чтобы разобраться в счетах, вечером возвратился и ночью умер. Чорбаджи отравил Обретенова, чтобы присвоить его имущество. Но и в то трудное время бабушка Тонка не забывала о погибших за родину. Повешенные четники были похоронены за городом, могилы их обросли бурьяном, и никто о них не заботился. Это беспокоило бабушку Тонку. И вот вскоре на каждой могиле появилась каменная плита, на которой начертано имя погребенного и за что он отдал жизнь. Надгробные плиты были изготовлены по заказу бабушки Тонки.
Настоящие большие дела открылись перед бабушкой Тонкой, когда за организацию революционного движения взялся Левский. Первое заседание созданного в Русе комитета состоялось в ее доме.
По словам участников заседания, рассказывает Захарий Стоянов, старуха в тот вечер была сама не своя. Она то и дело выходила к молодым патриотам, чтобы послушать, о чем они говорят, ободряла их в святом начинании, потом выходила из дома и бродила вокруг ограды, опасаясь, не подслушивает ли кто-нибудь. Она радовалась, что два ее сына пострадали не напрасно.
С того дня она, не колеблясь, принимала участие во всех народных делах.
Новый комитет сообщил бабушке Тонке, что в ее дом будут приносить некоторые вещи, которые необходимо хранить очень тщательно, и она тотчас же занялась устройством тайника. Для этого под одной из комнат ее дома вырыли подвал. В ограде двора сделали несколько калиток, выходящих в разные стороны, чтобы в случае налета полиции укрывшиеся в доме революционеры могли бежать.
Вместе с матерью работали и все ее оставшиеся дети. Сына Георгия комитет в предвидении будущей революции командировал в Одесское военное училище. Никола стал руководителем Русенекого комитета и курьером БРЦК Старшая дочь Петрана доставляла комитетскую почту. Танас охранял комитетское имущество, встречал лодочников и принимал от них то, что они привозили «с той стороны».
Веселого нрава была бабушка Тонка, охотница пошутить и посмеяться. Это не раз выручало ее. Случалось, что турки угрожали ей виселицей за то, что «четырех сыновей отдала в комитет», а она, старая женщина, как ни в чем не бывало весело отвечала им:
— Эти сыновья у меня непутевые вышли. Но погодите, вот выйду замуж, уже я тогда постараюсь не рожать врагов султану.
Ничто не сломило эту сильную женщину. В 1876 году она потеряла еще двух сыновей: Георгия, военного руководителя отряда повстанцев, зарезали турки; Николу, участника четы Христо Ботева, турки схватили живым, судили и приговорили к пожизненному заключению. Провожая Николу на страшную турецкую каторгу, где уже томился другой ее сын, эта патриотка говорила:
— У меня четыре сына в могиле: два мертвых, два полумертвых [56], но будь у меня их еще четыре, я не пожалела бы отдать и их, лишь бы увидеть, как они несут знамя восстания, знамя свободы.
Такова бабушка Тонка, эта болгарская мать, которая приняла живое участие во всех народных приготовлениях к освобождению своей родины. Она была едва ли не единственной болгаркой, оказавшей такую большую помощь нашему революционному делу, — так заканчивал рассказ о ней свидетель тех событий Захарий Стоянов.
Много наслышался Левский о семье Обретеновых. Видел он ее сынов в белградской легии и в чете Хаджи Димитра, с одним, с Николой, самому довелось работать. И вот он едет в Русе, чтобы ближе познакомиться с Обретеновыми, их друзьями и соратниками.
Дом Обретеновых стоит над самым Дунаем. Двор опрятный, чистый, окружен каменной стеной и высокими акациями. В восточной его стороне — фруктовый сад: сливы, груши, яблоки, между ними виноградные лозы. Северная часть двора висит обрывисто над Дунаем. Если человек сойдет здесь на берег, то никто его не увидит, берег скроет его. В западном углу двора в каменной стене деревянная калитка, от которой вьется крутая тропинка к самому Дунаю.
У входа в дом Левского встретила пожилая и очень полная женщина. Левский поцеловал ей руку, как это делают в Болгарии, здороваясь со старым человеком, она поцеловала его в голову и перекрестила.
— Добро пожаловать! — приветствовала она гостя и повела его в дом.
Дом небольшой — четыре комнатки и балкончик, с которого видна раскинувшаяся за Дунаем румынская земля.
— Вот видишь, где я живу, а для тебя приготовлен другой уголок. Иди за мной, сынок.
В передней они подошли к люку, устроенному в полу. Когда люк закрыт, нельзя догадаться, что здесь ход в подвал, так как крышка люка казалась наглухо забитой гвоздями, на самом же деле гвозди были обрезаны и от них остались только шляпки.
Левский вслед за хозяйкой спустился по узкой лесенке и оказался в довольно просторной комнате, красиво убранной домотканым рядном. Посреди комнаты стоял стол, над ним висел светильник, у стены широкая лавка для спанья.
— Вот здесь можешь жить и работать. Тихо и спокойно...
Никола и Танас познакомили Левского со своим хозяйством. Подвели они его к крутому обрыву. Внизу, искрясь в лучах заходящего солнца, бежал Дунай.
— Здесь наш порт. Бабка наша организовала транспорт не хуже, чем у местной австрийской пароходной компании. На нее работают не только румынские лодочники, но и турки, даже машинист турецкого пароходика «Сейре», друг и приятель самого портового пристава. Нашей румынской флотилией командует лодочник Димитр, славный болгарин. Когда он везет из Румынии что-либо для нас «промокаемое», то поднимает на лодке вышитый платок. Это значит, что я должен идти на пристань и там получить от него привезенное. Если же он вез оружие, то лодка приближалась к нашему берегу, Димитр спускал в воду груз, просигнализировав нам об этом все тем же платком, и плыл как обычно к пристани. Когда смеркалось, Танас спускался в реку с веревкой, привязывал оружие, а мы, находившиеся в укрытии под деревом, вытаскивали его во двор. Здесь чистили, смазывали и передавали матери на хранение.
В тот вечер в доме над Дунаем было люднее, чем обычно. В его уютных комнатках веселилась молодежь — подруги сестер Обретеновых и товарищи их братьев, а внизу, в подвале, пользуясь гулянкой как маскировкой, Левский вел заседание комитета. И только неугомонная хозяйка не знала покоя: она так и сновала от дома к улице, прислушивалась, вглядывалась.
Допоздна засиделся Левский. Дом давно опустел. А утром, с первым рейсом «Сейре», в Джурджу, на румынский берег, отправилась Петрана Обретенова. Там она зайдет к владельцу фабрики свечей и мыла Димитру Горову, человеку положительному, пользующемуся большим кредитом, что в торговой среде равно большому доверию. И лишь только избранные знают, что в здании фабрики, где находится и квартира владельца, существует тайная почтовая станция, а также приют для путешествующих из Болгарии в Бухарест по комитетским делам. Здесь Петрана сдаст полученное от Левского, возьмет бухарестскую почту для него и возвратится в Русе. Часто Петрана возвращается не одна; с ней или знакомая дама, или молоденькая Иванка, сестра Ангела Кынчева, невеста фабриканта Горова.
Одну из таких поездок описал Стоян Займов в своей книге «Минувшее».
...На Гюргевской пристани пассажиры ожидали вечернего парохода в Русе. В буфете за столиком сидели две дамы в модных турнюрах и мужчина в цилиндре. Господин этот — болгарин, родом из Пештеры, одна дама — из Русе, другая — из Казанлыка. Дама из Казанлыка — высокого роста, статная, черноглазая, с правильными чертами лица. На голове у нее пышные волосы. Если распустить их, закроют они хозяйку с головы до пят. Это Тодорка Маризчиева, по прозвищу «Длиннокосая».
Другая дама худенькая, симпатичная, маленькая, подвижная — это дочь бабушки Тонки, Петрана, по прозвищу «Пелтека» («Заика»). Обе они специальные курьеры БРЦК.
Господин, который сопровождает дам, среднего роста, розовощекий молодой человек, элегантно одетый. Он веселит своих дам любезными разговорами. У него в Гюргеве собственная фабрика. Это Димитр Горов.
Подошел пароходик, и дамы, распрощавшись с милым господином, взошли на борт.
Через двадцать минут обе дамы в Русе. Пройдя по берегу, они по тропке поднялись в дом, одиноко стоящий над Дунаем. Здесь повынимали из турнюров опасную почту. Люди, находившиеся в подвале, рассортировали ее по адресам. А утром из дома вышел молодой человек, почтовый чиновник с железной дороги Русе — Варна. В карманах его — письма, которые привезли дамы. Почтовый чиновник отправит их по конспиративным адресам. Часть почты отвезет Никола в Тырново, а сестра его Пелтека — на пароходе в Свиштов. Так за несколько дней почта проникнет во все уголки Болгарии.
У Левского были все основания остаться довольным работой Русенского комитета. Как видно, и ему самому удалось установить дополнительные и очень важные связи. Данаил Попов вскоре сообщил Каравелову, что Левский поручил ему пересылать газету «Свобода» через русское консульство в городе Русе, откуда удобно получать газету и пересылать в глубь Болгарии.
В Русе Левский получил письма с серьезным предупреждением. Из Тетевенского комитета ему сообщали: «Товар, который вы имеете намерение получить в нашем селе, сейчас не время брать, потому что он очень дорог, а когда он станет дешевле, то мы сообщим вам вторым письмом. Тогда приедете и возьмете, а сейчас оставайтесь там, где в настоящее время находитесь».
Еще прямее писал из Этрополе Тодор Пеев: «После известного вам приключения начались строгие преследования, полицейские и переодетые шпионы ходят по селам... Я написал местным комитетам, чтобы были осторожнее. Поэтому, брат наш, всякое ваше передвижение может быть опасным и для нашего народного дела и для вас. Вы должны потерпеть и оставаться там, где сейчас находитесь».
Необходимость изыскивать деньги любым способом и охранять организацию от предателей привела летом 1872 года к усилению революционного террора. Устав, принятый в Бухаресте, давал Центральному комитету полную свободу в выборе способов добычи денег и предвидел смертные приговоры всем, кто «захочет помешать делу каким бы то ни было путем».
Сразу же после возвращения в Болгарию Левский известил Каравелова о своем решении «убрать» двух предателей: Величко Семеонова и дьякона Паисия, причем начнет он «с черной головы», то есть с дьякона.
21 июля Димитр Обшти по приговору революционного комитета убил Паисия. За пять дней до этого в Лясковце был уничтожен другой предатель. Власти насторожились. Начались те самые строгости и преследования, о которых извещал Т. Пеев Левского. Левский понимал, с каким риском связан террор, но обойтись без него он уже не мог. Больше того, острая нужда в деньгах на приобретение оружия вынудила его лично совершить террористический акт. Левский пробрался в дом ловечского богача, желая изъять у него деньги, а самого его умертвить. Но обстоятельства сложились так, что пострадал слуга, бросившийся защищать хозяйское добро. «Жаль было невинного парня, — писал потом Левский Каравелову, — но иначе поступить было нельзя. Много невинных людей пострадает, пока мы достигнем цели».
Положение в связи с усилением террора явно осложнялось. Некоторые комитеты охватила тревога, растерянность. Поездки становились все более опасными. Но, как всегда бывает, отрицательное несет в себе и элементы положительного. Затруднения, вызванные ростом репрессий и настороженности властей, побудили искать новые формы работы. Толкали к этому и другие причины.
Решения Бухарестской конференции вызвали сильный подъем революционного движения. Новые комитеты возникали во всех уголках страны. Вся тяжесть руководства комитетской сетью лежала на Левском как на единственном представителе Центрального комитета. Справиться с этим ему становилось не под силу. Сначала он пытался выйти из положения, подобрав себе помощников и назначив уполномоченных по группам комитетов. Но из этого ничего не получилось: Кынчев погиб, Обшти своими самостийными действиями причинял только вред, Христо Иванов испугался при первой опасности. К тому же система руководства через уполномоченных была очень уязвима. Появление в маленьком городе, особенно селе, постороннего человека, каким являлся уполномоченный, — становилось сразу заметным. Они легко могли попасть в руки властей. Да поездки уполномоченных стоили денег, которых у организации всегда не хватало.
Все эти причины продиктовали Левскому решение перестроить комитетскую сеть. С осени 1872 года он приступил к созданию революционных округов «для более легкого, менее обременительного в материальном отношении и более надежного способа связи с местными комитетами».
На окружные центры возлагалось руководство деятельностью местных комитетов и представительство их перед Центральным комитетом. «Вы, члены окружного комитета, — писал Левский, — будете назначать способных работников для связи маленьких городов и сел с вашим округом».
Во главе местных комитетов теперь ставился не только председатель, но и «главнокомандующий юнак», то есть военный руководитель. Местные революционные комитеты получали больше самостоятельности.
Первым был учрежден Орханийский округ, где уполномоченным ЦК числился Обшти. Левский поспешил это сделать, чтобы устранить вредное влияние Обшти на орханийские комитеты. С созданием окружного центра должность уполномоченного автоматически упразднялась.
Новая организационная форма, введенная Левским, просуществовала до Апрельского восстания 1876 года.
В последние месяцы Левского все чаще тревожили мысли о судьбе дела в случае его гибели. Он понимал всю опасность своего положения. «Нет села, нет постоялого двора, такой дороги, куда бы турки не послали своих людей для слежки», — писал он Каравелову в сентябре 1872 года.
Нужен человек, которого надо заранее готовить к принятию большого дела. Но такого человека около Левского пока нет. «Встречается человек —-пригоден он для одной работы, но не пригоден для другой, встречается решительный, но не рассудительный, а если рассудительный — то трусливый, страх не позволит ему сделать и шага вперед, а в таком случае может и налаженное дело пойти прахом».
Он считает, что работу можно доверить только таким людям, «которые рассудительны, постоянны в своих взглядах и поступках, бесстрашны и великодушны, беззаветно преданы делу. Ни одно из этих качеств не должно отсутствовать у руководителя. Считаю своей обязанностью все это сказать, так как могу всякую минуту быть схваченным и убитым», — так заканчивал он свое письмо Любену Каравелову.
Но опасность пришла с другой стороны, из своих рядов.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
Ошибка подобна снежной лавине. Непредупрежденная или неисправленная вовремя, она тащит за собой другую, растет, умножается и, наконец, обрушивается. И тогда размеры катастрофы невозможно предугадать.
Легкомысленное назначение Димитра Обшти помощником Левского внесло в организацию недисциплинированность, авантюризм, болтливость, интриги, то есть те качества, которые для революционного дела гибели подобны.
К голосу Левского своевременно не прислушались. Обшти оставили на работе, для которой он не был пригоден.
Ошибка, раз совершенная, стала расти.
Возвратившись в июне 1872 года с конференции из Бухареста, Левский писал из Ловеча Каравелову:
«Димитра Обшти мы освободим от службы как неспособного. В тех местах, куда он был направлен только для наблюдения за местными комитетами и понуждения их к более энергичной работе, а также для предоставления время от времени отчета об их деятельности, он вышел за границы своих полномочий. Как я убедился, зная при том его характер, он позволял себе бахвальство и ложь. Если бы это делалось только среди своих людей, то еще кое как это терпимо, но он в корчмах говорил всем без разбора людям: «Эй, братья, покупайте оружие, так как летом, да будет вам известно, произойдет что-то». То тут, то там лгал, что им уже перевезена тысяча тысяч ружей. Очень скоро это дошло до ушей турецкой власти, которая узнала и его имя, и на каком коне ездит, и теперь всюду его ищут. Власть переодела своих людей в болгарскую одежду, которые выдают себя за народных деятелей и говорят, что они посланы из Румынии для встречи с Димитром Обшти. Члены некоторых комитетов требуют: «Уберите Димитра Обшти из наших мест, и его писаря тоже, иначе мы отказываемся работать». Вот что я застал в Болгарии.
О Д. Обшти я давно уже говорил, что он не годится для самостоятельной работы, что его надо держать на поводу, но в Ловечском комитете большинство высказалось за него, за оставление его на этой должности».
По приезде в Болгарию Левский вызвал в Ловеч всех уполномоченных, чтобы они принесли присягу согласно новому уставу и получили новые полномочия. Обшти не явился.
«Я был сердит, что Левский не взял меня с собой в Бухарест. А потому я ответил: пришли мне бумаги или приходи сам», —так позже на суде объяснял Обшти свое поведение.
Обшти требовал для себя полномочия на работу в Македонии. Не получив этого, Обшти пригрозил, что он не будет вносить комитетские деньги Левскому, и дал такое указание ряду местных комитетов. Он стал вскрывать его письма, перехватывать комитетскую почту, интриговать против Левского, сеять раздоры.
Левский пытался вразумить своего помощника добрыми советами, надеялся, что он, наконец, поймет свое заблуждение. За свои дела, писал Левский Данаилу Попову, Обшти заслужил самого тяжелого наказания — смерти. «Но Димитр не предатель, он бестолков, чванлив и болтает о делах, не думая, к чему это приведет. Язык его, сколько ему ни говорите, не унимается. Если он и делал что-нибудь хорошее, то тысячу раз портил сделанное».
Усилия Левского урегулировать отношения с Обшти ничего не дали. Тот продолжал гнуть свою линию. К нему примкнул другой мелкий честолюбец — Анастас Хинов. Создалась угроза, что эти люди своими интригами и своевольными действиями нарушат единство в организации, что своей болтливостью и бахвальством они предадут организацию в руки врагов.
В этих условиях Левский поставил перед Центральным революционным комитетом в Бухаресте вопрос: либо Обшти и его единомышленники должны быть обузданы, либо он, Левский, вернет свой мандат и будет работать в революционной организации под руководством того лица, которое будет избрано большинством.
Центральный комитет решительно встал на сторону Левского. В Болгарию был послан специальный уполномоченный с заданием пресечь распри.
В письме, которое он вез, Центральный комитет приказывал: «Дьякон будет начальником, и тот, кто не слушается его, пусть займется своими делами», то есть будет устранен из организации.
Но было уже поздно. Катастрофа разразилась раньше, и ее уже ничем нельзя было приостановить.
С благой целью добыть деньги Димитр Обшти решился совершить нападение на турецкую почту.
Мысль эту, по показанию самого Обшти на суде, подсказал ему тетевенский чорбаджи и председатель местного комитета хаджи Станю Станчев. Когда Обшти попросил у него денег, тот сказал:
— Ты всякий раз говоришь: деньги, деньги! Из Орхание часто отправляют турецкую казну. Напади на нее, если ты храбрец!
Так просто завязалось дело, далеко идущие последствия которого тогда никто не предвидел.
Левский, узнав об этом, немедленно передал через доверенного человека строгое распоряжение Обшти не нападать на почту. Принципиально Левский не возражал против захвата турецкой почты, он и сам проектировал такой акт, зная, что только таким путем можно обеспечить организацию солидной суммой денег. Но, сознавая опасность, которая крылась в подобной экспроприации, он считал возможным осуществить ее только после того, как будет завершено создание революционной организации, и то с помощью строго подобранных лиц. Трезвый расчет подсказывал необходимость не дразнить турецкие власти, пока народ полностью не готов к революции.
Вот почему Левский предложил Обшти «не нападать в настоящее время на почту, пока мы свои дела не приведем в порядок». Но Обшти «как во всем, так и в этом не послушался».
22 сентября в теснинах Арабаконакского прохода через Стара Планину Обшти со своей четой совершил нападение на турецкую почту.
На первых порах турецкие поиски шли в ложном направлении. Поначалу власти считали, что ограбление совершили «албанцы, которые в те дни возвращались в родные места», затем заподозрили «уволенных со службы турецких солдат». Так прошел месяц, в течение которого можно было бы если не окончательно спрятать концы в воду, то, во всяком случае, еще больше запутать поиски. Но ни организатор, ни участники экспроприации не оказались на это способными. Наоборот, их легкомыслие и болтливость помогли властям обнаружить истинных виновников. Не обошлось и без предательства. Первых двух соучастников налета выдали болгары — тайные турецкие агенты. Остальное довершили жестокие пытки, к которым турецкие следственные органы всегда прибегали в делах с болгарами.
В одном из писем того времени рассказывается, как шли поиски:
«...Турки врывались в дом заподозренных. Начинался допрос со зверским избиением. Болгары молчали. Одна из жен, увидев, что ее мужа пытают раскаленным железом, стала кричать, чтобы его оставили, не мучили, что виновен не он, а другие, и назвала их. Так турки узнали о двух участниках и пошли в их дом. Здесь началось дознание теми же методами. Жена одного из несчастных, увидев, что мужу грозит смертельная опасность, стала умолять его сказать, что он знает. Чтобы заставить ее молчать, муж бросился на нее с ножом. Но турки успели ее прикрыть».
«Некоторых, — сообщает автор того же письма,— выдали чорбаджии-предатели: хаджи Паков — первейший турецкий холуй, Пеко хаджи Георгиев — турецкий блюдолиз, брат его Тако, который помог туркам изловить десять наших людей — один из них умер в тюрьме, второй сошел с ума, других отпустили после долгих мук».
Так власти добрались и до организатора ограбления почты, находившегося в Тетевене. Перепуганные тетевенские соучастники Димитра Обшти потребовали от него, чтобы он немедленно выбрался из их города. Переодетый в женское платье Обшти, покинутый друзьями, бежал ночью из Тетевена. Но полиция уже шла по его следу. 27 октября его схватили сонного на постоялом дворе в селе Черикове.
Не искушенные в политической борьбе, деморализованные угрозами и пытками, охваченные страхом за свою участь, арестованные выдавали друг друга.
Димитр Обшти, как после процесса писала выходившая в Стамбуле газета «Право», чтобы смягчить ответственность и ввести следственные органы в заблуждение, решил впутать в дело огромное количество людей. С этой целью он не только выдал своих соучастников, но и оклеветал многих других, которые о деле не имели никакого понятия. Не удовлетворившись этим, он стал уговаривать всех попадавших в тюрьму называть как можно больше новых людей, ибо только таким образом можно и самим спастись и пользу народу принести. Следуя его советам, его близкие приверженцы говорили не только о том, что они знают, но и подтверждали то, чего не знают.
Такой тактикой впутывания в дело как можно большего числа лиц и широкого самопризнания арестованные преследовали и другую цель: сбросить с себя обвинение, что они действовали как простые грабители, придать делу политический характер.
Такой путь, естественно, привел к выдаче турецким властям всей революционной организации, ее планов, ее деятелей.
1 ноября управитель Софийской области мютесариф Мазхар-паша известил великого визиря, что все участники ограбления почты пойманы, а из ста двадцати тысяч грошей, взятых при нападении, уже найдены сто пятнадцать тысяч.
К концу ноября турецкие власти раскрыли комитетскую сеть ряда районов северной Болгарии и изловили почти всех тамошних революционных деятелей.
Оставалось поймать руководителя организации. Турки теперь не сомневались, что они добьются и этого.
Министр внутренних дел 1 декабря сообщил губернатору Дунайского вилайета: «Комитет бунтовщиков будет извлечен на свет вместе с арестами похитителей государственных ценностей... Вы прилагайте больше усилий и положительно ожидайте поимку главы бунтовщиков Васила Левского, который выехал в Пловдивскую и Казанлыкскую околии. Всем паспортным чиновникам отправлена захваченная фотография Левского, чтобы он не прошел незамеченным и был арестован».
А пока власти готовились судить участников ограбления почты, министр внутренних дел в докладе великому визирю требовал «показать свою мощь и решимость наказать тех, кто находится в руках государства». Совет министров создал чрезвычайный суд в составе: генерала Али Саиб-паши — председателя государственного совета, майора Шакир-бея — офицера генерального штаба и Хаджи Иванчо Пенчовича — члена государственного совета, того самого болгарина, в доме которого несколько дней жил Левский, находясь в Константинополе.
Власти располагали точными сведениями о пребывании Левского. Он действительно в это время объезжал комитеты Среднегорья и Фракии.
Известие о нападении на почту и начавшихся арестах насторожило его, но не приостановило начатой работы по перестройке организации. В октябре—ноябре он создает революционные округа в Пазарджике, Стара-Загоре, Сливене, Тырнове. Он, как и прежде, ездит по комитетам, видимо желая своим собственным примером внушить людям не поддаваться страхам, продолжать, несмотря ни на что, свое дело.
Его видели на юге, в Хаскове, куда он приехал как торговец птицей, и в старапланинском городке Котеле, в доме сестры Раковского. Здесь он произнес речь во вновь созданном комитете, и «слова его, — говорил один из присутствовавших, — падали в наши души, и мы исполнялись веры в нашу силу, в то, что близок день освобождения».
Он стремится противопоставить деморализующим слухам точную информацию о происходящем, поддержать в людях бодрость и волю к борьбе. С этой целью он посылает в окружные центры своего человека.
«Братья! — пишет он орханийцам. — Окажите доверие словам посланца моего. Он специально послан в Софию, чтобы точно разобраться во всем, что там произошло, а затем отправиться к вам и рассказать вам, а вы, в свою очередь, осведомите другие местные комитеты, вдохновите их идти вперед, не теряя смелости... Подателю сего письма расскажите, как идут дела у вас, он сообщит об этом в другие окружные центры, которые, в свою очередь, известят обо всем свои местные комитеты».
Иное настроение было в Бухаресте. Оттуда на вести из Болгарии откликнулись поспешным предложением спасать положение любой ценой. «Употребите все свои силы, чтобы вырвать из турецких рук заключенных», — говорилось в письме Каравелова Левскому. На другой день членам БРЦК в Бухаресте показалось этого мало, и они потребовали от Левского поднять восстание.
Но, видимо не надеясь, что Левский примет этот совет, Каравелов следом отправил письмо эмигранту Живкову в Джурджу, в котором прямо заявил, что «если наши из Румынии не выедут в Болгарию, чтобы поднять народ», то все погибнет.
В этом письме излагаются и соображения, которые заставили БРЦК принять решение о немедленном объявлении восстания:
«Если наши не поднимут народ, который отчасти готов, но без приказа не смеет ничего сделать, то враги будут мучить, судить и наказывать людей не как политических преступников, а как простых разбойников. Это одно несчастье, но есть еще два других: вторым является то, что мы навсегда теряем доверие народа, который после этого мы уже никаким способом не сможем поднять на революцию; третье то, что Европа не примет никакого участия в рассмотрении судебного процесса над столькими несчастными людьми и будет считать, что мы не заслуживаем гражданских прав...
Чтобы не случилось всего этого, надо поднять народ и показать хоть какое-нибудь негодование к презренному тирану».
Поднимать восстание, когда «народ отчасти готов», лишь только для того, чтобы поддержать престиж членов БРЦК; устраивать из восстания демонстрацию «хоть какого-нибудь негодования» с целью снискать сочувствие Европы — на это Левский, конечно, не пошел. Но чтобы в Бухаресте его не обвинили в самовольном решении такого важного вопроса, Левский предложил революционным комитетам в Болгарии сообщить БРЦК свое мнение.
Ночью 21 ноября заседал Старо-Загорский комитет под председательством Левского. Комитет признал обстановку неблагоприятной для революции. «Как правильно говорит Аслан Дервишоглу, — заявили старазагорцы, — даже самый пустой человек не поверит, что может окончиться успехом такое скоропалительное движение, в то время, когда мы еще совершенно не готовы».
Старо-Загорский комитет переслал свое решение в Сливенский комитет и просил сливенцев сообщить ЦК также и их суждение по этому вопросу. Сливенцы присоединились к мнению старазагорцев.
«...знаете ли вы, — писали они Каравелову, — в каком положении находится наше святое дело, что так неожиданно извещаете о восстании? Если не знаете, то необходимо описать вам положение, чтобы вы правильно строили свои расчеты. Мы не имеем, можно сказать, ни одного нового ружья, а все, которые находятся здесь, старые — половина капсюльные, половина — кремневые... Во-вторых, не имеем денег, и, в-третьих, — толковые начальники отсутствуют».
Не раз обманувшиеся в иностранной помощи сливенцы не верят и сейчас в обещанную БРЦК помощь со стороны Сербии и Черногории. «Нужно вам сказать, что мы не должны ни на кого надеяться, а только на правую руку свою, она нас избавит. Пока не увидим, что Сербия и Черногория схватились с врагом, до тех пор ни шагу не сделаем... Пусть начнут, а когда мы увидим, что они уже воюют, тогда поднимемся и мы, хотя бы с дубинами, косами и топорами».
В конце письма сливенцы заверяют о своей готовности подняться, если к тому будет основательная причина. «Мы готовы биться, пока в нашем теле есть хоть капля крови и немного силы. Будьте уверены, что болгарин может умирать на боевом поле за свое отечество, но он не имеет Права напрасно проливать свою кровь. Нужно еще не меньше года, чтобы приготовиться».
Решение Старо-Загорского и Сливенского комитетов полностью отражали точку зрения Левского. Он считал, что главное в тех условиях — это спасти организацию, сохранить силы революции. Пойти на немедленное восстание, как того требовали бухарестские деятели, — это значило: для организации — самоубийство, для народа — бесцельное кровопролитие.
1 декабря Левский выехал в Бухарест, чтобы обсудить в членами ЦК положение в Болгарии, довести до их сведения настроение народа и убедить в необходимости временно отложить объявление восстания. Перед отъездом он написал в Пазарджикский комитет: «Я отправляюсь, чтобы встретиться с другими членами Центрального комитета, и позабочусь, чтобы дело оказалось в наилучшем порядке. Мои слова перед членами комитета будут сообразовываться с интересами народа Болгарии, который всегда и во всем, что относится к успеху нашей революции, стоит у меня перед глазами».
...Где ночью, где днем пробирался он от села к селу, гонимый и желанный. Опасность караулила на каждом шагу. Шпионы тайные и явные рыскали по следу. Голова его уже оценена в пятьдесят тысяч грошей. Трудно нести на плечах такую дорогую голову.
Видно, не может человек, даже если грозит ему большая беда, пройти мимо родного гнезда. Много путей из южной Болгарии в северную. Но для него была одна дорога: через Карлово, где отчий дом, где мать и первые друзья.
...Холодный ветреный декабрьский вечер. Город точно вымер. Окна наглухо закрыты, не видно нигде огонька. Тишину пустынных улиц изредка нарушали шаги полицейских. Болгары сидели по домам — после нападения на почту турки возбуждены, в Карлове ждали арестов.
У широкой двери дома известного в Карлове доктора Киро Попова остановился человек в. простой одежде и с турецким фесом на голове. Оглядевшись, он, постучал.
— Кто? — раздался из дома испуганный девичий голос.
— Пришел за доктором для больного.
— Кто меня ищет в такую пору? — тревожно спросил доктор. Открыв дверь, он в темноте двора увидел человека', который быстрым движением поднял к своему лицу фонарь.
— Ты? — чуть слышно промолвил доктор, всплеснув руками.
— Я.
— Скорее заходи...
В этом доме давно знали ночного пришельца. Бывал он здесь мальчонкой, когда учился церковному пению у Райно Поповича, старого владельца дома. И много лет спустя не забывал он дороги сюда. Новые владельцы дома: дочь старого учителя Елизавета, ее муж доктор Киро Попов и брат его Костадин — были так близки ему по духу и цели жизни.
Обычно живой, веселый, гость в ту ночь был очень озабочен. Он говорил о падении духа в некоторых комитетах после ареста Обшти, расспрашивал о настроениях в здешних местах. Сказал, что едет в Бухарест, что надеется устроить дело наилучшим образом так, чтобы не проиграл народ. Говорил, что его беспокоит положение в Ловече, что там страх вызвал предательство, предательство породило панику. Открыл свое намерение заехать в Ловеч, чтобы ободрить растерявшихся, спасти комитетские деньги и архив.
Друзья отговаривали его:
— Ты удачливый человек, Васил. Много раз судьба спасала тебя от смерти. Но на этот раз не доверяйся слепой судьбе. В Ловече все горит. Нельзя рисковать. Тебе путь туда закрыт...
Но Левский был неумолим.
— Что делать? — говорил он. — Меня всюду преследуют, не бросать же из-за этого работу. Я должен там быть...
В полночь Левский покинул дом Поповых.
— Супруг мой, брат его и я вышли проводить его до ворот. Холодный ветер свистел на улицах. Левский попрощался с нами и исчез во мраке ночи. При расставании ни он, ни муж мой не знали, что судьба уготовила им одинаковую участь — мученическую смерть на виселице [57], — рассказывала о той декабрьской ночи Елизавета Попова.
Зимой через забитый глубокими снегами Троянский перевал прошел Левский через Стара Планину. По совету друзей остановился он в селе Колиби, неподалеку от Троянского монастыря, у деда Найдена, «одного из самых горячих последователей Левского в этом крае». В одну из ночей сюда прибыли члены Троянского комитета и заседали до зари. Решено было, прежде чем отправиться в Ловеч, послать туда специального человека, чтобы на месте узнать, что там делается.
В ожидании известий из Ловеча Левский прожил в Колиби почти две недели.
А в Ловече действительно «все горело». Известие о нападении на почту ошеломило членов Ловечского комитета. Ожидая ответных турецких репрессий, ловчанцы перепугались. Страх парализовал деятельность комитета. Начались аресты. В конце октября арестовали активнейших деятелей Ловечского комитета Марина Луканова и Димитра Пышкова.
Председателем комитета в Ловече в то время был священник Крыстю: Турки по ошибке вместо него арестовали другого ловечского священника, отца Марина Луканова. Крыстю, человек морально не стойкий, хоть и давно принимавший участие в освободительной борьбе, с этого момента потерял самообладание. Жизнь превратилась для него в постоянный страх ожидания ареста и гибели.
Власти вскоре увидели свою ошибку и, освободив невинного попа Лукана, приказали арестовать попа Крыстю.
18 ноября поздно вечером Крыстю был арестован, но на другой день после ночного допроса, к удивлению всех, освобожден. Вернулся он домой под вечер и только сказал жене: «Оставь меня, моя жизнь кончилась».
Что же произошло в ту ночь?
Ключ к отгадке дал сам Крыстю спустя семь лет. Тогда он признался, что в ту ночь его «зверским образом принуждали выдать все».
Ловечский управитель, ничего не добившись от Марина Луканова и Димитра Пышкова, видимо, решил вырвать у Крыстю нужные показания любой ценой. И это ему удалось. То ли угрозами, то ли истязаниями, то ли обещаниями каких-либо благ ловечскому управителю удалось получить от Крыстю не только признание участия в революционном движении, но и обязательство делать все, что от него потребуется. А требовалось прежде всего помочь турецким властям найти вождя революционной организации — Васила Левского. В этом направлении и стал работать Крыстю вместе с властями Ловеча. Уже через шесть дней деятельность этого предателя была оценена софийским управителем как «крайне похвальная для народа и государства».
До Левского дошел слух, что в Ловече в некоторые дома, в которых он обычно жил, подброшены письма. В них подделанным почерком Левского писалось о том, чтобы комитетскую книгу записей прихода и расхода денег перенесли в указанное в письме место, а остальные документы уничтожили.
Левский догадывался, кто мог это сделать. Он знал, что Крыстю, распоряжаясь комитетскими деньгами, позаимствовал из них некоторую сумму для покупки дома. Левский еще раньше требовал вернуть деньги, но Крыстю сделать этого не мог. Вот почему Левский решил, что автором подметных писем может быть только поп Крыстю, в интересах которого заполучить в свои руки денежные документы комитета.
Предположения подтвердились. Величка Хашнова, в доме которой не раз укрывался Левский, трижды получила письма за подписью Левского с предложением зарыть его корреспонденцию на ее винограднике, куда он за ними придет. Заподозрив недоброе, она и ее муж, получив третье письмо, взяли лукошко, мотыги и отправились на виноградник, будто зарыть архив. Только они начали копать землю, как к ним подошли переодетые в крестьянское платье начальник местной полиции со своей свитой. Найдя в лукошке только лук, полицейские прогнали Хашновых с виноградника. По дороге домой Хашновы увидели прятавшегося в лесочке попа Крыстю. Видимо, и денежная сторона сыграла роль в подлом поступке этого человека.
Узнав обо всем этом, Левский из села Колиби обратился с письмом к членам Ловечского комитета. Он рекомендовал им изъять из рук председателя все тайные комитетские дела, перенести архив из дома Хашновых к Николе Сиркову. В том же письме он разбирал причины, приведшие к катастрофе, без обиняков, в открытую указывал ошибки самих ловчанцев, поспешивших принять Димитра Обшти и не пожелавших потом прислушаться к мнению Левского об этом человеке. Он предупреждал их, что они могут быть в любой момент подвергнуты обыску, советовал убрать из своих домов все, что может их скомпрометировать в глазах властей. Но он в то же время предостерегал от паники, требовал не прекращать работы: «Больше смелости! Арестованные — в тюрьме. С этим приходится пока мириться. Оставшиеся на свободе должны помнить о клятве».
Наконец Левский решил, что пора отправиться в Ловеч. 25 декабря он покинул село Колиби и в тот же день был в доме верных своих друзей Марии и Николы Сирковых.
То, что нашел Левский в Ловече, превзошло все его ожидания. Разложение полное, комитет развалился, каждый дрожал за жизнь свою. Оставаться в Ловече нельзя. Сирковы рассказали, что Крыстю часто навещает их и выведывает, приедет ли Левский. Замечали, что следом за Крыстю к дому Сирковых приходили полицейские.
Отправляясь в Ловеч, Левский хотел повидаться с Крыстю и потребовать от него объяснения и в расходовании комитетских денег и в связи с обвинением в предательстве. Он полагал, что Крыстю должен быть или оправдан, или наказан. Но поговорить с Крыстю Левский не смог. Им удалось лишь, как полагают, условиться о встрече в селе Какрине, что стоит на пути из Ловеча в Тырново.
Известно также, что в тот день, когда Левский ушел из Ловеча, в дом Сирковых зашел поп Крыстю и осведомился, не идет ли кто в Тырново, с кем можно переправить письмо в тамошний комитет.
26 декабря в 4 часа дня Левский ушел из Ловеча. Сопровождать его взялся Никола Цветков. Путешествие было продумано до мельчайших подробностей. Первым по проселочной дороге верхом на коне выехал Никола, цель его поездки — купить в Тырнове медный котел. Чтобы незаметно выйти из города, решили на Севлиевское шоссе выслать погулять мальчишек во главе с младшим братом Марина Луканова, восемнадцатилетним Христо. Ребята резвились, а Христо высматривал, нет ли где турецкой засады. Следом за шумной компанией шел Левский в крестьянской одежде.
За городом, там, где к Севлиевскому шоссе подходит проселочная дорога, по которой выехал Никог ла Цветков, в те времена стояла корчма. Здесь веселая мальчишеская ватага затеяла возню, а Левский, попрощавшись взглядом с ее вожаком, пошел дальше.
Вскоре Левского догнал Цветков, и они направились вместе. Левский пешком, Цветков — на коне — так ему легче было просматривать дорогу.
— Впереди два всадника, — сказал Цветков.
Левский спокойно свернул с шоссе и пошел к виноградникам. Всадники оказались полицейскими. Они спросили Николу Цветкова, куда он едет.
— В Тырново, на базар.
— А тот?
— Того я не знаю, спросите сами.
Полицейские окликнули Левского:
— Эй, куда идешь?
— На виноградник, посмотреть, сколько удобрения привезли, не обманули ли? — Тут же добавил, обращаясь к полицейскому: — Я тебя знаю. А ты разве меня не знаешь? Я из Ловеча.
Полицейские удовлетворились, и каждый направился в свою сторону.
Уже затемно путники прибыли в село Какрин и остановились переночевать на постоялом дворе Христо Цонева Латинеца, комитетского деятеля.
На постоялом дворе было очень людно. Чтобы не привлекать внимания, Левский с Николой Цветковым вышли во двор. Ночь была ясная, луна заливала светом заснеженные горные вершины, и они казались точно отлитыми из серебра. Левский долго глядел на большой светлый круг, окаймлявший луну, и сказал:
— Это к дождю.
Зима того года была на редкость теплой и сухой. На равнине с осени и до конца года не выпало ни дождя, ни снега.
Когда вновь вошли в помещение постоялого двора, там уже было свободно. Вскоре разошлись последние, остались только Левский, Цветков да владелец хана. Поужинали, поговорили. Время позднее, ждать больше некого. Решили спать, чтобы еще до рассвета отправиться в Тырново. Христо Латинец должен был проводить их прямыми и скрытыми дорожками, чтобы избежать людного шоссе.
— А пока, — сказал он Николе Цветкову, — ты запри хан, а я пойду в село приготовить к утру коня.
Никола так и сделал, и хан погрузился в тишину. Но вот раздался стук. Никола подумал, что это Христо вернулся, и пошел открывать. Но не успел он дойти до двери, как удары зачастили и кто-то крикнул:
— Открывай дверь, трактирщик!
Никола все понял.
— Полиция! — сказал он Левскому.
Как потом рассказывали жители Какрина, около полуночи по дороге из Ловеча прибыл конный отряд полицейских и расположился в долинке перед селом.
Левский, схватив два пистолета, выскочил через заднюю дверку во двор и бросился к забору. Когда он был уже готов его перескочить, раздались выстрелы. Пулей срезало край уха. Левский заспешил. Оставалось только спрыгнуть с забора и бежать. Но штанина зацепилась за что-то, и он упал лицом вниз. Навалились полицейские, прижали к земле. Сильным рывком Левский сбросил их с себя, поднялся, но тут же снова был сбит, вторично раненный ножом в ухо и в голову.
Уже светало, когда от постоялого двора тронулась телега. На ней охраняемый полицейскими сидел Левский. За телегой семенили, привязанные к ней, Никола Цветков и Христо Цонев Латинец.
Чтобы удостовериться, Левского ли они арестовали, полицейские, выехав за село, стали жестоко избивать Цветкова. Но он упрямо твердил: «Я не знаю этого человека».
На опустевшем постоялом дворе остался лишь всеми забытый конь Николы. Три дня он стоял голодный, седло сползло под похудевшее брюхо. На четвертый день отвели коня в Ловеч и пустили пастись на окраине города. И никому не пришло в голову «обыскать» коня. Отец Николы, подкупив турка, вернул лошадь к себе на двор и седло забросил на сеновал. Так и пролежало оно там, пока не пришло из тюрьмы известие от Николы, чтобы вскрыли седло, вынули из него документы комитета и передали Сирковым. Так был спасен архив организации.
В Ловече Левского доставили в уездное правление и там заперли. Здесь его навестил поп Крыстю. Поздоровавшись, он спросил:
— Дьякон, как это случилось?
— Что случилось, то случилось, — холодно ответил Левский.
Так, подтвердив, что арестованный действительно Левский, поп Крыстю завершил свое предательство.
В тот же день из Ловеча выехали две телеги, охраняемые двадцатью конными жандармами, и на полной скорости помчались в Тырново, «Повозки с нашими товарищами, — писал современник и биограф Левского Захарий Стоянов,— так быстро мчались, что, мне думается, в Турции до этого ни почта, ни султанский курьер не преодолевали пространство с большей быстротой».
Неподалеку от Тырнова арестованных посадили в почтовые экипажи. Под конвоем двухсот конных, под бой барабанов Левского и его товарищей ввезли в город. Власти торжествовали: наконец неуловимый глава бунтовщиков в их руках. Сам тырновский мютесариф пожелал говорить с Левским в присутствии членов меджлиса. Вся городская знать пришла посмотреть на того, кто угрожал ее благополучию.
Трижды за день устроили допрос. Ночью, видя бесцельность запирательства, Левский назвался своим именем:
— Я Васил Левский! Меня зовут также Дьяконом.
Но, отвечая на вопрос, чем занимался в Болгарии, он выставил себя лишь скромным защитником соотечественников от экономического гнета со стороны пробравшихся в Турецкую империю европейских спекулянтов:
— Я не разбойник, как вы меня называете, я человек, как и все болгары, с той лишь разницей, что люблю народ свой, а это не является грехом ни для кого. На нашу землю нахлынули разные европейские спекулянты, они мало-помалу завладели Оттоманской империей, ее железными дорогами, фабриками. Из них, из иностранцев, предпочитают набирать докторов, инженеров. А разве нет среди болгар достойных людей? Но правительство их презирает. Это заставило меня пойти в народ, чтобы открыть ему глаза. Правительство, вместо того чтобы помочь мне в этом, стало меня преследовать как разбойника и бунтовщика... А я всего лишь хотел помочь народу прозреть, пока его не закабалили хитрые европейцы. Я хотел даже сам рассказать султану о нуждах народа. Вот какова моя цель. Если это преступление, то поступайте со мной по своему усмотрению.
Левский не терял надежды вырваться из рук врагов. Он попытался создать у них впечатление, что он не посягает на устои турецкого господства в Болгарии, что намерен добиваться улучшения положения своего народа с помощью самого султана, что он не бунтовщик, а всего лишь один из многих болгарских патриотов, которым, равно как и туркам, не нравится иностранное засилие.
Но мютесариф понял маневр и ответил с восточной любезностью:
— Это верно, и мы это видим. Но что делать — такова воля султана... — и лукаво добавил: — А не скажешь ли ты, кто с тобой еще был, кто тебе помогал?
— Весь болгарский народ мне помогал. Со всем народом я работал и никого в отдельности не знаю.
Больше ничего от Левского добиться не смогли.
Пока шел допрос, друзья Левского искали пути к его освобождению. Днем заседал Тырновский комитет. После неудачи связаться с Левским через врача решили ночью поджечь помещение, где находились арестованные. Но сделать этого не смогли.
...Ранним утром фаэтон под большой охраной мчал Левского и двух его друзей в Софию.
Под грохот колес иногда удавалось перекинуться словечком.
— Держитесь крепче. Вас непременно освободят, — говорил Левский Николе Цветкову и Христо Цоневу. — Позаботьтесь тогда о комитетском архиве, передайте его Каравелову.
— А ты как, бай Васил?..
— Моя песня, друзья, спета. Если меня повесят, по крайней мере могила останется в Болгарии, если же сошлют в заточение, то кости мои сгниют на чужбине.
Прыгая на ухабах, стуча и дребезжа, мчится фаэтон. За окном родная земля, порабощенная, угнетенная.
Дико гикает стража, сгоняя с дороги случайных прохожих болгар. Перепуганные, они шарахаются в стороны и затем долго и скорбно глядят вслед удаляющемуся экипажу. Они не знают, кого везут, но они знают, кто везет, и это вселяет в их души ужас.
— Господи, спаси душу мученика, — шепчут бескровные губы, и рука сама поднимается, чтобы послать крестное благословение пленнику лютых врагов.
— Пусть хоть в турецкую веру переведут, лишь бы остаться в живых и опять бороться! — вырывается у Левского при виде этих картин и тут же он спокойно добавляет: — Эти аресты замедлят наше дело, но оно не умрет...
На заре 4 января 1873 года Левского привезли в Софию. В тот же день он предстал перед судом.
С повязкой на раненой голове, с цепями на руках, в солдатской шинели, наброшенной на плечи, Левский медленно вошел в зал заседаний, равнодушно скользнул взглядом по лицам судей и сел.
Начался допрос.
— Имя твое, твоего отца, откуда родом, чем занимался?
— Имя мое Васил, отца моего Иван, из Карлова, 36 лет. Занятие мое — облегчать судьбу болгар, и я посещал различные места, чтобы дать людям веру и упование в будущее.
Как и в Тырнове, он пытается отвести внимание судей от основного вопроса, свести дело к недовольству некоторыми социальными порядками в Турецкой империи, и только. Но вскоре он видит, что власти знают больше, чем он предполагал.
Прошло лишь четыре дня, как в Софии закончился судебный процесс по делу о нападении на почту. В ходе его, в результате тактики самопризнания, принятой Димитром Обшти и его некоторыми единомышленниками, власти получили обширные сведения о революционной организации. Пользуясь этим, судьи пытаются получить от Левского новые подробности, заставить его рассказать то, что известно только ему как главе всего дела.
Принужденный говорить о революционной деятельности, Левский все сводит к личному участию, не раскрывая ни комитетской сети, ни комитетских работников.
Суд хочет узнать, с кем работал Левский.
— Имеешь ли друзей в тех местах, по которым путешествовал, с кем встречался? — спрашивает председатель.
— Не встречался ни с кем, потому что ни с кем не был знаком.
— Странное дело, многие люди тебя знают и встречались с тобой, а ты никого не знаешь?
— Никого не знаю.
— Не знаешь ли сидящего напротив Димитра Обшти?
— Видел его два раза в Румынии, но ездил ли он туда по комитетскому делу — не знаю. В Бухаресте слышал, что ездит некий человек, но что его работа плохая. Но кто этот человек — я не знаю.
— Вместе с Димитром Обшти вы объехали очень много сел, созывали комитетские собрания. Если он об этом скажет тебе в лицо, что ты тогда скажешь?
— Я с этим человеком никуда не ездил.
— Если сюда придут люди, которые ездили с тобой, и скажут тебе в лицо, что вместе созывали комитетские собрания, тогда что ты покажешь?
— Во всяком селе есть комитетский человек, но я их не знаю, потому что согласно устава я не мог их знать.
Усилия суда глубже проникнуть в революционную сеть не увенчались успехом.
Председатель переходит к другому — хочет уяснить роль Центрального комитета, узнать, кто входит в него. Но и это не удается. Левский говорит все и в то же время ничего.
— Из находившихся в Румынии болгар были избраны шесть человек в комитетский совет. Но имен их я не знаю. Эти шесть человек избрали из своей среды председателя, но я и его не знаю.
Не удалось это, может удастся другое. Председатель суда пытается узнать, как Центральный комитет связывался с местными комитетами.
— Комитет имел в каждом селе и городе курьеров, связь шла через них, — звучит ясный ответ.
Председатель внутренне торжествует — задача наполовину разрешена, и он тут же ставит следующий вопрос:
— Кто эти курьеры?
— Это люди комитетов, я их не знаю.
И опять судебное следствие отброшено на исходные позиции.
В протоколах первого и второго заседаний суд записал, что Левский признал свое участие в революционной работе, свою связь с Бухарестским комитетом и свои поездки по Болгарии по поручению этого комитета. Но, говорится дальше в протоколах, Левский, несмотря на это, заявил, что «он не знает никого из комитетов, даже не знает курьеров, которые переносили его собственные письма».
Судьи прибегают к последнему средству — очной ставке. Вызывается один свидетель за другим. Но Левский отрицает их показания.
Председатель раздраженно бросает Левскому:
— Ты, конечно, знаешь комитетских людей, но продолжаешь отрицать. Хочешь, мы приведем сюда еще сто пятьдесят свидетелей?
И опять слышен все тот же спокойный ответ:
— Я встречался со многими людьми. Но я не знаю, кто из них входил в комитеты, кто — нет. Если бы увидел — узнал бы, но имен не знаю.
В протоколе третьего дня заседания появляется запись: «Он категорически отказался называть какие бы то ни было имена», даже после очных ставок.
Идет четвертый день. Суд упорно добивается своего:
— Кого знаешь в Пловдиве?
— В Пловдиве есть один лекарь, я послал ему письмо, но он не принял...
Председатель взбешен:
— Э, милый человек, мы спрашиваем тебя не о тех, которые не приняли, а о тех, которые приняли. Об этом сейчас тебя спрашиваем! Слышишь?
— Было несколько молодых людей, но имен их я не знаю.
В некоторых случаях Левский называл людей, с которыми работал. Но каждый раз выяснялось, что эти люди либо вне пределов досягаемости для турецких властей, либо уже арестованы.
Этот четвертый день закончен такой записью в протоколе: «После того как все его деяния были раскрыты, и он понял, что уже не может отвечать: «Я не мог знать их имен», не может скрывать истину, он заявил открыто, что не хочет сообщать имена людей, которые не пойманы. Сообщил только о людях Видрарского комитета, о которых знал, что они арестованы».
7 января предпоследнее заседание. Суд не отказался от намерения узнать членов Ловечского Центрального комитета. Добиться этого он хочет очной ставкой с Димитром Обшти. Этот словоохотливый авантюрист назьтает имена присутствовавших на собрании комитета в Ловече. Судья обращается к Левскому:
— Ты слышал, что сказал Димитр? Что теперь сможешь сказать?
— Меня не было на том собрании, — отвечал Левский.
Обшти кричит:
— Нет! Он был вместе с нами!
Все, что раскрывал Обшти, начисто отрицал Левский.
Обшти не помог, и это ускорило его конец. Еще 14 декабря его приговорили к повешению, но исполнение приговора задержали, имея в виду использовать свидетелем против Левского. Но из этого ничего не вышло. Суду Обшти больше не нужен, и власти, за ненадобностью, отправили его на виселицу.
15 января 1873 года перед рассветом Обшти был повешен. Перед смертью он сказал:
— Эх, обманули меня!
Кто знает, что он хотел этим сказать: то ли жизнь его обманула, то ли власти, пообещав за раскрытие помилование?
А накануне, 14 января, председатель чрезвычайного суда Али Саиб-паша отправил великому визирю в Стамбул такую телеграмму:
«Поскольку установлено, что арестованный в Ловече вождь и организатор мятежа Васил Дьякон Левский побуждал турецких подданных восстать с оружием против государства, что в замышленных смутах он был подстрекателем и руководителем, что произнесенные им речи и опубликованные письма дали конкретные результаты... за все это он осужден, согласно имперского закона, на смерть. Просим издания султанского указа о приведении приговора в исполнение».
22 января султан утвердил приговор.
6 февраля 1873 года на окраине Софии совершилось преступление.
Был Левский повешен.
О, слава герою!
Нет, виселица, не была ты позорной
Для Левского! Встала вершиною горной
Свобода пред ним! И пряма и светла —
Дорога в бессмертье героя вела.
Прошло три года. Дело, которое вел Левский, продолженное Ботевым и другими болгарскими революционерами, завершилось прославленным в веках Апрельским восстанием 1876 года.
Восстание было подавлено неслыханно свирепо.
Военный руководитель восстания Бенковский, глядя с балканских вершин на пламенеющую в огне и крови южную Болгарию, воскликнул:
— Цель достигнута! В сердце тирана открыта такая лютая рана, которая никогда больше не заживет. Слово теперь за Россией!
Он этим хотел сказать, как подчеркивает Димитр Благоев, что восстание и жестокости, которыми турки его потушили, вызовут вмешательство России, что в конечном счете приведет к освобождению Болгарии. И этот расчет, оправдался. Турецкие зверства возмутили совесть передовых людей. В Европе заговорили о нетерпимости турецкого режима на болгарских землях.
В дыму пожарищ, потоках крови занималась свобода. Россия, потрясенная ужасами подавления Апрельского восстания, в 1877 году объявила Турции войну.
Массы болгарского народа поддержали ратный, подвиг своих русских братьев и с их помощью сбросили цепи чужеземного рабства.
Завершилась эта историческая победа в пятую годовщину со дня гибели Васила Левского.