Когда Васе было чуть больше двух лет, он понес первую потерю. Надежда так рассказала об этом в письме Екатерине Георгиевне 1 мая 1923 года: «Иосиф здоров, работает очень много и поэтому устал, но летом он будет отдыхать и тогда опять поправится. У него иногда болит нога и рука (это ревматизм), но сейчас опять легче. Яша учится, бегает, иногда меня не слушается, но, в общем, он очень хороший мальчик, только лентяйничает и поэтому не очень хорошо учится, он стал очень большой, совсем как Иосиф, только голова у него, к сожалению, не такая. Васенька за зиму очень поправился и стал очень большим мальчиком, очень упрямый и непослушный, из-за чего я с ним очень часто ссорюсь (как видно, Василий Иосифович свой характер проявлял с младенчества. — Б. С.). Говорит очень мало, но понимает абсолютно все, так что очень часто уже исполняет мои поручения. Он тоже очень хочет видеть свою дорогую и хорошую бабушку и забавляться с ней. Он очень огорчен сегодня, так как у него были два очень хорошеньких кролика и внезапно околели, отравившись чем-то. Так бедный Васенька все время ищет и никак не может понять, что их нет и не будет больше». Замечу, что, в отличие от отца, Василий жестоким не был и за всю свою жизнь не подписал ни одного смертного приговора.
Капризы двухлетнего бутуза не очень волновали мать. В этом возрасте все младенцы капризны, особенно мальчики. Хотя Вася, как кажется, уже пережил первую трагедию: гибель любимых кроликов. Не знал, бедняга, сколько еще неприятностей его ждет в жизни.
Распространено мнение, что на детях великих людей природа отдыхает. Не знаю, справедливо ли оно, но и Яков, и Василий в самом деле значительно уступали отцу по волевым качествам и не обладали столь изощренным умом, как Иосиф Виссарионович. Про Василия, правда, потом говорили, что он наделен большими способностями, но был с детства слишком избалован, а учителя опасались быть слишком требовательными к сыну вождя.
Отец и мать Василия были люди очень занятые и нередко отдавали сына в детский дом — некогда было следить за ним. Сводный брат Василия Сталина Артем Сергеев вспоминал: «В детском доме по адресу Малая Никитская, 6, мы пробыли с 1923 по 1927 год. Там беспризорники жили. Вот нас двоих в эту самую компанию…» О детдоме Надежда Сергеевна свекрови ничего не писала.
Иосиф Виссарионович в письмах жене не забывал и Василия. Вот что сообщал он 2 июля 1930 года: «Бываю иногда за городом. Ребята здоровы. Мне не очень нравится учительница. Она все бегает по окрестностям дачи и заставляет бегать Ваську и Томика (приемного сына Сталина Артема, сына известного большевика Федора Андреевича Сергеева, по кличке Артем, погибшего в 21-м году. — Б. С.) с утра до вечера. Я не сомневаюсь, что никакой учебы у нее с Васькой не выйдет. Недаром Васька не успевает с ней в немецком языке. Очень странная женщина». Однако, как мы скоро убедимся, никакой учебы не выходило у Василия и с другими учителями.
В письме от 8 сентября 1930 года Иосиф поинтересовался у жены: «Как дело с Васькой, с Сатанкой?» (интересно, это просто описка или Сталин шутливо сравнил свою бойкую дочку с сатаной?). Надежда отвечала 12 сентября: «Всех нас в Москве развлек прилет Цеппелина (10 сентября 1930 года состоялся демонстрационный полет крупнейшего в мире дирижабля «Граф Цеппелин». — Б. С.), зрелище было, действительно, достойное внимания. Глазела вся Москва на эту замечательную машину… В день прилета цеппелина Вася на велосипеде ездил из Кремля на аэродром через весь город. Справился неплохо, но, конечно, устал». Девятилетний Вася уже вовсю рвался в небо. И техника его тоже очень интересовала — от велосипедов до самолетов.
К 1930 году относится и первое из сохранившихся писем Васи к отцу: «Здравствуй, папа!
Как поживаешь? Я живу хорошо: хожу в школу, катаюсь на велосипеде, занимаюсь по ручному труду и гуляю.
Я завел породистых рыбок — вуалехвосток и гуппи, которые вывели маленьких. Этим рыбкам нужна теплая вода.
Мама давала нам летом аппарат, которым мы сделали очень много снимков.
У нас в Москве очень плохая погода, идут дожди и очень грязно и холодно. До свидания. Вася».
Обычные детские радости — аквариум, велосипед, фотография. Сын вождя тут не отличался от миллионов менее благополучных сверстников.
29 сентября 31-го Сталин просил жену поцеловать за не-то «Васю и Сетанку» и подчеркивал, что они — «хорошие ребята». Не знал, что еще предстоит пережить им при жизни отца и особенно после его смерти.
Надежда, занятая учебой в Промышленной академии, не могла уделять детям достаточно внимания. Да и отношения с мужем становились все более неровными. Как утверждает Владимир Аллилуев, «после замужества круг близких людей Надежды как-то неожиданно оборвался… Рядом с ней самым близким человеком оказался муж, но он был намного старше, и, главное, его все больше и больше отбирала у нее работа, он практически уже не принадлежал себе самому и внимания молодой жене мог уделять все меньше и меньше. Надежда разумом понимала все, но чувства бунтовали. Конфликт между этими по-своему любившими друг друга людьми развивался то приливами, то отливами, то замирал, то разгорался, что и привело наконец к трагической развязке. Видимо, она принадлежала к такому типу женщин, которые были максималистами в любви. Логично предположить, что Надежда очень любила Сталина, и это чувство было настолько сильным, всепоглощающим, что не оставляло даже места для любви к детям. К тому же ее постоянно снедало чувство ревности (мне в семье многие говорили, что Надежда была очень ревнивой), а «доброхотов» из числа ее окружения хватало, чтобы это чувство подогревалось».
Дочь Светлана также отмечает, что отношения родителей постепенно ухудшались, хотя, каждый по-своему, они любили друг друга: «Мамина сестра Анна Сергеевна говорила мне… что в последние годы своей жизни маме все чаще приходило в голову — уйти от отца…
Анна Сергеевна говорит, что в самые последние недели, когда мама заканчивала академию, у нее был план уехать к сестре в Харьков, — где работал Реденс в украинской ЧК, — чтобы устроиться по своей специальности и жить там. Анна Сергеевна все время повторяет, что у мамы это было настойчивой мыслью, что ей очень хотелось освободиться от своего «высокого положения», которое ее только угнетало. Это очень похоже на истину…
Все дело было в том, что у мамы было свое понимание жизни, которое она упорно отстаивала. Компромисс был не в ее характере. Она принадлежала сама к молодому поколению революции — к тем энтузиастам-труженикам первых пятилеток, которые были убежденными строителями новой жизни, сами были новыми людьми и свято верили в свои новые идеалы человека, освобожденного революцией от мещанства и от всех прежних пороков. Мама верила во все это со всей силой революционного идеализма, и вокруг нее было тогда очень много людей, подтверждающих своим поведением ее веру. И среди всех самым высоким идеалом нового человека показался ей некогда отец. Таким он был в глазах юной гимназистки, — только что вернувшейся из Сибири «несгибаемый революционер», друг ее родителей. Таким он был для нее долго, но не всегда…
И я думаю, что именно потому, что она была женщиной умной и внутренне бесконечно правдивой, она своим сердцем поняла в конце концов, что отец — не тот новый человек, каким он ей казался в юности, и ее постигло здесь страшное, опустошающее разочарование (вот для Василия Иосиф Виссарионович навсегда остался идеалом, хотя к концу жизни сын готов был признать, что отец допускал ошибки. — Б. С.).
Моя няня говорила мне, что последнее время перед смертью мама была необыкновенно грустной, раздражительной. К ней приехала в гости ее гимназическая подруга, они сидели и разговаривали в моей детской комнате (там всегда была «мамина гостиная»), и няня слышала, как мама все повторяла, что «все надоело», «все опостылело», «ничего не радует»; а приятельница ее спрашивала: «Ну а дети, дети?» — «Все, и дети», — повторяла мама. И няня моя поняла, что, раз так, значит, действительно, ей надоела жизнь… Но и няне моей, как и всем другим, в голову не могло прийти предположение, что она сможет через несколько дней наложить на себя руки…
Ей, с ее некрепкими нервами, совершенно нельзя было пить вино; оно действовало на нее дурно, поэтому она не любила и боялась, когда пьют другие. Отец как-то рассказывал мне, как ей сделалось плохо после вечеринки в Академии, — она вернулась домой совсем больная оттого, что выпила немного и ей стало сводить судорогой руки. Он уложил ее, утешал, и она сказала: «А ты все-таки немножко любишь меня!..» Это он сам рассказывал мне уже после войны, — в последние годы он все чаще и чаще возвращался мыслью к маме и все искал «виновных» в ее смерти.
Мое последнее свидание с ней было чуть ли не накануне ее смерти, во всяком случае, за один-два дня. Она позвала меня в свою комнату, усадила на свою любимую тахту… и долго внушала, какой я должна быть и как должна себя вести. «Не пей вина! — говорила она, — никогда не пей вина!» Это были отголоски ее вечного спора с отцом, по кавказской привычке всегда дававшим детям пить хорошее виноградное вино. В ее глазах это было началом, которое не приведет к добру. Наверное, она была права, — брата моего Василия впоследствии погубил алкоголизм…
«Ты все-таки немножко любишь меня!» — сказала она отцу, которого она сама продолжала любить, несмотря ни на что… Она любила его со всей силой цельной натуры однолюба, как ни восставал ее разум, — сердце было покорено однажды, раз и навсегда. К тому же мама была хорошей семьянинкой, для нее слишком много значили муж, дом, дети и ее собственный долг перед ними. Поэтому… вряд ли она смогла бы уйти от отца, хотя у нее не раз возникала такая мысль».
Представим на мгновение, что в 1926 году Надежда Аллилуева осуществила бы свое намерение и навсегда рассталась с Иосифом Сталиным, забрав с собой детей. Как сложилась бы в этом случае ее судьба и судьба Василия? Думаю, что гораздо счастливее, чем произошло в действительности. Надежда Сергеевна вряд ли покончила бы с собой, а тихо трудилась бы на какой-нибудь скромной должности в Ленинграде или Харькове, в обкоме или на каком-нибудь заводе. Если бы ее миновали жернова репрессий, то в хрущевское время Надежда Аллилуева пользовалась бы уважением как старый чле