— Что ж ты раньше-то об этом не сказал! — с досадой воскликнул Габриэль.
— Ну, — сказал Мэтью Мун, — ей не поздоровится, ежели она спутается с этим молодчиком!
— Да она и не думает с ним путаться! — с негодованием возразил Габриэль.
— Ну, да ее не проведешь, — заметил Когген. — У нее в черноволосой головке-то хватает ума — не пойдет она на такое безумство!
— Он, знаете ли, не какой-нибудь там грубиян и неуч, все науки превзошел, — не совсем уверенно сказал Мэтью. — Только по своему сумасбродству пошел он в солдаты. А девушкам-то по вкусу этакие греховодники.
— Слушай, Кэйни Болл, — не унимался Габриэль, — можешь ты поклясться самой ужасной клятвой, что женщина, которую ты видел, была мисс Эвердин?
— Кэйни Болл, ведь ты не какой-нибудь сосунок, — изрек Джозеф замогильным голосом, каким говорил в торжественных случаях, — ты понимаешь, что значит дать клятву? Так и знай, это страшное свидетельство, ты ответишь за него своей кровью, и апостол Матфей говорит: «На чью голову падет клятва, тот будет раздавлен насмерть». Ну, можешь ты теперь перед всем честным народом поклясться, как тебя просит пастух?
— Ой, нет, мистер Оук! — воскликнул до смерти перепуганный Кэйни, растерянно глядя то на Джозефа, то на Габриэля. — Я готов сказать, что я сказал правду, но ни за что не скажу: «Провалиться мне в тартарары, коли это неправда».
— Кэйни! Кэйни! Да разве так можно? — сурово оборвал его Джозеф. — От тебя требуют, чтобы ты дал священную клятву, а ты бранишься, как нечестивый Семей, сын Геры, который так и сыпал проклятьями! Стыдись, парень!
— Да я и не думаю браниться! Что это вы, Джозеф Пурграс, возводите на меня напраслину! Бедный я малый! — бормотал Кэйни, у которого уже слезы брызнули из глаз. — Могу только по всей правде сказать, что то были мисс Эвердин и сержант Трой, но коли вы заставляете меня сказать под клятвой ужасную правду, то, может, то были вовсе не они!
— Будет нам допытываться, — бросил Габриэль, вновь принимаясь за работу.
— Эх, Кэйни Болл, докатишься ты до сумы! — вздохнул Джозеф Пурграс.
Вновь заработали косами, и послышался шелест и шуршанье колосьев. Габриэль не пытался казаться веселым, но и не обнаруживал своего мрачного настроения. Однако Когген прекрасно понимал, что происходит у него в душе, и, когда они отошли в сторонку, сказал:
— Не расстраивайтесь, Габриэль. Не все ли вам равно, чья она милая, коли она не для вас.
— Я тоже так думаю, — отозвался Габриэль.
Глава XXXIVОпять дома. Фигляр
В тот же самый день в сумерках Габриэль стоял у забора сада Коггена, опершись о калитку, и осматривал в последний раз все вокруг, перед тем как идти на отдых.
Какая-то повозка медленно тащилась по заросшему травой краю дороги. Оттуда доносились голоса двух женщин. Разговаривали они непринужденно, без всякой оглядки. Он тотчас же узнал голоса Батшебы и Лидди.
Повозка поравнялась с Габриэлем и проехала мимо него. Это была двуколка мисс Эвердин, и там сидели Лидди и ее хозяйка. Лидди расспрашивала свою спутницу о Бате, и та отвечала ей небрежно и рассеянно. Заметно было, что и Батшеба и лошадь очень устали.
Он вздохнул с облегчением, увидав, что она вернулась домой здравой и невредимой, все мрачные мысли отхлынули, и им овладела огромная радость. Неприятные известия были позабыты.
Долгое время он стоял у калитки. Наконец погасли последние отсветы вечерней зари, и на всем пространстве небес сгустился мрак. Зайцы, осмелев, принялись скакать по холмам. Габриэль, вероятно, простоял бы еще с полчаса, но вот он заметил темную фигуру, медленно направлявшуюся в его сторону.
— Добрый вечер, Габриэль, — сказал прохожий.
То был Болдвуд.
— Добрый вечер, сэр, — отозвался Габриэль.
Через мгновенье Болдвуд исчез в темноте, а Оук тут же вошел в дом и лег спать.
Болдвуд направлялся к особняку мисс Эвердин. Подойдя к парадному, он остановился. Окна гостиной были освещены, и шторы спущены. В глубине комнаты он разглядел Батшебу. Сидя спиной к Болдвуду, она просматривала какие-то бумаги или письма. Он постучал в дверь и стал ждать. Все мускулы были у него напряжены, и в висках стучало.
Болдвуд не выходил за пределы своего поместья после встречи с Батшебой на дороге, ведущей в Иелбери. Он проводил дни в безмолвии, в суровом уединении, размышляя о свойствах женской природы, приписывая всей половине рода человеческого особенности единственной женщины, с которой он столкнулся. Мало-помалу он смягчился, и им овладели добрые чувства, — это и привело его в тот вечер к Батшебе. Он решил извиниться перед ней, попросить у нее прощения, ему было немного стыдно за свою бурную выходку. Он только что узнал, что она вернулась, и думал, что она гостила у Лидди, не подозревая об ее вылазке в Бат.
Болдвуд попросил доложить о нем мисс Эвердин. Лидди как-то недоуменно посмотрела на него, но он не обратил внимания. Она удалилась, оставив его стоять у дверей; через минуту в комнате, где находилась Батшеба, были спущены шторы. Болдвуду это показалось дурным предзнаменованием. Лидди вернулась.
— Хозяйка не может вас принять, сэр, — сказала она.
Круто повернувшись, фермер вышел из сада. Она его не простила — ясно, как день! Он только что видел в гостиной девушку, любовь к которой принесла ему столько радости и страданий; он был желанным гостем в начале лета, но теперь она не допускала его к себе.
Болдвуд не спешил домой. Было больше десяти часов, когда, медленно шагая по нижней улице Уэзербери, он услышал стук колес рессорного фургона, въезжавшего в селение. Фургон циркулировал между селением и городом, находившимся к северу от него, и принадлежал одному жителю Уэзербери, перед его домом он и остановился. В свете фонаря, висевшего над дверью фургона, вспыхнул красный с золотом мундир.
— А! — сказал себе Болдвуд. — Опять явился обхаживать ее!
Трой вошел в дом извозчика, у которого он останавливался в прошлый раз, когда приезжал в свои родные места. Внезапно Болдвуд принял какое-то решение. Он устремился домой. Через десять минут он вернулся и направился к дому извозчика, по-видимому, собираясь вызвать Троя. Но когда он подходил, отворилась дверь и оттуда кто-то вышел.
— До свидания, — сказал этот человек, и Болдвуд узнал голос Троя. Он удивился: не успел приехать, а уже куда-то уходит! Однако он поспешил к сержанту. В руках у Троя, по-видимому, был ковровый саквояж, тот самый, с которым он и тогда приезжал. Казалось, он этим же вечером куда-то отправляется.
Трой обогнул холм и ускорил шаги. Болдвуд приблизился к нему.
— Сержант Трой?
— Да… Я сержант Трой.
— Как видно, вы только что откуда-то прибыли.
— Да, из Бата.
— Я Уильям Болдвуд.
— Вот как.
Это было сказано таким тоном, что у Болдвуда вся кровь закипела в жилах.
— Мне надо с вами поговорить, — произнес он.
— О чем?
— О той особе, что живет здесь поблизости, а также о женщине, которую вы обидели.
— Удивляюсь вашей дерзости, — отрезал Трой и зашагал дальше.
— Постойте, — и Болдвуд загородил ему дорогу, — можете сколько угодно удивляться, но вам придется иметь со мной объяснение.
В голосе Болдвуда звучала суровая решимость; Трой смерил глазами рослую фигуру фермера и увидел у него в руке толстую дубину. Он вспомнил, что уже одиннадцатый час. Волей-неволей приходилось быть вежливым с Болдвудом.
— Хорошо, я готов вас выслушать, — произнес он, ставя саквояж на землю, — только говорите потише, а то нас могут услыхать на ферме.
— Так вот, я многое знаю про вас, знаю, как любит вас Фанни Робин. Добавлю, что во всем селении, кроме меня и Габриэля Оука, это, по-видимому, никому не известно. Вы должны жениться на ней.
— В самом деле, должен. И право же, хотел бы, да никак не могу.
— Почему?
Трой собирался что-то выпалить, но прикусил язык.
— У меня нет для этого средств, — отвечал он.
Интонация его изменилась. Только что он говорил самым наглым и бесшабашным тоном. Теперь в его голосе звучали фальшивые нотки.
Но Болдвуд был слишком возбужден, чтобы различать интонации.
— Скажу напрямик, — продолжал он. — Я вовсе не намерен разглагольствовать о добродетели или о пороке, о женской чести или позоре, вообще оценивать ваше поведение. У меня есть к вам деловое предложение.
— Понимаю, — отозвался Трой. — Давайте-ка сядем здесь.
На другой стороне дороги у плетня лежало огромное бревно, и они уселись на него.
— Я был помолвлен с мисс Эвердин, — сказал Болдвуд, — но вот приехали вы и…
— Вы не были помолвлены, — возразил Трой.
— Можно сказать, был.
— Не появись я, возможно, она и дала бы вам согласие.
— Черт возьми, наверняка бы дала!
— Значит, еще не дала!
— Не появись вы, она наверняка, да, наверняка уже была бы теперь моей невестой. Не повстречайся вы с ней, вы, вероятно, женились бы на Фанни. Мисс Эвердин вам не ровня, и нечего вам увиваться за ней, я знаю, вы задумали на ней жениться. Итак, я прошу вас об одном: оставьте ее в покое! Женитесь на Фанни. Я сделаю так, что это вас вполне устроит.
— Как же это так?
— Я вам как следует заплачу. Я положу известную сумму на ее имя и позабочусь о том, чтобы вы с ней не знали нужды. Скажу яснее: Батшеба только играет вами; я уже сказал, что вы слишком бедны для нее. Поэтому не теряйте времени даром — вам все равно не сделать этой блестящей партии, так сделайте завтра же скромную и честную партию. Берите свой саквояж, немедленно, этой же ночью уходите из Уэзербери и берите с собой пятьдесят фунтов. Фанни тоже получит пятьдесят и приобретет все нужное к свадьбе, скажите только мне, где она живет; а еще пятьсот будет выплачено ей в день свадьбы.
Голос Болдвуда срывался, и чувствовалось, что почва колеблется у него под ногами и он сознает несостоятельность своей тактики и не слишком верит в успех. Это был далеко не прежний Болдвуд, степенный, уверенный в себе. Несколько месяцев назад ему показался бы ребяческой глупостью план, который он развивал сейчас. Влюбленный способен испытывать сильные чувства, недоступные человеку, у которого сердце свободно. Но у человека со свободным сердцем шире кругозор. Сильная привязанность суживает круг интересов, и хотя любовь обогащает человека переживаниями, она ограничивает его поле зрения. Это перешло все пределы у Болдвуда: не зная, что случилось с Фанни Робин и где она, не имея представления о том, какими средствами располагает Тр