Она вспыхнула, в растерянности не зная, что сказать, но не рассердилась, ибо знала, чем вызван его гнев.
– Я не хотела вас обидеть, простите, – сказала она кротко. – Поверьте, у меня не было на уме ничего дурного. Просто, увидев вас тут, рядом, я не могла удержаться, чтобы вас не окликнуть.
Сердце его готово было выпрыгнуть из груди, глаза застилали слезы – так растрогали его эти ласковые слова, произнесенные знакомым голосом. Потупившись, он заверил ее, что ничуть не сердится, и неуклюже, сдавленным голосом спросил, довольна ли она своим путешествием и много ли повидала интересного. Она рассказала ему о нескольких местах, в которых успела побывать, а он слушал ее, пока ему не пришлось вернуться к рычагам давильни.
Забыть ее голос! Разве в его словах прозвучало бы столько горечи, если бы он забыл этот голос! Сгоряча он сурово упрекнул ее, но, опомнившись, стал думать о ней с нежностью, ибо видел, что она была права, отвергнув его, свою же верность он считал недостойной внимания. Он мог бы сказать о себе словами современного поэта[24]:
Коль я забуду,
Пусть реки позабудут море,
Коль я забуду,
Любовь свою забуду в горе, —
Да буду я гнуснее всех,
Да буду воплощенный грех,
Коль я забуду.
Коль ты забудешь,
Ни в чем тебя не упрекну я,
Коль ты забудешь,
«Будь счастлива», – тебе шепну я,
Я буду лишь тобою жить,
Я буду лишь тебе служить,
Хоть ты забудешь.
Слезы выступили у нее на глазах при мысли, что она могла бы не напоминать ему о том, чего он сам не мог позабыть; она уверяла себя, что не ее воля, а неумолимый ход событий разрушил их детские мечты. Встреча со старым другом неожиданно отняла у нее ту ликующую гордость, с которой она растворяла окно. Грейс не понимала, отчего вдруг ей сделалось так грустно. Произошло же это единственно оттого, что жестокость ее не была достаточно безоглядной. «Если надо действовать ножом – не раздумывайте», – говорят великие хирурги. Для собственного спокойствия Грейс следовало бы или ни во что не ставить Уинтерборна, или обращаться с ним как с равным. Теперь же, закрывая окно, она испытывала невыразимую, можно сказать – опасную, жалость к своему отвергнутому жениху.
Вскоре вернулся Фитцпирс и сообщил ей, что видел великолепный закат.
– А я его и не заметила, – вздохнула Грейс и поглядела во двор. – Зато я видела одного нашего знакомого.
Фитцпирс тоже посмотрел в окно и сказал, что никого не узнает.
– Да там же мистер Уинтерборн, у давильни. Он ведь подрабатывает на сидре.
– Ах тот, деревенский, – равнодушно проговорил Фитцпирс.
– Не говори так про мистера Уинтерборна, – упрекнула Грейс мужа. – Правда, я только что подумала, что никогда не могла бы выйти за него, но я его уважаю и буду уважать.
– Ради бога, любовь моя. Я же говорю, что я человек злой и надменный и тщеславно горжусь своим обветшавшим родом. Более того: сказать по правде, мне кажется, будто я принадлежу к совсем другой породе людей, чем те бедняки, что трудятся во дворе.
– И к другой, чем я. Я же одной с ними крови.
У Фитцпирса был вид пробудившегося ото сна: если он нашел верные слова для выражения своих чувств, было в самом деле противоестественно, что женщина из племени, работающего под окном, стоит рядом с ним и является его женой. Во время путешествия она ни разу не уступила ему в высоте мыслей, безошибочности вкуса и изяществе манер, и он почти позабыл, что, решив жениться на ней, почитал свои жизненные принципы поруганными.
– Одной крови? Но образование и воспитание превратили тебя в совсем иного человека, – сказал он скорее для себя, чем для Грейс.
– Мне бы не хотелось так думать, – пробормотала она с тоской. – Кажется, ты недооцениваешь Джайлса Уинтерборна. Не забывай, что мы были неразлучны, пока меня не послали учиться, поэтому я не могу так уж сильно от него отличаться. По крайней мере, я так считаю. Без сомнения, это большой недостаток. Надеюсь, ты примиришься с этим, Эдрид.
Фитцпирс обещал, и, так как время близилось к вечеру, они стали собираться в дорогу, чтобы засветло добраться до Хинтока, и менее чем через полчаса тронулись в путь. Меж тем работа во дворе прекратилась, и тишину нарушало лишь шлепанье капель из-под до отказа завинченного пресса да гуденье запоздалой осы, которая так охмелела, что не заметила наступления сумерек. Грейс радовалась, что скоро окажется дома, в краю лесов; Фитцпирс молча сидел с ней рядом. Его невыразимо угнетала мысль, что путешествие подошло к концу и теперь вновь придется остаться один на один с неприкрытой наготой деревенской жизни.
– Ты все молчишь, Эдрид, – нарушила молчание Грейс. – Разве ты не рад, что мы едем домой? Я так рада!
– У тебя тут друзья. У меня никого.
– Но ведь мои друзья – твои друзья.
– М-да, ты права.
Разговор оборвался; они уже ехали по главной улице Хинтока. Еще до отъезда было решено, что они, хотя бы на первых порах, поживут в просторном доме Мелбери, пустовавший флигель которого отдавался в их распоряжение. За время отсутствия новобрачных его привели в порядок, побелили, покрасили, оклеили обоями. Лесоторговец не пожалел сил, чтобы по возвращении новобрачные устроились как можно удобнее и уютнее. В довершение всего Мелбери распорядился, чтобы на первом этаже большую комнату с отдельным выходом превратили в приемную, к дверям которой с улицы привинтили бронзовую табличку с именем доктора: единственно ради украшения, ибо лесному краю на много миль в окрестностях было отлично известно место жительства каждого его обитателя.
Мелбери и его супруга приветствовали прибывших с чувством, их домочадцы – с почтением. Первым делом Грейс и Фитцпирс осмотрели свои комнаты, к которым вел коридор по левую руку от лестницы. Комнаты эти отделялись от остального дома дверью, навешенной по особому указанию Мелбери. В камине весело полыхал огонь, хотя до холодов было еще далеко. Фитцпирс объявил, что не голоден, ибо они недавно обедали в Шертон-Аббасе, и что хочет пройтись до своего прежнего жилища узнать, как шли дела у его заместителя.
Выйдя из дома Мелбери, он оглянулся. Жить под этой крышей означало желанную экономию денег, а плохо было то, что все в этом доме будет напоминать ему, чей он зять. Он направился к домику на холме. Его заместитель был в отлучке, и Фитцпирс разговорился со своей недавней хозяйкой.
– Что хорошего слышно, миссис Кокс? – спросил он с деланым оживлением.
Хозяйку немало огорчала потеря выгодного жильца, и у нее не оставалось надежды хоть как-то восполнить упущенное, ибо где-где, а в Хинтоке приезжих не бывало, поэтому она недовольно пробормотала:
– Не хочу я и говорить об этом, особенно вам, сэр.
– Уж расскажите, миссис Кокс, мне можно.
– Да люди все удивляются вашей женитьбе, доктор Фитцпирс. Они-то считали, что вы столько превзошли в науке, и вдруг женитесь на дочке Мелбери, такой же хинтокской, как и я.
– Пусть говорят, что хотят, – сказал Фитцпирс, не подавая виду, что ее слова пронзили его в самое сердце. – Что еще нового?
– Возвратилась сама.
– Кто?
– Миссис Чармонд.
– Да ну! – Фитцпирс был заинтригован. – Я никогда ее не видел.
– Зато она вас видала, сэр.
– Не может быть!
– Все может. Она вас видела не то в гостинице, не то на улице, когда вы путешествовали, и что-то про вас сказала, а ее горничная, мисс Эллис, объяснила ей, что это ваше свадебное путешествие с дочкой мистера Мелбери, и тогда она на это ответила, что вы могли бы жениться поудачнее. «Боюсь, он испортит себе карьеру», – сказала она.
Фитцпирс не пожелал продолжать беседу с неприветливой хозяйкой и быстрыми шагами направился домой. Тихонько поднявшись по лестнице в выделенную им гостиную, где, уходя, оставил жену, он увидел, что камин еще горел, но в комнате было темно. Он заглянул в столовую, однако стол для ужина не был накрыт. Он пошел дальше, но тут с первого этажа, из гостиной лесоторговца, донесся гул голосов, в котором легко распознавался голос Грейс.
Не заходя туда, он с порога взглянул в комнату и обнаружил веселое общество соседей и знакомых, среди которых узнал молочника, фермера Баутри, кузнеца из Большого Хинтока, бочара, столяра, акцизного чиновника и их жен. Все они наперебой расточали комплименты миссис Фитцпирс и поздравляли новобрачных с возвращением. Забыв о том, что она теперь дома и что муж ее важный человек, разрумянившаяся от удовольствия Грейс охотно принимала изъявления их дружбы.
Фитцпирсу эта сцена показалась отвратительной. Хозяин дома отсутствовал, но миссис, заметив зятя, поспешила ему навстречу.
– Тут разнесся слух о вашем приезде, и вот все пожаловали к нам. Мы подумали, что неловко не пригласить гостей к ужину, и Грейс решила, что по случаю возвращения вы отужинаете вместе с нами.
Грейс тоже его заметила.
– Правда, мило, что они меня так поздравляют, – растроганно сказала она, подходя к мужу. – Нехорошо было бы не ответить на их любезность и запереться у себя.
– О, разумеется… разумеется, – пробормотал Фитцпирс и с героической улыбкой мученика присоединился к обществу.
Как только гости уселись за стол, появился хозяин дома и сразу приметил, что зять охотно уклонился бы от участия в столь многолюдном собрании. Отозвав жену в сторону, он выговорил ей за поспешное приглашение. Миссис Мелбери ответила ему в оправдание, что Грейс сама одобрила эту затею, и любящий отец не нашелся что возразить. Фитцпирс к этому времени успел уже совершенно освоиться со своими добродушными сотрапезниками, которые, широко расставив локти, пили, ели, шутили и хохотали. Поддавшись общему веселью, он вынужден был под конец признаться себе, что этот ужин отнюдь не самый тягостный в его жизни.