– Кокетничать! Но ведь и для меня это не игра. Ничего не изменилось с того дня, как я встретил вас в Гейдельберге. Возможно, я тогда глупо себя вел. Возможно, глупо веду себя и теперь. Но разве я могу забыть тот счастливый миг, когда волей судьбы я оказался в поле вашего зрения. Ах, эти воспоминания прошлого! Как далеко уносят они мое воображение!
– Да, как знать, что было бы, если бы моя мать не увезла меня тогда в Баден, – прошептала миссис Чармонд, следя взглядом за далекой верхушкой дерева, качаемой ветром.
– Мы встретились бы еще раз.
– А потом?
– Огонь разгорелся бы сильнее. Как все было бы, я не могу сказать, но я знаю одно: все кончилось бы страданием и болью сердца.
– Почему?
– Печальный конец уготован любви самой природой. Вот почему.
– Не говорите так! – запротестовала миссис Чармонд. – Не губите мою мечту! Мы ведь только воображаем, что могло быть. – Последние слова миссис Чармонд произнесла полушепотом, надув обиженно губы. – Позвольте мне хотя бы думать, что если бы вы любили меня искренне и глубоко, то никогда бы не разлюбили.
– Что ж, думайте, если это утешает вас. Мысль приятна и ни к чему не обязывает.
Миссис Чармонд несколько секунд размышляла над последними словами Фитцпирса, потом спросила:
– Вы что-нибудь слыхали обо мне в эти годы?
– Ничего не слыхал.
– Это хорошо. Мне, как и вам, пришлось испытать немало. Может, я когда-нибудь и расскажу вам о себе. Только не сейчас. И никогда не просите меня об этом.
Таким образом, два-три дня, проведенные на романтических берегах Неккара, где началось их трогательное знакомство, превратились с расстояния лет в годы нежной дружбы, и на этой благодатной почве выросли воздушные замки упоительных фантазий, овеянных печалью невозможного и порождающих надежды, волнующие и прекрасные, коих не надо ни доказывать, ни отвергать.
Имя Грейс ни разу не было упомянуто между ними, но слух о предстоящем отъезде Фитцпирса из Малого Хинтока каким-то образом достиг ушей миссис Чармонд.
– Доктор, вы покидаете нас! – воскликнула однажды миссис Чармонд. Ее огромные темные глаза, нежный голос укоряли Фитцпирса мягко, но весьма чувствительно. – Да-да, вы уезжаете отсюда! – Она в страстном порыве соскочила с софы. – Не отрицайте, вы купили практику в Бедмуте. И я не виню вас. Образованному человеку, стремящемуся быть в курсе новейших открытий, жить в Хинтоке невыносимо. Тем более когда ничто и никто его здесь не держит. Вы правы. Уезжайте.
– Да я еще не купил эту практику, а только веду переговоры. И если мое теперешнее настроение не изменится, я никуда не уеду отсюда.
– Но вас тяготит Хинток и все его обитатели – кроме тех, конечно, кого вы берете с собой.
Фитцпирс стал было горячо возражать, но миссис Чармонд свела разговор к пустому кокетству, которое маскировало, однако, недюжинные страсти. Сильные, изменчивые, они тлели в ее душе до поры до времени, как жар в раскаленных углях под слоем пепла, и вспышка была всякий раз внезапной.
Если можно одним словом определить характер человека, то миссис Чармонд была сама непоследовательность. Она была женщиной взбалмошной, не боялась опасных положений, обожала мистификации – в жизни, в любви, в истории… Справедливость, однако, требует заметить, что ей нечего было особенно стыдиться в прошлом, хотя и гордиться тоже было нечем. Честные умы Хинтока ничего не знали о ее прошлом, и она редко в их присутствии пускалась в воспоминания. Ее слуги и арендаторы, со свойственной зависимому классу поразительной способностью миновать острые углы в характере своего господина, жили под ее своенравным правлением куда более благополучно, чем если бы у нее был ровный и спокойный характер.
Что касается намерения Фитцпирса купить практику в Бедмуте и уехать из Хинтока, то его переговоры зашли гораздо дальше, чем он пытался это представить миссис Чармонд. Вопрос должен был решиться окончательно в ближайшие сутки. Вечером того дня, когда виделся с миссис Чармонд, он вышел из дому и зашагал по аллее, с обеих сторон которой тянулась живая изгородь, серебристая от дикого ломоноса, именуемого в тех краях «белый бородач» по его виду в более позднее время года.
Вечером Фитцпирс должен был послать в Бедмут письмо, которое окончательно уладило бы вопрос о покупке практики. Но мог ли он уехать теперь, после всего, что произошло между ним и миссис Чармонд? Деревья, холмы, трава, листья – все ожило и заиграло нежными красками с тех пор, как он познакомился с хозяйкой Хинток-хауса, узнал ее душу, а главное – почувствовал ее расположение к себе. У него были все основания бежать отсюда – он опять займет подобающее место в обществе, которое покинул, в поисках уединения, под влиянием гнева, вызванного воображаемой обидой. Его жена, видевшая все неудобства их жизни в Малом Хинтоке, радостно ожидала переезда. Оставалось сделать последний шаг. Разум говорил Фитцпирсу, что уезжать необходимо, а сердце протестовало.
Подавив вздох, Фитцпирс вошел в дом и торопливо написал письмо, в котором окончательно отказывался от практики в Бедмуте. Почта уже побывала в Малом Хинтоке, и Фитцпирс послал одного из слуг Мелбери догнать почтовый фургон на соседней развилке, чтобы письмо пошло в тот же день.
Нарочный скоро вернулся и, встретив Фитцпирса в аллее, сказал, что письмо отправлено. Фитцпирс повернул к дому и, пока шел, размышлял над происходящим. Почему он поддался этому безрассудному порыву, зачем губит мечты о будущем, свои и Грейс? Причина, побудившая его отказаться от практики в Бедмуте, была такая же прекрасная, такая же фантастическая и мимолетная, как краски закатного неба. Он был всего-навсего домашний врач миссис Чармонд, а жена его арендовала ее землю. Каким веским доводом оказалась сердечная склонность в дни холостяцкой жизни Фитцпирса, когда он решал, уехать ли ему из Малого Хинтока! Но тогда дело шло к женитьбе, а матримониальные побуждения – весьма почтенная вещь!
– Отец сказал, что ты послал письмо в Бедмут! – воскликнула Грейс, вышедшая встретить мужа. На быстро темнеющем небе одиноко горела вечерняя звезда. – Ты решился наконец заплатить, сколько они просят? Слава богу, это неприятное дело окончено. Когда мы едем, Эдрид?
– Я передумал, – ответил Фитцпирс. – Семьсот пятьдесят фунтов – слишком дорого для нас. И я отказался. Подождем более подходящего случая… Боюсь, что делец из меня никудышный!
Последние слова он сказал, устыдившись на мгновение величайшей глупости своего поступка. Глядя в глаза жены, ясные и правдивые, он вдруг испытал угрызения совести.
Грейс была расстроена в тот вечер. Она любила дом, где прошло ее детство, и не гналась за удовольствиями света, но видела, что мужа гнетет жизнь в этом глухом углу, и ради него искренне хотела уехать отсюда.
Дня через три Фитцпирс опять пошел к миссис Чармонд. С самого утра было ветрено, то и дело начинал накрапывать дождь, стуча каплями, точно пригоршнями зерна, по стеклам и стенам домиков Малого Хинтока. Фитцпирс шел глухой частью парка, где росли старые вязы и дубы. На их коре, бугорчатой и морщинистой, как лицо столетней колдуньи, темнели пятна влаги, сочившейся из старых ран, а внизу, у самой земли, изумрудно зеленели наросты лишайника. Это были могучие деревья, чьи стволы не сгибались под напором самых сильных ветров, а только раскачивали ветвями. Над их густыми, еще зелеными кронами – осень уже позолотила листву других деревьев – торчали, как оленьи рога, голые черные сучья.
Миссис Чармонд приняла Фитцпирса не то в будуаре, не то в маленькой гостиной во втором этаже. Хотя на дворе был день и холода еще не настали, окна были наглухо завешены шторами, горели свечи и лампа под красным абажуром, ярко пылал камин.
– Почему топится камин и горят свечи? – спросил Фитцпирс.
Миссис Чармонд сидела в кресле, отвернувшись.
– О, мир за окнами так уныл, – прошептала она. – Небо в трауре, потоки слез льются по окнам. Сегодня ночью по стеклу скрипела улитка. Печальный звук. Я проплакала все утро, не осушая глаз. И я не хочу, чтобы вы видели мое заплаканное лицо. Скажите, доктор, зачем нам даны мятежные сердца и пламенные желания, когда приходится жить в этом мире? Почему смерть одна дарит то, что у жизни приходится вымаливать, – покой?[26] Ответьте мне, доктор.
– Чтобы ответить на ваш вопрос, милая Фелис, нужно вкусить еще от одного древа познания.
– Когда родник страстей иссякает, душа моя наполняется страхом, и мне кажется, что я скоро умру. О, свет так жесток, так неумолим к тому, чье сердце из воска, а не из камня. Я боюсь людей, они сурово карают за каждый неверный шаг. Законы, правила, твердят они, созданы для того, чтобы человек стал совершенен. Какое мне дело до чужого совершенства? И ради него я должна жертвовать всем, что дорого моему сердцу!
– Что вас так расстроило сегодня? – тихо спросил Фитцпирс, садясь рядом с миссис Чармонд. Он подумал, что сплин ее объясняется единственно сидением взаперти, но ничего не сказал.
– Мои мысли, доктор. Вы не должны больше приходить ко мне. Люди начинают говорить, что моя болезнь – притворство. Не приходите больше. Только не сердитесь на меня. – Миссис Чармонд порывисто вскочила с кресла и, схватив Фитцпирса за руку, умоляюще взглянула на него. – Это необходимо. Так будет лучше для вас и для меня.
– Но что плохого мы сделали? – спросил, помрачнев, Фитцпирс.
– Мы не сделали ничего плохого, доктор. Но оттого, вероятно, и эти мысли. А впрочем, все суета… Я решила уехать в Миддлтон-Эби. Это недалеко от Шотсфорда. Там живет тетка моего мужа. Я еще в Лондоне обещала навестить ее и не могу нарушить слова. Так будет лучше. Я уеду, и все забудется. А вы когда насовсем покидаете Хинток с вашей милой женой?
– Я отказался от практики в Бедмуте. Я полюбил эти места и не хочу уезжать отсюда.
– Отказались? – изумилась миссис Чармонд, недоверчиво глядя на Фитцпирса. – Но вы погубили себя. Боже мой, что я наделала!