Расставшись с возлюбленным, миссис Чармонд тотчас поспешила в дом, а Фитцпирс зашагал вглубь парка и исчез среди деревьев.
Мелбери подождал, пока миссис Чармонд вернется в гостиную, и пошел за Фитцпирсом. Он сегодня выскажет этому красавчику все, что о нем думает, а то и задаст хорошую трепку, если будет введен в искушение.
Но, углубившись в черноту дубравы, Мелбери не нашел Фитцпирса, не было видно и его собственного коня Блоссома. Пробираясь с осторожностью вперед, он различил в темноте светлый круп Любимой, которая все еще стояла под деревом по соседству с тем, к которому был привязан Блоссом. На секунду Мелбери подумал, что Блоссом, молодой и сильный конь, сорвался с привязи и убежал, но, прислушавшись, уловил невдалеке ровный топот его копыт и скрип седла: значит, Блоссом нес на себе всадника. Дойдя до маленькой калитки в ограде парка, он встретил крестьянина, у которого спросил, не видел ли тот всадника на сером коне, крестьянин ответил, что ему только что попался навстречу доктор Фитцпирс, ехавший куда-то верхом.
Мелбери догадался, что произошло: Фитцпирс по ошибке сел не на ту лошадь, – промах вполне объяснимый, если принять во внимание непроглядную темень дубравы и неумение Фитцпирса распознать лошадь по статям и масти. (При свете дня было хорошо заметно, что Блоссом гораздо темнее Любимой.)
Мелбери поспешил обратно, сел на Любимую и поскакал вслед за Фитцпирсом – самое лучшее, что он мог придумать в таком положении.
Въехав в лес, он поскакал по дороге, извивавшейся между деревьями; ее глубокие колеи в мягком лиственном покрове были проложены фургонами лесорубов, изъездившими лес вдоль и поперек в поисках новых мест вырубки. Скоро Мелбери различил впереди, в том месте, где дорога огибала высокий каштан, круп своего коня и натянул поводья, надеясь догнать Фитцпирса; Любимая прибавила шаг.
Приблизившись, Мелбери увидел, что конь без седока. Почуяв хозяина, Блоссом радостно махнул хвостом и галопом поскакал в сторону дома. «Что-то, видно, произошло», – подумал лесоторговец. Доехав до каштана, он спешился, осмотрелся и в двух шагах от тропы увидел лежавшего на земле Фитцпирса.
– Помогите, помогите! – воскликнул тот, почувствовав прикосновение чьей-то руки. – Меня сбросила моя лошадь… но, к счастью, я, кажется, только ушибся.
Поскольку при таких обстоятельствах прочитать зятю приготовленной нотации не мог, а дружеское сочувствие считал лицемерием, Мелбери почел за лучшее совсем не разговаривать. Молча приподняв и осмотрев его, тесть, слегка оглушенный, понял, что зять цел и невредим. Случившееся объяснялось очень просто: Фитцпирс думал, что возвращается домой на Любимой, известной кротостью нрава, тогда как под ним был торопившийся в конюшню молодой резвый конь.
Мелбери, как путешественник старой закалки, всегда брал с собой в поездки, превышающие десять миль, дорожную фляжку с ромом: она и сейчас все еще оттопыривала его карман, поскольку он только что вернулся из Шотсфорд-форума. Он влил в рот Фитцпирсу немного рому, и тот мгновенно очнулся. Мелбери поднял его на ноги, не зная, что делать дальше: зять не мог пройти и двух шагов, а вторая лошадь была далеко.
С большим трудом удалось ему взгромоздить его на круп Любимой, сам он сел позади и, придерживая пострадавшего одной рукой, неспешно направился в усадьбу.
Глава XXXV
Любимая шла мерным, осторожным шагом через рощу, где недавно работал Уинтерборн. Орешник остался позади, началась дубрава, где земля суше и жестче, и скоро въехали в Маршкомскую долину, глухую и темную, заросшую высоким кустарником: место, по слухам, нечистое.
К Фитцпирсу постепенно вернулись силы, но – поскольку у него с утра маковой росинки во рту не было: завтракал рано и наспех, еще в Лондоне, а из дому уехал, не дождавшись ужина: так его встревожило состояние Фелис, – старый ром, которым попотчевал его Мелбери, ударил в голову, и язык развязался. Фитцпирс принялся бессвязно жаловаться на судьбу, не подозревая, чья рука вызволила его из беды, да и теперь еще поддерживала:
– Я сегодня проделал немалый путь… вернулся из Лондона. Вот где общаешься с равными себе. Я ведь живу здесь, в Хинтоке, нет, даже в Малом Хинтоке! И меня тут ни в грош не ставят. На расстоянии десяти миль от Хинтока нет ни одной души, которая бы понимала меня… ни одной… Скажу тебе, отец, не хвалясь – прости, не знаю, как тебя звать, – я человек высокообразованный. Знаю несколько языков. Знаменитые поэты – мои друзья. Проскачи хоть пятьдесят миль, не встретишь ни одного, кто бы прочитал столько ученых книг, сколько прочитал я… Так что во всем Уэссексе никто не может сравниться со мной по учености… А я должен прозябать в обществе каких-то торговцев в этой жалкой дыре, в Хинтоке!
– Ну и ну, – поразился Мелбери.
Прервав свои излияния, Фитцпирс с решительностью пьяного выпрямился, резко откинувшись назад – до этой минуты он, согнувшись, полулежал на спине лошади, и с такой силой толкнул Мелбери в грудь, что тот едва не выпустил поводья.
– Здесь мне цены не знают! – воскликнул доктор и прибавил, смягчая голос: – Все, кроме одной. Восторженная душа и прелестная женщина: умна, прекрасна, добра и притом богата. Послушай, старик, очень уж ты своими когтями впился в мой бок. А когти твои что у орла, который терзал печень Про… Пру… ну, того, на горе Кавказа…[38] Нет, никто здесь меня не ценит, говорю тебе, кроме нее!.. Господи! Какой я несчастный человек! Она была бы моей, она стала бы носить мое имя, но, увы, этому не бывать! Я женился на неровне. Так унизиться! И как же горько я теперь раскаиваюсь.
Положение Мелбери, физическое и моральное, становилось довольно-таки затруднительным. Объясняться с Фитцпирсом было сейчас бесполезно: падение и ром произвели некоторую сумятицу в его голове, – и Мелбери ехал молча, удерживая своего спутника твердой, но отнюдь не сострадательной рукой.
– Ты делаешь мне больно, отец! – взвыл Фитцпирс. – Нет, я очень тебе признателен за доброту, но все же полегче. Знаешь, не ценят меня здесь. Говоря между нами, я теряю практику. А почему? Потому что знаю, кто здесь лучше всех по уму, красоте и положению. Я не называю имен, так что в болтливости меня упрекнуть нельзя. Но я потерял ее… потерял, так сказать, перед лицом закона. Если бы я был свободен, то она бы не отказала мне: так далеко зашли наши отношения, – а с ее богатством (вообще-то, за ее богатством я не гонюсь) я бы смог удовлетворить наконец мое благородное честолюбие, каковой возможности у меня до сих пор не было и, наверное, никогда, никогда уже не будет.
Мелбери, в чьи ребра стучало сердце самого злого его врага и чья душа горела от негодования, решился спросить хриплым от ненависти голосом, почему тот не надеется осуществить свои честолюбивые помыслы.
– Потому что я не свободен, – ответил не сразу Фитцпирс. – Другая держит меня так крепко, как ты сейчас своей рукой… Я, конечно, не жалуюсь, наоборот: очень благодарен тебе… Где это мы едем? До дому еще далеко? До дому! И это мой дом, когда я мог бы назвать своим совсем другой дом! – И Фитцпирс пьяно махнул рукой в сторону Хинток-хауса. – Если бы я подождал всего каких-то два месяца… Если бы я первой увидел ее…
При этих словах Мелбери хорошенько тряхнул зятя.
– Что это ты делаешь? – продолжал Фитцпирс. – Сиди смирно или ссади меня. Так вот, всего каких-то два месяца – и я лишился ее. Вот почему я в таком отчаянии. Все для меня потеряно теперь в этом мире, все… Если, конечно, судьба не сжалится надо мной и с той, другой, что-нибудь не приключится. Она, в общем-то, милая, но если бы с ней что случилось – а я слыхал, что она захворала, – то я получил бы свободу, а с ней счастье и блестящее будущее!
Это было последнее, что сказал Фитцпирс, сидя на лошади впереди разъяренного лесоторговца. Не в силах дольше сдерживать себя, Мелбери перестал поддерживать зятя и освободившейся рукой схватил за шиворот.
– Ты бессердечный негодяй! И это после всего, что мы сделали для тебя! – воскликнул Мелбери, у которого от возмущения дрожали губы. – Ведь ты живешь на ее деньги, в ее доме! Подумай, что ты мне сказал сейчас, мне, Джорджу Мелбери, ее отцу!
Эти слова сопровождались энергичным взмахом руки, и злосчастный молодой человек полетел головой вперед на дорогу, рухнув на кучу листьев, которая лежала здесь с зимы. Любимая прошла несколько шагов и остановилась.
– Господи, прости меня! – прошептал Мелбери, раскаиваясь в содеянном. – Он слишком долго испытывал мое терпение, и я, наверное, убил его.
Мелбери повернулся в седле посмотреть, куда упал Фитцпирс, и, к своему удивлению, увидел, как тот поспешно поднялся на ноги, точно совсем не ушибся, и быстро зашагал в лес. Скоро шаги его стихли в густой чаще.
– Если бы не охапка листьев, на которую он упал по милости Провидения, то быть бы сегодня смертоубийству, – проговорил с облегчением лесоторговец, но, вспомнив последние слова зятя, опять пришел в сильнейшую ярость и чуть ли не пожалел, что не отправил его к праотцам.
Проехав еще немного, он разглядел в кустах Блоссома. Соскочив с Любимой, Мелбери без особого труда поймал молодого коня, который явно чувствовал себя виноватым, привязал обеих лошадей к дереву и пошел в лес искать зятя, раскаиваясь уже, что обошелся с ним несколько суровее, чем намеревался. Он исходил лес вдоль и поперек, вороша ботинками сухие скрюченные рожки, бывшие когда-то листьями, наконец остановился послушать и осмотреться. Ветер, точно сквозь фильтр, просачивался сквозь переплетение тонких оголенных веток; огромные черные стволы и сучья отпечатывали на бледном небе часовых под ружьем, гигантские канделябры, пики, копья, алебарды – словом, чего только не разглядело бы там богатое воображение. Отказавшись от поисков, Мелбери вернулся к привязанным лошадям и медленно, держа их в поводу, двинулся домой.
Так случилось, что в то самое время, как Фитцпирс ехал на Блоссоме домой, из Большого Хинтока в Малый возвращался один местный мальчишка, который ходил к шорнику за отданным в починку хомутом, чтобы принести его домой к пяти часам утра. Мальчишка шел короткой дорогой через лес и, просунув голову в хомут, насвистывал единственную известную ему песенку, чтобы не было страшно, как вдруг услышал позади себя довольно частый конский топот и, не зная, друг это или враг, осторожности ради перестал свистеть и сошел с дороги в лес, чтобы переждать, пока всадник проедет мимо. Скоро он увидел бледный силуэт коня, приближавшийся, как привидение, и, с ужасом вспомнив Смерть из Апокалипсиса