Бедняжка Грейс, видя, как расстроился Уинтерборн, и подумав, должно быть, что нечего поднимать такой шум из-за одного поцелуя, каким бы долгим он ни был, перестала плакать и улыбнулась сквозь еще не просохшие слезы.
– Я рада, что мы снова друзья, – сказала она. – Если бы, Джайлс, ты проявил такую же смелость до моего замужества, то первым назвал бы меня своей. А когда мы станем мужем и женой, ты, я надеюсь, не будешь плохо обо мне думать из-за того, что я позволила тебе немного больше, чем должна была: ведь ты знаешь, мой отец стар и обременен болезнями и хочет по возвращении видеть, что согласие между нами восстановлено.
Чем ласковее были слова Грейс, тем горше звучали они для Уинтерборна. Как могла Грейс так доверчиво отнестись к беспочвенным мечтаниям своего отца? Уинтерборн не находил слов, чтобы сказать Грейс правду, но понимал, что это нужно сделать, и казнился сознанием собственной трусости.
Свыше его сил было нанести Грейс такой удар. Много нежных слов было сказано по дороге домой. День уже клонился к вечеру, когда Уинтерборн решился наконец открыть Грейс глаза.
– Возможно, мы ошибаемся, – начал он, замирая от страха, – считая, что дело может быть улажено в такой короткий срок. Мне почему-то кажется, что даже новый закон не имеет силы расторгнуть узы брака без того, чтобы заинтересованное лицо не было вызвано на публичное судебное разбирательство. И если возникнут какие-нибудь препятствия и мы не сможем стать мужем и женой…
Кровь медленно отливала от лица Грейс.
– О Джайлс! – воскликнула она. – Ты, верно, слыхал что-нибудь? Значит, отец, находясь сейчас там, сам ничего сделать не может? Но ведь он писал, что дело уже почти решено! О Джайлс, Джайлс, не обманывай меня! После того, что мы сейчас сделали, как я буду смотреть людям в глаза!
Нет, Уинтерборн решительно не мог произнести роковых слов. Непоколебимая вера Грейс в его благородство полностью обезоруживала.
– Я ничего не знаю, – прошептал он охрипшим голосом, точно прошуршал под ногами сухой лист. – Твой отец скоро вернется. И тогда мы все узнаем. Идем, я провожу тебя домой. – Как ни дорога была ему Грейс, он сдержанно протянул ей руку и прибавил: – По крайней мере до ворот.
Так они шли вдвоем, пребывая в полном смятении чувств. Грейс от надежды переходила к отчаянию и снова к надежде. Проселок был в нескольких минутах ходьбы, и, дойдя до него, они вдруг услыхали громкий возглас:
– Отпусти ее руку!
Секунду они точно не слышали этих слов.
– Отпусти ее руку! – повторили еще громче и настойчивее.
Это кричал Мелбери. Он вернулся раньше, чем они ожидали, и вышел им навстречу. Грейс отдернула руку с быстротой молнии, как только смысл отцовских слов дошел до нее.
– Я не виню вас, не виню, – проговорил Мелбери сломленным голосом, как человек, понесший тяжкое наказание. – Вы не должны больше видеться. Я был введен в заблуждение, жестоко обманут. Ничего не говори, Джайлс. И уходи.
По-видимому, Мелбери не знал, что Уинтерборну уже известна несчастная новость. Молодой человек ушел, оставив отца с дочерью вдвоем, и Мелбери повел Грейс в комнату, служившую конторой. Там он сел за свое бюро и низко опустил голову. Грейс не спускала с отца тревожного взгляда.
Наконец Мелбери пришел в себя.
– Ты жена Фитцпирса, как и была, – проговорил он тихо. – Меня обманули. Мало он причинил тебе зла! Ты по-прежнему его собственность.
– Тогда пусть так все и будет, и не надо больше касаться этого, отец, – сказала она голосом, полным скорбного достоинства. – У меня хватит сил все вытерпеть. Твое состояние меня гораздо больше тревожит.
Грейс нагнулась к отцу и обняла его за шею, отчего тот вконец расстроился.
– Моя судьба безразлична мне, – продолжала Грейс, – мне все равно, чья я жена и чьей могла бы стать! Я люблю Джайлса: с этим ничего не поделаешь, – и я зашла с ним дальше, чем должна была, знай я, как в действительности обстоит дело. Но я ни в чем не упрекаю тебя.
– Значит, Джайлс ничего тебе не сказал? – спросил Мелбери.
– Нет, – ответила Грейс. – Он ведь ничего не знал, иначе вел бы себя по-другому. Да ему и неоткуда было узнать.
Отец ничего не сказал на это, и Грейс ушла к себе, высказав желание побыть одной.
Печали ее были многообразны; главную же она забыла, думая только о своем вольном поведении с Уинтерборном. Их любовь была краткой, как миг, но не менее сладостной от этого. А вдруг он станет, по зрелом размышлении, презирать ее за то, что она позволила себе забыться. Какая наивность – поверить в свое освобождение и так непозволительно вести себя! Она корила свое неведение, но в самой глубине сердца была благодарна ему за то мимолетное счастье, которое испытала.
Глава XL
Жизнь героев этого повествования влачилась последующие месяцы печально и уединенно. Грейс редко выходила из дому и ни разу не покидала пределы отцовской усадьбы: боялась, что встретит Джайлса Уинтерборна, – а этого ей было не перенести.
Унылое, в четырех стенах, существование этой добровольной затворницы, казалось, будет длиться бесконечно. Она узнала, что существует только одна возможность обрести свободу: Фитцпирс не должен возвращаться достаточно долго, – тогда в глазах закона она будет брошенной женой. Но она не позволяла себе думать об этом и, уж конечно, не тешила себя новой надеждой. Ее чувство к Уинтерборну под действием нервного шока, нанесенного известием, привезенным отцом, очистилось от всего мирского, земного и стало тихой, светлой привязанностью.
Что касается Джайлса, то он лежал больной – точнее, полулежал – на своем пуританском ложе в скромной лесной хижине. Лихорадка, время от времени возвращавшаяся к нему – осложнение, оставленное прошлогодней простудой, – разыгралась с крушением надежд особенно жестоко. Ни одна душа не знала о его болезни, а сам он считал ее несерьезной и не обращался к доктору. В самом деле, спустя три-четыре дня он почувствовал себя лучше, поднялся с постели и, надев пальто, стал приводить в порядок немудреное хозяйство.
Вот как обстояли дела, когда вдруг безмятежность полусонного существования Грейс была нарушена точно ударом грома. Она получила письмо от Фитцпирса.
Письмо было написано в спокойном и мягком тоне, но смысл его был ужасен. В отсутствие мужа Грейс мало-помалу привыкла думать о нем без раздражения и в конце концов почти забыла, каким тягостным было для нее его присутствие. Фитцпирс писал коротко и без рисовки: не просил прощения, а сообщал только, что живет один и что по зрелом размышлении отчетливо осознал необходимость воссоединения, если, конечно, Грейс готова простить его. С этой целью он намеревается пересечь Ла-Манш и в указанный день появиться в Бедмуте. Грейс посчитала, и оказалось, что это случится не далее как через три дня.
Еще он писал, что не может вернуться в Хинток по причинам, которые отец ее поймет лучше, чем она. Единственный выход он видит в следующем: Грейс должна приехать в порт и встретить пароход, который прибудет около полуночи, захватив с собой кое-какие необходимые вещи. Затем они без промедления сядут на другой пароход, отправляющийся почти тотчас же, а достигнув Франции, поселятся в его доме на континенте. Где именно, он не писал. Фитцпирс, видимо, и часу решил не задерживаться на английской земле.
Встревоженная Грейс понесла письмо отцу, который, как зимой, просиживал теперь долгие вечера у камина, по-летнему холодного. Рядом с ним стоял кувшин с сидром, покрытый слоем пыли, – Мелбери редко прикасался к нему. Прочитав письмо, лесоторговец взглянул на дочь и заявил:
– Ты никуда не поедешь!
– И я решила, что не поеду, только не знала, как ты на это посмотришь.
– Если он вернется в Англию, поселится неподалеку отсюда и захочет, чтобы ты жила в его доме, я не стану препятствовать, – проговорил Мелбери. – Мне будет одиноко без тебя, но ты должна жить в своей семье и не стыдиться людей. Что же касается твоего переселения за границу, то я никогда на это не соглашусь.
На том и порешили. Грейс не могла ответить мужу, поскольку он не написал адреса. Прошел день, другой, наконец наступил третий вечер – тот самый, когда Грейс должна была встретить мужа в Бедмуте. Весь этот день Грейс провела дома, в четырех стенах.
Тревога, гнетущая неизвестность черными тучами нависли над домом Мелбери. Все говорили почти шепотом, ожидая в страхе, что еще предпримет Фитцпирс. Была надежда, что, не встретив Грейс, он уберется обратно к себе во Францию. Что же касается Грейс, то она готова была написать ему самое ласковое письмо, только бы не возвращался.
Эту ночь Грейс провела без сна, в неослабеваемом нервном возбуждении; не сомкнул глаз и отец семейства. Когда на другое утро семья собралась за завтраком, все были бледные и встревоженные, но о том, что было у каждого на уме, не заговорил никто. День миновал безо всяких происшествий, как и предыдущий, и Грейс начала уже думать, что супруг, повинуясь внезапному капризу, к чему он был склонен, передумал и расхотел возвращаться к жене, как вдруг кто-то из соседей, побывавший в Кэстербридже, наведался к Мелбери и сообщил новость: Фитцпирс едет домой, в Хинток. Его видели, когда он нанимал карету в гостинице «Кинг армз».
Новость эту сообщили в присутствии дочери.
– Ну вот что, – сказал твердо Мелбери, – придется делать хорошую мину при плохой игре. Доктора, видно, гонит сюда раскаяние. Я слыхал, что соучастница его глупостей бросила его и уехала в Швейцарию, из чего, видно, следует, что эту главу его жизни можно считать оконченной. Если он едет сюда с благим намерением, я думаю, Грейс, ты не вправе сказать ему «нет». Я, конечно, понимаю, что возвращение в Хинток – удар для его гордости, но если он готов смириться и ничего лучше у него на примете нет, что же, милости просим: одно крыло этого дома по-прежнему пустует.
– О отец! – побледнев, воскликнула несчастная Грейс.
– А почему ты должна оттолкнуть его? – спросил Мелбери.
Былая крутость характера нет-нет да и проглядывала в нем. К тому же он был расположен теперь более снисходительно отнестись к зятю, желая, видимо, загладить чрезмерную суровость последнего свидания.