– Разве это не самый благопристойный выход? – продолжал он. – Мне не нравится твое теперешнее положение: ты и не вдова, и не мужняя жена. Это и тебе обидно, и мне, и никто никогда в Хинтоке этого нам не простит. Не знавала еще семья Мелбери такого позора.
– Он будет здесь меньше чем через час, – прошептала Грейс.
В полумраке комнаты Мелбери не разглядел отчаянного выражения на лице дочери. Одного она не имела сил вынести, одного она страшилась более всего на свете – возвращения Фитцпирса.
– О, я не могу, не могу видеть его! – воскликнула Грейс, едва сдерживая рыдания.
– Не можешь, но должна попытаться, – упрямо возразил старик.
– Да-да, я попытаюсь! – не понимая, что говорит, откликнулась Грейс. – Я попытаюсь, – повторила она и бросилась вон из комнаты.
Во мраке гостиной, где скрылась Грейс, около получаса не было заметно никакого движения: только в одном углу слышалось быстрое, прерывистое дыхание. Впечатлительная натура Грейс, соединившая в себе современную нервическую утонченность с древней непреклонностью чувств, обрекла ее до самого дна испить чашу страданий.
Окно было открыто. В этот тихий вечер конца лета любой звук, родившийся в этом уединенном крае, – птичий ли крик, голос ли человека или скрип колес – уносился за леса, в необозримую даль. Было очень тихо. Вдруг к дыханию Грейс примешался отдаленный, глухой постук колес и слабая дробь копыт по шоссе. Потом звук внезапно прервался, и это вернуло Грейс к действительности. Она знала, где сейчас находится экипаж: на вершине холма, через который пролегал тракт, убегавший мимо Хинтока на север. Как раз туда вышли они с миссис Чармонд из леса в холодный весенний вечер после памятного разговора. Грейс метнулась к окну, перегнулась через подоконник и прислушалась. Экипаж на гребне холма остановился, и один из путников с досадой воскликнул что-то. Потом другой голос отчетливо произнес:
– Черт возьми, почему мы остановились?
Грейс узнала голос: он принадлежал ее мужу.
Неисправность скоро была устранена, и Грейс услышала, как экипаж покатил вниз, свернул на проселок и выехал на просеку, ведущую к дому Мелбери.
Точно судорога прошла по телу Грейс. Инстинкт целомудрия, сильный в девичестве, ожил в Грейс под влиянием вынужденного вдовства, скорое появление человека, который был ненавистен ей, и влечение к другому только усилило его. Она взяла одну из дощечек слоновой кости, лежавших на туалетном столике, написала карандашом на одной из них: «Я уехала к подруге», – положила в сумочку самое необходимое, и ровно через пять минут после того, как с дороги послышались голоса, ее тонкая фигурка, наспех закутанная в шаль, никем не замеченная, выскользнула через боковую дверь из дома Мелбери. Как на крыльях, не чуя под собой ног, бросилась Грейс через огород к проему в живой изгороди и по мшистой тропинке, затененной деревьями, устремилась вглубь хинтокского леса.
Шатер над ее головой зеленел последней зеленью и был так плотен, без единой прорехи, сквозь которую мог бы ворваться солнечный луч, что в самой чащобе царил мрак, какого никогда не бывает в зимнем лесу. Но там, где лес расступался, все было видно кругом. Лето подходило к концу, и в каждом луче солнца весело плясала мошкара, трава отяжелела, унизанная каплями росы, из низин после ливней тянуло сыростью и вечерней прохладой.
Деревья, кусты, трава – все было точно заколдовано в этот предвечерний час. Облаченный в зеленую тяжелую плоть, лес был полон об эту пору фантастических чудес, не то что зимний, сквозной, являющий взору только путаницу линий. Гладкие лаковые листья глядели, точно безвекие слепые глаза; угасающие лучи, пробравшиеся с трудом в этот зашторенный мрак, освещали там и сям странные, жуткие лица и фигуры; полоски неба в нижнем ярусе леса между голыми стволами были точно призраки, а верхушки кустов колебались, как тонкие узкие языки.
Но страхи Грейс порождались отнюдь не игрой воображения; она замечала, конечно, преображенный вечерними тенями лес, но мимоходом. Грейс старалась идти как можно тише, неслышно ступая по мягкому мху и траве, обходя лысые, не устланные листвой места. Один-два раза она остановилась, затаив дыхание: ей чудилось, что за биением сердца она различает скрип экипажа Фитцпирса, въезжающего в ворота отцовской усадьбы. И она опять чуть не бегом устремлялась вперед.
Хинтокский лес – угодья миссис Чармонд – скоро остался позади. Он отделялся от остального леса бровкой, по которой шла когда-то живая изгородь, уже давно засохшая от недостатка солнца. Грейс шла очень осторожно, не испытывая обычной радости, сопутствующей таким дальним прогулкам. Она не боялась лесных опасностей, ее страшило то, что могло бы помешать ее бегству и возвратить домой.
Она прошла уже мили три-четыре, когда вдали за деревьями замелькал вдруг желанный огонек, предвещающий путнику кров и отдых. Он был так мал, что пришелец из чужих краев мог бы подумать, не злоумышленник ли зажег его, но Грейс именно к нему и стремилась. Она пошла быстрее, и скоро стали различимы за деревьями контуры какого-то строения.
Это была лесная хижина под четырехскатной крышей с трубой посредине. В прежние времена, когда древесный уголь был единственным топливом в этих краях, она служила приютом угольщикам. Ее окружал небольшой огороженный дворик, затененный деревьями, где по этой причине не росли ни цветы, ни овощи. Грейс подошла к окну, в котором светился огонек (ставни еще не были закрыты), и заглянула внутрь.
В хижине была всего одна комната, служившая одновременно кухней, гостиной и спальней. Земляной – точнее, посыпанный песком – пол был неровный, весь в выбоинах от долголетней службы, так что немудреная мебель стояла вкривь и вкось, а стол был покатый, как ученическая парта. В очаге горел огонь, над которым запекалась подвешенная на шнурке тушка большого кролика. Уинтерборн стоял перед очагом, опершись рукой на полку и глядя на жарившуюся дичь. Он сосредоточился на какой-то мысли, но по выражению его лица трудно было сказать на какой; одно было ясно: мысли его далеко отсюда. Грейс подумала, что Джайлс изменился со времени их последней встречи. Лицо у него сильно осунулось, но Грейс в неярком свете очага не заметила этого.
Грейс вздохнула с облегчением, достигнув места, куда стремилась, подошла к двери и тихонько постучала.
Уинтерборн, привыкший к шорохам леса, стуку дятла и голосам лесных зверушек, не обратил внимания на легкий звук за дверью, и Грейс постучала еще раз. На сей раз он услышал и открыл дверь.
Когда свет из комнаты озарил ее лицо, он от неожиданности стоял секунду точно громом пораженный, потом, едва понимая, что делает, переступил порог и взял обе ее руки в свои, а сердце его замирало от изумления, радости, тревоги и печали. С Грейс творилось то же самое; даже сегодняшнее потрясение не могло заслонить радости свидания с Уинтерборном.
Так они стояли. Ручьи слез катились по их лицам, белым как мел, от горького, щемящего душу восторга, пока наконец Джайлс не прошептал:
– Входи.
– Нет-нет, Джайлс! – поспешно запротестовала она, отступая от двери. – Я шла мимо… и решила поговорить с тобой. Но я не войду в дом. Ты не мог бы проводить меня? А то мне страшно. Я хочу окольным путем дойти до Шертона, а оттуда в Эксбери. Там живет моя школьная подруга. Но одной мне страшно идти в Шертон. Не можешь ли ты проводить меня немного? Не осуждай меня, Джайлс, и не обижайся! Мне ничего не оставалось, как прийти к тебе, потому что мне ведь не к кому больше обратиться за помощью. Три месяца назад ты был моим возлюбленным, теперь ты только мой друг. Закон встал между нами и наложил запрет на то, что было нашей мечтой. Ей не суждено сбыться. Но мы ведь можем вести себя достойно, и ты на один коротенький час станешь моим защитником. У меня нет больше никого…
Грейс не в силах была произнести больше ни слова. Зажав ладонью глаза, чтобы сдержать слезы, она беззвучно плакала: ни всхлипываний, ни рыданий не вырывалось из ее груди. Уинтерборн взял другую ее руку в свои и ласково спросил:
– Что случилось?
– Он вернулся.
Наступила могильная тишина. Наконец Уинтерборн проговорил:
– Ты хочешь, Грейс, чтобы я помог тебе бежать?
– Да, – ответила она. – Когда дело справедливо, условности не имеют значения. Я решила, что я могу довериться только тебе.
Уинтерборн понял из этих слов, что Грейс так и не узнала о его предательстве, если можно так назвать то сладостное злодеяние, которое он совершил в один из первых дней лета, ставший последним днем их любви; полный раскаяния, Джайлс искал случая загладить вину, и вот теперь случай такой представился.
– Идем, – сказал он. – Я только зажгу фонарь.
Он потянулся за фонарем, висевшим на вбитом в стену гвозде; рука его дрожала, но Грейс не заметила этого: ей и в голову не пришло, что выполнение ее просьбы угрожает здоровью Джайлса, который еще не совсем поправился для подобных подвигов самопожертвования.
Фонарь засветили, и Грейс с Уинтерборном отправились в путь.
Глава XLI
Первую сотню ярдов они проделали под сомкнутыми неподвижными кронами, в чьих маковках уже шуршали первые капли дождя. Когда они вышли на просеку, дождь лил уже вовсю.
– Как неприятно! – сказала Грейс, силясь улыбнуться, чтобы скрыть охватившее ее беспокойство.
Уинтерборн остановился.
– Грейс, – сказал он, сохраняя сугубо деловой тон, что ему плохо удавалось, – ты не должна идти сегодня в Шертон.
– Но это необходимо.
– Почему? Это ведь девять миль отсюда.
– В самом деле, почему? – после недолгого молчания проговорила Грейс. – Что такое для меня моя репутация?
– Послушай, а ты не можешь… вернуться к твоему…
– Нет-нет-нет! Не заставляй и ты меня возвращаться, – воскликнула Грейс так горестно, что у Уинтерборна сжалось сердце.
– Тогда идем обратно.
Они медленно пошли к хижине, опять остановились на пороге, и Уинтерборн решительно заявил:
– Этот дом теперь твой. У меня есть поблизости уютный уголок, где я прекрасно устроюсь на время.