Простую вечернюю еду – чай и кое-какую снедь – Грейс поставила, чтобы не остыла, на решетку очага в ожидании хозяина, но он все не приходил. Вот уже около суток Грейс не видела его. Тьма в комнате сгущалась, только огонь из очага бросал на стены неверный, колеблющийся свет. Грейс чувствовала, что, если не повидает Джайлса или все равно кого, эту ночь не переживет. Было уже, наверное, восемь часов, а в окне так и не обозначилась его фигура. Грейс не дотронулась до еды. Она сидела у очага, в котором тлели красные угли, обхватив руками колени. Потом вдруг встала, подошла к двери, отомкнув замок, приоткрыла дверь и прислушалась. С наступлением сумерек ветер стих совсем, но дождь опять зарядил, как прошлой ночью. Простояв у двери минут пять, Грейс вдруг услышала очень близко тот самый звук, похожий на кашель, который она слышала уже не раз. Если это кашляет Джайлс, то, значит, он здесь, рядом? Почему же тогда не подошел к окну?
Ужасное предчувствие сжало сердце Грейс: а вдруг он не может подойти, у него нет сил? Встревоженная не на шутку, Грейс искала глазами фонарь, который висел над ее головой: надо зажечь его и выйти посмотреть, тогда сразу все прояснится, – но она не решалась покинуть стены спасительного убежища. Вдруг из темноты до нее донеслись новые звуки, от которых Грейс облилась холодным потом. Она явственно услышала чье-то бормотание. Сначала ей показалось, что говорят несколько человек, но скоро она поняла, что это один и тот же голос. Это был бесконечный, беспрерывный монолог: так бормочет бегущая в глухомани речка или шелестит о камни плющ. Грейс узнала голос: это говорил Уинтерборн. Но кто был его собеседник – такой бессловесный, такой терпеливый? Ибо хотя Уинтерборн и говорил что-то очень быстро и настойчиво, никто не возражал ему.
Страшная догадка молнией сверкнула в ее мозгу.
– О! – воскликнула она в отчаянии, едва попадая в рукава пальто. – Какое себялюбие, какой эгоизм! Всегда вести себя правильно! Слишком, слишком правильно! И вот теперь это глупое соблюдение приличий убивает человека с таким благородным сердцем, какое никогда еще не билось ни для одной женщины!
Осыпая себя упреками, Грейс засветила фонарь и, ни о чем больше не думая, бегом побежала туда, откуда доносилось бормотание. Она различила едва заметную тропку, ведущую к небольшому, величиной с копну, шалашу, находившемуся от дома шагах в пятидесяти. Когда начинался сезон рубки, подобные шалаши во множестве появлялись в лесу. Это было совсем легкое строение, в котором нельзя было выпрямиться во весь рост: даже не сарай, а что-то вроде навеса для хранения дров. Одной стены не было вовсе, и Грейс, просунув фонарь внутрь, увидела то, что и ожидала увидеть. Оправдались самые худшие ее опасения.
Прямо на полу, на подстилке из сена, лежал ее Джайлс, одетый так же, как и прежде, все это время, только на голове ничего не было, и волосы в беспорядке спутались и свалялись. Платье его и сено были насквозь мокрые. Руки он закинул за голову, лицо пылало, глаза лихорадочно блестели и, хотя взгляды их встретились, Грейс поняла, что он не узнает ее.
– О Джайлс! – воскликнула она. – Что же я наделала!
Но она тут же перестала причитать. Надо было немедля действовать.
Как у нее хватило сил перенести Джайлса в дом, она потом не могла понять. Обхватив за туловище, она с трудом посадила его, затем уложила на один из плетней и, приложив все силы, потащила по тропинке к дому. У порога она передохнула и, поднапрягшись, кое-как втащила его в дом.
Было невероятно, что Джайлс, хотя и находившийся в полубессознательном состоянии, так покорно подчинялся всему, что делала с ним Грейс. Но он не узнавал ее: ведя нескончаемую беседу с самим собой, он воображал ее не то ангелом, не то каким-то другим неземным существом, обитателем воображаемого мира, в котором он сейчас находился. Водворение Джайлса в дом заняло у Грейс около десяти минут, и вот теперь, к ее большому облегчению, он лежал в постели, в теплой комнате, под крышей, а мокрое платье его сушилось над очагом.
Несчастная Грейс поднесла свечу к лицу Джайлса и содрогнулась: глаза его не видели ничего вокруг, а бормотание становилось все более бессвязным. Сознание неслось сквозь вселенную мыслей, как комета в межзвездном пространстве, путем странным, непредугаданным и непостижимым.
Грейс была вне себя, почти так же как Джайлс, и сразу поняла, что он умирает. Не в силах противостоять порыву, она опустилась на колени и стала целовать его руки, волосы, лицо, приговаривая сквозь слезы:
– О, как я могла! Как я могла!
Грейс, верная своим нравственным принципам, до последних минут недооценивала величие благородной души Джайлса, хотя знала его давно. Чистота помыслов, власть над низменными инстинктами, деликатность чувств – все это в полной мере открылось Грейс только сейчас, когда он так самозабвенно, без колебаний, пожертвовал собой ради нее. И та любовь, которую Грейс питала к Джайлсу (Артемида всегда преобладала в ней над Афродитой)[45], превратилась под действием этого открытия в благоговейный восторг.
Грейс ухаживала за Джайлсом, как самая заботливая сиделка, находя горькое удовлетворение в этом запоздалом проявлении любви, хотя он уже ничего не чувствовал. Она обмывала водой его пылающий лоб, гладила цепенеющие пальцы, смачивала губы, дула на горячие как огонь веки, вытирала обильно выступавший пот – словом, делала все возможное, чтобы уменьшить его страдания, используя домашние средства и собственную смекалку. Она была виновата в страданиях Джайлса, и к чувству безграничной жалости примешивалось раскаяние.
Полгода назад точно такая сцена разыгралась в Хинток-хаусе. Участники ее были самым тесным образом связаны с героями настоящей драмы, и внешне ситуации были схожи, но как бесконечно разнились планы духовные! Одно было общим – женская беззаветная преданность.
Исполнив обязанности сестры милосердия, Грейс взглянула на все еще бредившего Джайлса и поняла, что необходимы более решительные действия. Как бы ни хотелось ей одной ухаживать за ним, она видела, что надо как можно скорее позвать врача, пока еще теплится надежда на спасение. Это выдаст ее убежище, но Грейс теперь было все равно, даже если Джайлсу ничем уже помочь нельзя. Затруднение заключалось в другом: где взять в такую пору знающего врача?
Поблизости был всего один такой врач, и он мог бы спасти больного, если это еще возможно. Его необходимо сейчас же привести к постели Джайлса. И она попытается это сделать хотя бы ценой собственного возвращения домой.
Теперь она боялась только оставить Джайлса одного; минута текла за минутой, а Грейс все еще медлила. Наконец, уже около полуночи, больной забылся неспокойным сном, и она решила этим воспользоваться. Поправив ему подушку, одеяло, она быстро оделась, взяла из связки, висевшей в шкафу, свечу, зажгла и укрепила на столе так, чтобы свет не падал ему в глаза и, притворив за собой дверь, чуть не бегом бросилась в Хинток. К счастью, дождь к тому времени перестал.
Образ Джайлса стоял перед ней всю дорогу, и она забыла про темноту. От непрестанных дождей гнилушки и прелые листья светились у нее под ногами и молочными брызгами разлетались в стороны. Она побоялась идти напрямик, чтобы не заблудиться в лесной чаще, а пошла по знакомой тропе вдоль опушки, которая скоро вывела ее на большак. Почувствовав под ногами ровную дорогу, Грейс побежала бегом. Силы ей придавала любовь к Джайлсу и страх за него; в том же решительном настроении миновала она холм Хай-стоу и скоро очутилась в Хинтоке, у того самого дома, откуда несколько дней назад бежала в таком смятении и страхе. Но за эти дни произошла ужасная, непоправимая беда, которая изменила все, и Грейс больше не думала ни о себе, ни о своем бегстве, ни о том, чем ей грозит появление в Хинтоке.
Грейс по-прежнему ценила в Фитцпирсе только его профессиональное умение. И это было справедливо. Если бы трудолюбие его равнялось уму, а не было спорадическим, от случая к случаю, то он давно бы уже не только в мечтах обладал и богатством, и славой. Его независимый ум, свободный от предрассудков и не впадающий в ошибки, свойственные его собратьям, даже мешал ему в Хинтоке, где люди свято верили в лекарское искусство, не догадываясь, что природа – лучший врачеватель и что дело доктора только помогать ей.
Было уже за полночь, когда Грейс подошла к дому отца, в котором должен был снова обосноваться ее муж, если только сразу не уехал обратно. Выбравшись из лесной чащи, стеснившей хижину Уинтерборна, она заметила, что сырой ночной воздух был светел, несмотря на сплошной покров туч, – значит, поверх него в небе плыл нарастающий месяц. Ясно белели в темноте нижние и верхние ворота и белые шары на столбах; лужи, оставленные дождем, и полные воды колеи холодно поблескивали, как безжизненный взгляд мертвеца. Войдя во двор через нижние ворота, Грейс устремилась к тому крылу, которое после замужества принадлежало ей, и остановилась у окна спальни Фитцпирса.
Грейс глянула на темное стекло, за которым, возможно, почивал сейчас ее супруг, и мужество ее поколебалось.
– Вот сейчас я выдам свое присутствие человеку, который причинил мне столько мук, – прошептала Грейс, прижимая руку к груди. – Увы! Доктор Джонс живет отсюда за много миль, а Джайлс, наверное, умирает. Что же еще мне остается делать?
Вся в поту – не от быстрой ходьбы, а от горьких мыслей и опасений, – Грейс подняла с земли камешек, бросила в окно и стала ждать. На двери по-прежнему висел колокольчик, который повесили, когда Фитцпирс водворился здесь, но им уже давно никто не пользовался – с тех пор как практика Фитцпирса сошла на нет, а сам он подался в бега, – и Грейс не решилась дернуть веревочку.
Кто бы ни спал сейчас в спальне ее мужа, но легкий удар камешка о стекло он услышал. Окно почти тотчас приоткрылось, и голос, который Грейс сразу узнала, спросил:
– В чем дело?
– Доктор, – проговорила она, изменив голос, чтобы не выдать себя, – в маленькой хижине по дороге в Делборо лежит тяжелобольной человек. Ему срочно нужен врач. Ради бога, помогите!