Мелбери не знал главной детали, послужившей причиной ссоры: в письме Марти речь шла о том, что не все прелести красавицы Фелис были ее собственные, кое-что ей приходилось заимствовать. Наконец-то пуля попала в цель. Между Фитцпирсом и миссис Чармонд произошла сцена, как бывает, когда женщина позорит другую в присутствии мужчины. Правда, самой Марти не было; обвинение в украшательстве накладными локонами было прочитано самим Фитцпирсом прямо в лицо миссис Чармонд, и читалось оно в том насмешливо-ироническом тоне, какой появляется у мужчины, когда ситуация начинает его раздражать, и «восторги любви», по словам Джорджа Герберта[47], «становятся пресными». Сколько раз он нежно ласкал эти фальшивые локоны, не зная, что они принадлежат другой! Открытие было так неожиданно, что Фитцпирс, в общем человек великодушный, не мог удержаться от саркастической усмешки.
Так все началось, а концом была трагедия. Фитцпирс уехал в спешке, Фелис бросилась за ним на станцию, но поезд уже ушел, и она села на следующий. Уже в Гамбурге, когда искала его, встретила своего поклонника. Тот начал укорять ее, вспыхнула ссора, и все закончилось смертью обоих. Об этом роковом повороте событий Фитцпирс узнал из газетного сообщения, в котором, к счастью для него, ни слова не было сказано о последнем друге злосчастной леди, не всплыло его имя и на следствии. Смерть обоих объяснили крупным проигрышем в рулетку, хотя оба погибших, как было известно, близко не подходили к игорному заведению.
Мелбери с дочерью подошли к дому, не встретив ни одной живой души, если не считать белки, которая увидела их, но не бросилась вверх по дереву, а, защелкав от досады, что потеряла вкусный каштан, прыгнула на длинных задних лапках вниз и стала искать его на земле. Когда за деревьями стали видны крыша и трубы родного дома, Грейс замедлила шаг.
– Вы должны ясно понимать, – сказала она, обращаясь к своей мачехе, почувствовав, что мужество покидает ее, – что я возвращаюсь домой только при том условии, что он сейчас же уедет. Не могли бы вы передать ему это, чтобы не было никаких недоразумений?
Миссис Мелбери, которая неоднократно беседовала с Фитцпирсом с глазу на глаз, заверила Грейс, что беспокоиться ей нечего и что самое позднее к вечеру мужа ее в Хинтоке и духу не будет. Только после этих слов Грейс вступила в отцовское крыло дома и, ко всему безразличная, села в гостиной, поджидая возвращения мачехи, которая пошла переговорить с Фитцпирсом.
Такое беспрекословное послушание доктора делало ему честь. Не успела миссис Мелбери вернуться в гостиную, а он уже шагал по двору к воротам с саквояжем в руках, хорошо видимый сидевшей у окна Грейс в набиравшем силу дневном свете. Проходя в ворота, он обернулся. Каминный огонь, освещавший комнату, отпечатал на стекле темный силуэт Грейс, и он, должно быть, заметил ее. В следующий миг он вышел за ворота, створки захлопнулись, и Фитцпирс исчез. В лесной хижине она сказала ему, что другой узурпировал его права, а теперь изгоняла его из дома.
Глава XLIV
Не прошло и часа после ухода Фитцпирса, как Грейс почувствовала недомогание. На другой день она не вышла из комнаты. Позвали старого доктора Джонса, и он высказал несколько предположительных диагнозов; среди прочего Грейс услыхала о тифозной лихорадке и сразу все поняла.
Однажды, когда она все еще лежала в постели, мучаясь сильнейшей головной болью и думая о том, что, верно, пришел и ее час и она вскоре последует за тем, с кем так недавно рассталась, в комнату тихонько вошла бабушка Оливер и, протянув ей что-то, сказала:
– Вам это нужно, госпожа? Я нашла на столике. Думаю, Марти оставила. Она приходила сегодня утром.
Грейс перевела воспаленный взгляд на протягиваемый бабушкой предмет. Это был тот самый пузырек, который Фитцпирс оставил тогда в хижине, посоветовав ей выпить из него несколько капель, чтобы уберечься от болезни, унесшей Уинтерборна. Теперь она внимательно рассмотрела пузырек. Лекарство было коричневого цвета, с итальянской надписью на ярлычке. Он, вероятно, купил его во время странствий за границей. Грейс, немного знавшая по-итальянски, поняла, что это жаропонижающее средство, стимулирующее сердечную деятельность. Отец, мачеха, все домашние так хотели ее выздоровления, что она решилась, каков бы ни был риск, отведать этого зелья. Принесли рюмку с водой, и Грейс отсчитала несколько капель.
Хотя мгновенного выздоровления не последовало, но действие этого лекарства оказалось очень эффективным. Уже через час уменьшился жар, Грейс почувствовала себя лучше, спокойнее, стала замечать окружающее; нервное возбуждение почти улеглось; мрачные мысли отлетели. Грейс приняла еще несколько капель. С этой минуты лихорадка пошла на убыль и скоро совсем угасла, как залитый водой пожар.
– Какой он умный! – подумала с сожалением Грейс. – Будь он так же тверд в принципах, как и умен, сколько добрых дел мог бы сделать! Он спас мою никчемную жизнь, но не знает об этом и ему нет дела, пила я лекарство или нет. И я никогда не скажу ему. Возможно, кичась своим искусством, он хотел доказать мне, какая великая сила в его руках и какое я в сравнении с ним ничтожество. Так пророк Илия доказал вызванным с неба огнем истинность своего Бога.
Полностью оправившись от побежденной заморским зельем болезни, Грейс немедленно пошла к Марти Саут. Весь интерес ее жизни опять сосредоточился на воспоминании о потерянном навсегда Уинтерборне.
– Марти, – сказала она девушке, – мы обе любили его, а значит, должны вместе пойти к нему на могилу.
Церковь Большого Хинтока стояла на пригорке за деревней, и туда можно было дойти тропинками, минуя деревенскую улицу. В сумерках одного из последних сентябрьских дней Грейс и Марти отправились туда. Они шли, выбирая окольные тропки и по большей части пребывая в молчании, занятые собственными мыслями. У Грейс, помимо общего с Марти горя, было свое: ее мучило сознание, что своим необдуманным шагом она сама погубила Джайлса. Грейс пыталась убедить себя, что болезнь все равно сделала бы свое дело, даже если бы она и не поселилась у него в доме. Иногда ей удавалось это, но чаще – нет.
Они стояли у могилы, и, хотя солнце уже село, им было далеко видно окрест; взгляд их скользил по долине Черного Вереска, куда в это время года Джайлс обычно отправлялся вместе со своим сидровым прессом.
Сознание того, что Джайлс и живой был для нее потерян, несколько смягчало для Грейс горечь утраты, но и для Марти он был недосягаем живой, так что разлука ни той ни другой не была внове, они и при жизни его были разлучены с ним.
Чем больше Грейс думала, тем больше убеждалась, как ей ни было горько, что она никогда не понимала Джайлса так, как понимала его Марти. Марти Саут, одна из всех женщин Хинтока, да и не только Хинтока, а всего света, действительно приблизилась к тому тончайшему идеальному пониманию природы, какое отличало Джайлса изо всех людей. В этом отношении она была достойной ему парой, можно сказать – второй его половиной; мысли ее и чувства никогда бы не вступили в противоречие с тем, что думал и чувствовал он.
Безразлично смотрели поселяне, проходя мимо, на чудесный мир стволов и листьев, именуемый хинтокским лесом, и только эти двое, Марти и Джайлс, видели этот чудесный мир во всем его великолепии. Они владели его сокровенными тайнами, читали, как по книге, его иероглифы; звуки и образы ночи, ветра, бури, зимы, обитавшие в его зарослях и полные для Грейс таинственного, даже мистического смысла, были для них заурядными явлениями, чьи законы возникновения и развития они давно постигли. Они вместе сажали эти кусты и деревья, вместе валили их; все отдельные знаки и символы природы, напоминавшие порознь темное руническое письмо, обнаруживали их взору строгий, полный значения порядок. Когда тонкий побег в чащобе случайно задевал их по лицу, по цвету его они безошибочно узнавали, какому виду принадлежит несущий его куст; по шуму ветра в листве они угадывали название даже самого далекого дерева. По одному взгляду, брошенному на кору, одевавшую ствол, они могли безошибочно сказать, здорова ли сердцевина или начинает гнить, а по виду самых верхних ветвей знали, каких слоев почвы достигают корни. Глазами режиссера, а не зрителя смотрели они на представление, разыгрываемое в лесу природой из месяца в месяц.
– Он должен был стать твоим мужем, Марти, и больше ничьим, – убежденно проговорила Грейс после долгого молчания.
Марти покачала головой.
– За все время, которое мы провели вместе в лесу, – сказала она, – о чем только мы не говорили, но о любви – никогда.
– Зато вы говорили на одном языке: на языке леса, цветов и яблок. И никто не знал его лучше вас, даже мой отец.
Грейс, беседуя с Марти, изливала свою печаль, но самая горькая печаль, которой не ведала Марти, неизбывно пребывала в ее душе. Если бы она знала наверняка, что Джайлса унесла в могилу единственно простуда, схваченная им в те ненастные ночи, то раскаяние и муки совести свели бы ее с ума. Она убеждала себя, что простуда лишь ускорила то, что должно было случиться неотвратимо. Но как было бы хорошо, если бы вины ее вовсе не было!
Существовал только один человек, который мог бы рассеять сомнения Грейс. Этим человеком был ее муж. Но заговорить с ним об этом значило сообщить ему такие подробности, которые представили бы в истинном свете ее отношения с Уинтерборном в последние три-четыре дня перед его смертью. А этого ей не хотелось. Она почла бы за слабость отказ от своего первого, героического, признания. Грейс ни минуты не сомневалась, что Фитцпирс поверит ей, если она расскажет ему, как в действительности обстояло дело, но, решись она на это сейчас, он расценит ее слова как объявление перемирия, а в теперешнем состоянии духа она не могла и думать об этом.
После всего, что было сказано до сих пор о Фитцпирсе, вряд ли у кого вызовет удивление тот факт, что теперь, когда поведала ему о своем падении, Грейс вдруг пробудила в нем страстный, жгучий интерес, тогда как верностью она только раздражала его и не могла удержать от грехопадения.