азать это кому-нибудь, я прямо истерзалась! Неужели ты меня не знаешь! Как же ты могла поверить, что я и впрямь от него отрекаюсь! Боже мой, какая это была гнусная ложь! Да простит мне Господь! И разве ты не знаешь, что влюбленной женщине ничего не стоит на словах отречься от своей любви? Ну а теперь уйди отсюда, мне хочется побыть одной.
Лидди направилась к двери.
– Лидди, пойди-ка сюда. Торжественно поклянись мне, что он вовсе не ветрогон, что все это лгут про него!
– Простите, мисс, разве я могу сказать, что он не такой, ежели…
– Противная девчонка! И у тебя хватает жестокости повторять их слова! У тебя не сердце, а камень!.. Но если ты или кто-нибудь другой у нас в селении или в городе посмеет его ругать… – Она вскочила и принялась порывисто шагать от камина к дверям и обратно.
– Нет, мисс. Я ничего не говорю… Я же знаю, что все это враки! – воскликнула Лидди, напуганная необычной горячностью Батшебы.
– Ты поддакиваешь мне, только чтобы мне угодить. Но знаешь, Лидди, он не может быть плохим, что бы там о нем ни судачили. Слышишь?
– Да, мисс, да.
– И ты не веришь, что он плохой?
– Уж и не знаю, что вам сказать, мисс, – растерянно пролепетала Лидди с влажными от слез глазами. – Скажи я «нет» – вы мне не поверите, скажи «да» – вы разгневаетесь на меня!
– Скажи, что ты не веришь этому, ну скажи, что не веришь!
– Я не думаю, что он уж такой плохой, как о нем толкуют.
– Он вовсе не плохой… О, как я несчастна! Как я слаба! – со стоном вырвалось у Батшебы. Казалось, она забыла о Лидди и теперь говорила сама с собой. – Лучше бы мне никогда с ним не встречаться! Любовь – всегда несчастье для женщины! Ах, зачем только Бог создал меня женщиной! И дорого же мне приходится расплачиваться за удовольствие иметь хорошенькое личико! – Но вот она пришла в себя и резко повернулась к Лидди. – Имей в виду, Лидия Смолбери, если ты кому-нибудь передашь хоть слово из того, что я сказала тебе, я никогда не буду тебе доверять, сразу разлюблю тебя и сию же минуту рассчитаю… сию же минуту!
– Я не стану ничего выбалтывать, – ответила Лидди с видом оскорбленного достоинства, в котором было что-то детское, – но только у вас я не останусь. Как вам угодно, а я уйду после сбора урожая либо на этой неделе, а то и нынче… Кажется, я ничем не заслужила, чтобы меня разносили и кричали на меня ни с того ни с сего! – гордо заключила маленькая женщина.
– Нет, нет, Лидди, ты останешься со мной! – вскричала Батшеба, с капризной непоследовательностью переходя от высокомерного обхождения к мольбам. – Не обращай внимания на мои слова, ты же видишь, как я взволнована. Ты не служанка, ты моя подруга. Боже, боже!.. Я сама не знаю, что делаю с тех пор, как эта ужасная боль стала раздирать мою душу! До чего еще я дойду! Наверное, теперь не оберешься всяких напастей! Иной раз я думаю, что мне суждено умереть в богадельне. Кто знает, может, так оно и будет, ведь у меня нет ни одного близкого человека!
– Я больше не буду на вас обижаться и нипочем не покину вас! – громко всхлипывая, воскликнула Лидди и бросилась обнимать Батшебу.
Батшеба расцеловала девушку, и они помирились.
– Ведь я не так уж часто плачу, правда, Лидд? Но ты заставила меня прослезиться, – сказала она, улыбаясь сквозь слезы. – Постарайся все-таки считать его порядочным человеком, хорошо, милая Лидди?
– Постараюсь, мисс.
– Он надежный человек, хоть с виду и сумасбродный. Это лучше, чем быть, как некоторые другие, сумасбродом, но с виду надежным. Боюсь, что я именно такая. И обещай мне, Лидди, хранить тайну, слышишь, Лидди! Чтобы никто не узнал, что я плакала из-за него, это было бы для меня ужасно и повредило бы ему, бедняжке!
– Даже под страхом смерти из меня никому не вытянуть ни слова, хозяйка! По гроб жизни буду вашим другом! – горячо отвечала Лидди, и на глазах у нее блеснули слезы – не потому, что ей хотелось плакать, а просто, обладая врожденным артистическим чутьем, она, как многие женщины в таких обстоятельствах, хотела быть на высоте положения. – Мне думается, Господу Богу угодна наша дружба, а как по-вашему?
– Я тоже так думаю.
– Но, дорогая мисс, вы больше не будете грозиться и распекать меня, правда? Я даже боюсь – вот-вот вы броситесь на меня, как лев… Думается, когда вы вот так разойдетесь, вы любого мужчину за пояс заткнете!
– Да что ты! – Батшеба усмехнулась, хотя ей не понравилось, что ее можно изобразить в виде этакой амазонки. – Надеюсь, я уж не такая грубиянка и не похожа на мужчину? – продолжала она не без волнения.
– О нет, вы ничуть не смахиваете на мужчину, но вы такая сильная женщина, что иной раз можете нагнать страху. Ах, мисс, – продолжала Лидди, глубоко вздыхая и приняв скорбный вид. – Хотелось бы мне хоть вот настолечко иметь такой недостаток. Это немалая защита для бедной девушки в наши дни!
Глава XXXIУпреки. Ярость
На другой день к вечеру Батшеба, сговорившись с Лидди, стала собираться в путь, она решила на время уехать из дому, чтобы избежать встречи с мистером Болдвудом, который вот-вот мог вернуться и прийти к ней для объяснения по поводу ее письма. Компаньонка Батшебы в знак примирения получила недельный отпуск и могла навестить сестру, муж которой с немалым успехом делал плетеные загородки и кормушки для скота; семья жила в очаровательной местности среди густых зарослей орешника, в окрестностях Иелбери. Мисс Эвердин обещала оказать им честь и погостить у них денек-другой, чтобы познакомиться с хитроумными нововведениями в изделиях этого обитателя лесов.
Наказав Габриэлю и Мэриен тщательно запереть на ночь все службы, она вышла из дому. Только что пронеслась гроза с ливнем, которая очистила воздух, омыла листву и придала ей блеск, но под деревьями было по-прежнему сухо. Живописные холмы и лощины источали напоенную ароматами прохладу; казалось, это было свежее, девственное дыхание самой земли; веселое щебетанье птиц придавало еще бóльшую прелесть пейзажу. Перед Батшебой в громадах туч зияли огненные пещеры самых фантастических очертаний, говорившие о близости солнца, которое в разгаре лета садилось на крайнем северо-западе.
Батшеба прошла около двух миль, наблюдая, как медленно отступает день, и размышляя о том, как часы труда мирно переходят в часы раздумий, сменяясь затем часами молитвы и сна; вдруг она увидела, что с Иелберийского холма спускается тот самый человек, от которого она так отчаянно стремилась скрыться. Болдвуд шел к ней навстречу, но поступь его странно изменилась: раньше в ней чувствовалась спокойная, сдержанная сила, и казалось, он на ходу что-то взвешивает в уме. Сейчас его походка стала вялой, словно он с трудом передвигал ноги.
Болдвуд впервые в жизни обнаружил, что женщины обладают искусством уклоняться от своих обещаний, хотя бы это и грозило гибелью другому человеку. Он крепко надеялся, что Батшеба девушка положительная, с твердым характером, далеко не такая ветреная, как другие представительницы ее пола; он полагал, что она благоразумно изберет правильный путь и даст ему согласие, хотя и не смотрит на него сквозь радужную призму безрассудной любви. Но теперь от его былых надежд остались лишь жалкие осколки, – так в разбитом зеркале отражается изломанный образ человека. Он был в такой же мере уязвлен, как и потрясен.
Он шагал, глядя себе под ноги, и не замечал Батшебы, пока они не подошли совсем близко друг к другу. Услышав размеренный стук ее каблучков, он поднял голову. Его искаженное лицо выдавало всю глубину и силу страсти, остановленной в своем разбеге ее письмом.
– Ах, это вы, мистер Болдвуд, – пролепетала она, и лицо ее залилось краской смущения.
Тот, кто обладает способностью молча высказывать упреки, умеет находить средства, действующие сильнее слов. Глаза выражают оттенки переживаний, недоступные языку, и мертвенная бледность губ красноречивее любого рассказа. В такой сдержанности и безмолвии есть своего рода величие и терпкий привкус скорби. Во взоре Болдвуда было нечто, не передаваемое словами.
– Как! Вы меня испугались? – удивился он, заметив, что она слегка отшатнулась в сторону.
– Зачем вы это говорите? – спросила Батшеба.
– Мне так показалось, – отвечал он. – И это меня чрезвычайно удивило: разве можно бояться человека, который питает к вам такое чувство?
Девушка овладела собой и устремила на него спокойный взгляд, выжидая, что будет дальше.
– Вы знаете, что это за чувство, – медленно продолжал Болдвуд. – Оно сильно, как смерть. Вы не можете его оборвать своим торопливым отказом.
– Ах, если бы вы не испытывали ко мне такого сильного чувства, – пролепетала она. – Вы слишком великодушны. Я, право же, этого не заслуживаю. И сейчас я не в силах вас слушать.
– Слушать меня? А что мне остается вам сказать? Вы не пойдете за меня – вот и все! Из вашего письма это яснее ясного. Нам с вами не о чем больше говорить.
Батшебе никак не удавалось найти выход из ужасающе неловкого положения. В смущении она пробормотала: «До свидания» – и двинулась дальше. Но Болдвуд быстро нагнал ее, ступая большими, тяжелыми шагами.
– Батшеба, дорогая моя… неужели вы окончательно мне отказываете?
– Да, окончательно.
– О Батшеба!.. Сжальтесь надо мной! – простонал Болдвуд. – Ради бога!.. Ах! Я дошел до такого… до последнего унижения… прошу женщину о пощаде! Но ведь эта женщина вы… вы!
Батшеба умела управлять собой. Но у нее невольно вырвались не совсем внятные слова:
– Вы не слишком-то высокого мнения о женщинах. – Она проговорила это чуть слышно, – было невыразимо печально и мучительно видеть человека, ставшего игрушкой страсти, и потеря мужского достоинства вызывала в ней инстинктивный протест.
– Вы свели меня с ума, – продолжал он. – Я потерял всякую власть над собой. И вот я умоляю вас! Ах, если б вы знали, как я вас боготворю! Нет, вам этого не понять. Но все же из простого милосердия не отталкивайте меня – ведь я так одинок!
– Как я могу вас отталкивать? Ведь вы никогда не были мне близки… – Сейчас ей стало ясно, что она никогда его не любила, и на минуту она позабыла о вызове, опрометчиво брошенном ему в тот февральский день.