Глава LIIПути скрещиваются
Наступил рождественский сочельник, и в Уэзербери только и было толков что о празднестве, которое задавал в этот вечер Болдвуд. Удивление всего прихода вызвал не званый ужин, что было не редкостью на Рождество, а тот факт, что его устраивал Болдвуд. Это известие всем показалось диким, невероятным, как если бы они услыхали, что затевается партия в крокет в одном из приделов собора или что всеми уважаемый судья выступит на подмостках. Всем было ясно, что идут приготовления к развеселому празднику. В этот день был принесен из лесу огромный пук омелы, которую и повесили в холле старого холостяка. Затем появились охапки падуба и плюща. С шести часов утра и далеко за полдень в кухне со свистом вздымалось пламя, рассыпая во все стороны искры, и котел, сковородка и трехногий горшок проступали сквозь дым в глубине очага, как Седрах, Мисах и Авденаго в печи вавилонской, а впереди на веселом огне непрерывно жарилось мясо и приготовлялись всевозможные соусы.
Когда день стал клониться к вечеру, в большом длинном холле, из которого вела наверх лестница, зажгли камин и вынесли всю лишнюю мебель, освободив место для танцев. В этот вечер в камине должен был торжественно пылать нераспиленный ствол дерева, до того громоздкий, что его невозможно было ни принести, ни вкатить в холл, и перед началом празднества четверо мужчин втащили его и водворили на место с помощью цепей и рычагов.
Несмотря на все это, в доме не чувствовалось атмосферы беззаботного веселья. Хозяин раньше никогда не устраивал такого празднества, и теперь все совершалось как бы по принуждению. Затевались какие-то грандиозные развлечения, все делалось руками равнодушных наемников, и, казалось, в комнатах витает какая-то зловещая тень и шепчет, что все происходящее чуждо этому дому и его одинокому обитателю и не приведет к добру.
В это время Батшеба находилась у себя в комнате и одевалась к торжеству. По ее требованию Лидди принесла две свечи и поставила их по обе стороны зеркала.
– Не уходи, Лидди, – сказала Батшеба с оттенком робости. – Я как-то глупо взволнована, сама не знаю почему. До чего мне не хочется идти на этот бал, но теперь уже никак не отвертишься! Я не виделась с мистером Болдвудом с осени, когда обещала встретиться с ним на Рождество и поговорить об одном важном деле, но мне и в голову не приходило, что все так обернется.
– Все-таки на вашем месте я бы пошла, – сказала Лидди, которая отправлялась вместе с ней, так как Болдвуд приглашал всех без разбора.
– Да, конечно, я должна показаться, – согласилась Батшеба. – Ведь праздник затеяли ради меня, и мне это ужасно неприятно. Смотри, не болтай, Лидди!
– Не буду, мэм. Так это все ради вас, мэм?
– Да. Я виновница торжества. Если б не я, не было бы и в помине праздника. Больше я не стану объяснять, да и нет ничего такого, что б нужно было бы объяснять. Лучше бы мне никогда не приезжать в Уэзербери!
– Грешно так говорить, разве можно желать себе чего-нибудь дурного?
– Нет, Лидди. С тех пор как я здесь, на меня так и сыплются неприятности, и, возможно, этим вечером стрясется еще какая-нибудь беда. Принеси мне, пожалуйста, мое черное шелковое платье и посмотри, хорошо ли оно на мне сидит.
– А разве вы не снимете траур, мэм? Вы вдовеете уже четырнадцать месяцев, и в такой вечер уж можно бы надеть что-нибудь повеселее.
– А зачем? Нет, я появлюсь, как всегда, в черном, потому что, если я надену светлое платье, обо мне поднимутся разговоры и все вообразят, будто я веселюсь, а у меня на сердце камень. Не лежит у меня душа к этому празднику; но все равно, останься и помоги мне одеться.
В тот же час одевался и Болдвуд. Перед ним стоял портной из Кэстербриджа, примеривавший ему новый сюртук, только что доставленный из мастерской.
Болдвуд еще никогда не был так привередлив, так разборчив в отношении покроя и вообще так придирчив. Портной вертелся вокруг него, расправляя складки на талии, обдергивал рукава, приглаживал воротник, и Болдвуд впервые терпеливо сносил все эти процедуры. В былое время фермер возмущался такими тонкостями, называя все это ребячеством, но сейчас у него не вырвалось ни философской тирады, ни резкой реплики по адресу человека, придававшего такое значение морщинке на сюртуке, как если бы речь шла о землетрясении в Южной Америке. Наконец Болдвуд заявил, что он более или менее удовлетворен, уплатил по счету, и портной вышел, разминувшись в дверях с Оуком, явившимся с ежедневным докладом.
– А, это вы, Оук, – сказал Болдвуд. – Вы, конечно, придете на вечер. Надеюсь, вы вволю повеселитесь. Я решил не жалеть ни расходов, ни трудов.
– Постараюсь прийти, сэр, хоть, может, малость запоздаю, – спокойно отвечал Габриэль. – Рад видеть в вас такую перемену.
– Да… признаюсь… нынче я в таком светлом настроении… весел, даже более чем весел… и мне даже как-то грустно при мысли, что все это не так уж прочно. Случалось, когда я был в радостном настроении и горячо надеялся, меня уже подстерегала беда; поэтому частенько я радуюсь, когда на меня находит уныние, и тревожусь, когда на сердце весело. Но все это ерунда. Сущая ерунда. Может, и в самом деле приходит мой день.
– Надеюсь, день будет долгий и ясный.
– Благодарю вас… благодарю. Но кто знает, может, у меня нет особых оснований радоваться… И все-таки я крепко надеюсь. Это уже вера, а не надежда. Думается, на этот раз я не обманусь в своих ожиданиях… Оук, у меня руки, кажется, чуточку дрожат. Не могу как следует завязать шейный платок. Не завяжете ли вы мне его? Дело в том, что последнее время я, видите ли, был не совсем здоров.
– Это очень печально, сэр.
– Пустяки! Пожалуйста, сделайте, как умеете. Может, теперь как-нибудь по-новому завязывают, Оук?
– Не знаю, сэр, – отвечал Оук, и в голосе его прозвучала печаль.
Болдвуд подошел к Габриэлю, и, пока Оук завязывал шейный платок, фермер продолжал в лихорадочном возбуждении:
– Как по-вашему, Габриэль, женщины держат свои обещания?
– Да, ежели это им не слишком трудно.
– А условное обещание?
– Не поручился бы я за этакое условное обещание, – с оттенком горечи отвечал Габриэль. – Это дырявое словечко, совсем как решето.
– Не говорите так, Габриэль. За последнее время вы стали насмешником, отчего бы это? Мы с вами как будто поменялись ролями: я стал молодым человеком, полным надежд, а вы – разочарованным в жизни стариком. Но все-таки, как по-вашему, сдержит ли женщина обещание… то есть не обещание выйти замуж, а даст ли она слово выйти замуж через несколько лет? Ведь вы лучше меня знаете женщин, – скажите же!
– Боюсь, вы слишком высоко думаете обо мне. Но, пожалуй, женщина сдержит свое слово, коли захочет загладить какую-нибудь обиду.
– Ну, до этого дело еще не дошло, – но вскоре, может, так оно и будет, да, да, будет именно так, – вырвалось у Болдвуда. – Я делал ей предложение, и она как будто идет мне навстречу и согласна стать моей женой в отдаленном будущем, но с меня и этого достаточно. Разве я могу рассчитывать на большее? Она вообразила, что женщина может выйти замуж не раньше, чем через семь лет после кончины мужа; впрочем, она не совсем уверена в его смерти, ведь его тело так и не найдено. Может быть, она считается с законом или с религией, но она отказывается говорить об этом. И все-таки она мне обещала… дала мне понять, что сегодня состоится помолвка.
– Семь лет… – пробормотал Оук.
– Нет, нет – ничего подобного! – нетерпеливо прервал его фермер. – Пять лет, девять месяцев и несколько дней! Прошло уже около пятнадцати месяцев со дня его смерти. А разве уж так редко дают слово выйти замуж через пять с лишним лет?
– Да ведь срок очень уж долгий, как поглядишь. Не больно-то рассчитывайте на такое обещание, сэр. Вспомните, ведь вы уже один раз обманулись. Может, она говорит и от чистого сердца, но все-таки… она еще так молода!
– Обманулся? Никогда! – горячо воскликнул Болдвуд. – В тот раз она мне ничего не обещала, а потому и не нарушала своего слова! А уж если она даст мне обещание, то непременно выйдет за меня. Батшеба хозяйка своего слова.
Трой сидел в уголку небольшой кэстербриджской таверны, покуривая и прихлебывая из стакана какую-то дымящуюся смесь. В дверь постучали, и вошел Пенниуэйс.
– Ну что, видели вы его? – спросил Трой, указывая ему на стул.
– Болдвуда?
– Нет, адвоката Лонга.
– Не застал его дома. Я первым делом пошел к нему.
– Какая незадача!
– Пожалуй, что так.
– Но все-таки я не понимаю, почему человек, которого считают утонувшим, хотя он и жив, должен нести какую-то ответственность! Не стану я спрашивать у юриста – ни за что!
– Не совсем так. Ежели человек меняет свое имя и все такое прочее, обманывает весь свет и свою жену, то, значит, он плут, и закон считает его самозванцем и мошенником, и на этакого самозванца и бродягу есть расправа.
– Ха-ха! Здорово сказано, Пенниуэйс! – Трой расхохотался, но тут же спросил с тревогой в голосе: – Скажите-ка мне, как вы думаете, у нее еще нет ничего такого с Болдвудом? Клянусь жизнью, ни за что этому не поверю! Но как же она должна меня ненавидеть! Удалось ли вам разузнать, не давала ли она ему каких-либо обещаний?
– Я так и не мог разузнать. Видать, он здорово в нее влюблен, а уж за нее не поручусь. До вчерашнего дня я ни слова не слыхал об этом, а потом мне сказали, что она, мол, собирается к нему нынче вечером на праздник. До нынешнего дня, говорят, она ни разу не заглядывала к нему. Сказывают, что она ни одним словечком не перемолвилась с ним после гринхиллской ярмарки, – да мало ли что люди болтают? Знаю одно, он ей не мил, она обходится с ним сурово и даже холодно.
– Я не так уж в этом уверен… Ведь она красавица, правда, Пенниуэйс? Признайтесь, вы никогда в жизни не встречали такой прелестной, такой великолепной женщины! Клянусь честью, как увидел я ее в тот день, даже диву дался: что я за дурак, как мог я ее покинуть на такой долгий срок! Но тогда меня связывал по рукам и по ногам этот окаянный балаган, а теперь, слава богу, я с ним разделался. – Он затянулся разок-другой, потом добавил: – Какой у нее был вид, когда вы встретились с нею вчера?