Оук ожидал, что, услыхав это, Батшеба придет в ужас, как если б над ухом у нее выпалила пушка, однако вид у нее был ничуть не испуганный.
– Жениться на мне? Я и не подозревала, что речь идет об этом, – спокойно сказала она. – Это слишком нелепо… слишком рано… об этом думать!
– Ну, понятно, это слишком нелепо. Да я и не помышляю ни о чем подобном, думается, вы сами знаете. Разумеется, у меня и в уме не было жениться на вас. Вы же сами сказали, что это слишком нелепо.
– С-с-слишком рано – вот что я сказала.
– Прошу прощения, но я должен вас поправить – вы изволили сказать: слишком нелепо.
– Я тоже прошу прощения, – возразила она со слезами на глазах. – Я сказала: слишком рано… Это, конечно, не важно… ничуть не важно… Но я хотела сказать одно: слишком рано… Только и всего, мистер Оук, и вы должны мне поверить!
Габриэль долго всматривался в ее лицо, но при слабом свете камина ему почти ничего не удалось разглядеть.
– Батшеба, – сказал он с нежностью и недоумением и шагнул ближе. – Если бы мне знать только одно: позволите ли вы мне любить вас, добиваться вас и в конце концов на вас жениться… Если бы мне это знать!
– Но вы никогда этого не узнаете! – прошептала она.
– Почему?
– Да потому, что никогда не спрашиваете.
– Ах! Ах! – радостно засмеялся Габриэль. – Родная моя!..
– Зачем вы послали мне сегодня утром это скверное письмо? – перебила она его. – Это доказывает, что вы ничуточки не любите меня и готовы были меня покинуть, как все остальные. Это было прямо бесчеловечно с вашей стороны! Ведь я была вашей первой и единственной любимой, а вы – моим первым поклонником. Уж я вам этого не забуду!
– Ах, Батшеба, ну можно ли так обижать человека! – сказал он, и радостная улыбка не покидала его лица. – Вы же знаете, как оно было: я, холостяк, вел дела такой привлекательной молодой женщины, и мне ох как солоно приходилось! Ведь люди знали, какие у меня к вам чувства, а тут еще принялись распускать про нас сплетни, – вот мне и подумалось, что это может бросить на вас тень… Никому невдомек, сколько я из-за этого перетерпел да перемучился!
– И это все?
– Все.
– Ах, как я рада, что пришла к вам! – с чувством благодарности воскликнула она, вставая. – Я стала куда больше думать о вас с тех пор, как вообразила, что вы больше не хотите меня видеть. Но мне пора уходить, а то меня хватятся… А знаете, Габриэль, – с легким смехом добавила она, когда они направились к дверям, – ведь можно подумать, что я приходила к вам свататься, – какой ужас!
– Что ж, так оно и должно быть, – отвечал Оук. – Я проплясал под вашу дудку немало миль и немало лет, чудесная моя Батшеба, и грешно было бы вам не заглянуть ко мне разочек.
Он проводил ее до самого дома, по дороге рассказывая ей, на каких условиях берет в аренду Нижнюю ферму. Они очень мало говорили о своих чувствах. Такие испытанные друзья, очевидно, не нуждались в пышных фразах и пылких излияниях. Столь глубокая, прочная привязанность возникает (правда, в редких случаях), когда двое людей, встретившихся в жизни, сперва поворачиваются друг к другу самыми трудными сторонами характера и лишь со временем обнаруживают лучшие свои черты; поэтому романтика постепенно прорастает сквозь толщу суровой прозаической действительности. Такое прекрасное чувство – camaraderie[6] обычно зарождается на почве общих интересов и стремлений и, к сожалению, редко примешивается к любви представителей разных полов, потому что мужчина и женщина объединяются не для совместного труда, а для удовольствий. Но если счастливое стечение обстоятельств позволяет развиться подобному чувству, то лишь такая сложная любовь бывает сильна как смерть, – любовь, которую не загасить никаким водам, не затопить никаким потокам, любовь, в сравнении с которой страсть, обычно присваивающая себе это имя, – лишь быстро рассеивающийся дым.
Глава LVIIТуманный вечер и такое же утро. Заключение
– Пусть наша свадьба будет самой скромной, незаметной и простой.
Это сказала Батшеба Оуку однажды вечером, через некоторое время после события, описанного в предыдущей главе, – и он просидел добрый час, размышляя о том, как ему выполнить в точности ее пожелание.
– Разрешение… Да, надобно получить разрешение на брак без оглашения, – сказал он себе наконец. – Значит, первым делом разрешение.
Через несколько дней в Кэстербридже темным вечером Оук выходил неслышным шагом из дома судьи. На обратном пути он услыхал чьи-то тяжелые шаги и, обогнав шедшего впереди человека, обнаружил, что это Когген. Они шагали вместе до самого селения, пока не поравнялись с узеньким переулочком, проходившим позади церкви, где стоял коттедж Лейбена Толла; тот недавно сделался приходским причетником и по воскресеньям все еще испытывал смертельный страх, произнося суровые слова псалмов, которые никто не смел повторять за ним.
– Ну, до свидания, Когген, – сказал Оук. – Мне сюда.
– Да ну! – удивленно воскликнул Когген. – Что же такое нынче стряслось, осмелюсь вас спросить, мистер Оук?
Оуку подумалось, что с его стороны будет некрасиво, если он не расскажет Коггену все как есть, ведь Джан был верен ему и надежен как сталь все годы, когда он страдал по Батшебе, и он сказал:
– Умеете вы хранить тайну, Когген?
– Неужто вы не знаете? Небось я не раз вам это доказывал.
– Знаю, знаю. Так вот, мы с хозяйкой собираемся обвенчаться завтра утром.
– Силы Небесные! А ведь, по правде сказать, мне иной раз кое-что приходило на ум, да, приходило. Но держать все в тайности! Ну, да дело не мое. Желаю вам с ней всяческого счастья!
– Спасибо, Когген. Уверяю вас, такая молчанка мне вовсе не по душе, да и ей тоже, но справлять веселую свадьбу не больно-то пристало, вы сами знаете почему. Батшебе уж очень не хочется, чтобы в церковь набился весь приход глазеть на нее, – она боится этого и очень тревожится, – вот я и стараюсь все так устроить, чтобы ей угодить.
– Понимаю, и мне думается, это правильно. А вы сейчас к причетнику?
– Да. Может, и вы пойдете со мной?
– Боюсь только, как бы наши труды не пропали даром, – заметил Когген, шагая рядом с ним. – Старуха Лейбена Толла за полчаса раструбит об этом по всему приходу.
– Ей-богу, раструбит! А ведь мне и невдомек! – Оук остановился. – А все же мне надобно с вечера его предупредить, – ведь работает он далеко и уходит из дому спозаранку.
– Слушайте, как надо взяться за дело, – сказал Когген. – Я постучусь и вызову Лейбена на улицу: надобно, мол, с ним потолковать, а вы стойте в сторонке. Он выйдет, вы ему все и выложите. Ей нипочем не догадаться, зачем он мне понадобился, а для отвода глаз я заброшу словечко-другое про хозяйственные дела.
План был одобрен, Когген смело шагнул вперед и постучал в дверь миссис Толл. Она открыла сама.
– Мне надобно кое о чем потолковать с Лейбеном.
– Его нет дома и не будет до одиннадцати. Как только он кончил работу, пришлось ему отлучиться в Иелбери. Можете говорить со мной – я за него.
– Пожалуй, что нет. Постойте минутку. – И Когген завернул за угол дома посоветоваться с Оуком.
– Кто это с вами? – осведомилась миссис Толл.
– Да так, один приятель, – отвечал Когген.
– Скажите, что хозяйка наказала ему ждать ее у церковных дверей завтра в десять утра, – шепотом произнес Оук. – Чтобы он обязательно пришел да оделся по-праздничному.
– Праздничное платье выдаст нас с головой, – заметил Когген.
– Ничего не поделаешь, – сказал Оук. – Втолкуйте же ей это.
Когген добросовестно исполнил поручение.
– Что бы там ни было, дождь либо вёдро, снег либо ветер, он все одно должен прийти, – добавил от себя Джан. – Дело страсть какое важное. Видите ли, ему придется засвидетельствовать ее подпись на бумаге, – тут она с одним фермером заключает договор на долгие годы. Я выложил вам все как есть, матушка Толл, оно бы и не следовало, да уж больно я люблю вас, хотя и безнадежно.
Сказав это, Когген повернулся и быстро ушел, – ей так и не удалось забросать его вопросами. Приятели заглянули к священнику, но никто не обратил на это внимания. Затем Габриэль возвратился домой и занялся приготовлениями к завтрашнему дню.
– Лидди, – сказала Батшеба, ложась спать в этот вечер, – разбуди меня завтра в семь часов, в случае если я просплю.
– Да вы всегда просыпаетесь еще до этого, мэм.
– Да, но завтра мне предстоит важное дело – я потом тебе все расскажу, – и я должна встать пораньше.
Однако Батшеба проснулась в четыре часа, и, как ни старалась, ей больше не удалось уснуть. Около шести она потеряла терпение и стала себя уверять, что ее часы ночью остановились. Она пошла и постучала в дверь Лидди, и ей не без труда удалось разбудить девушку.
– Но, кажется, это я должна была вас разбудить? – недоумевала Лидди. – А ведь еще нет и шести.
– Конечно, есть. Что это ты выдумываешь, Лидди? Я знаю, что уже больше семи часов. Приходи ко мне поскорей; я хочу, чтобы ты меня как следует причесала.
Когда Лидди вошла в комнату Батшебы, хозяйка уже ждала ее. Девушка никак не могла понять, зачем такая спешка.
– Что такое стряслось, мэм? – спросила она.
– Так и быть, я скажу тебе. – И Батшеба посмотрела на нее с лукавой улыбкой в сияющих глазах. – Фермер Оук придет ко мне сегодня обедать.
– Фермер Оук? И больше никого?.. Вы будете обедать вдвоем?
– Да.
– Но, пожалуй, это будет неосторожно, мэм, ведь и без того идут всякие толки, – опасливо сказала ее приятельница. – Доброе имя женщины такая хрупкая вещь…
Батшеба расхохоталась, щеки у нее вспыхнули, и она шепнула Лидди на ухо несколько слов, хотя они были в комнате одни. Лидди вытаращила глаза и воскликнула:
– Батюшки мои! Вот так новости! У меня сердце так и затрепыхалось!
– А у меня вот-вот выпрыгнет! – сказала Батшеба. – Да теперь уж ничего не поделаешь.
Утро было сырое, неприветливое. Тем не менее без двадцати десять Оук вышел из дому и