В платье Грейс тоже не было ничего особенно примечательного, разве что для шертонских глаз покрой его выдавался своей новизной. Будь это платье даже экстравагантно – что бы это прибавило к нашему портрету? Ничто не говорит о личности женщины меньше, чем ткань, цвет, покрой ее одежды, ибо они от нее не зависят: женщина едва успевает бросить на них одобрительный взгляд, когда ей укажут, какой надо носить фасон и цвет, потому что где-то за нее уже решили, что сейчас надо одеваться так, а не иначе.
Бегло взглянув на Грейс, люди замечали ничтожно мало – главным образом то, что не было ею самой. Переменчивая и неуловимая, она имела мало общего с образом, представшим перед глазами шертонцев; она оставалась загадкой, и разгадать ее сущность можно было, лишь соединив все случайно подмеченные движения и взгляды, а на такое постоянное участливое внимание способна только любовь.
Воспользовавшись тем, что Грейс и Уинтерборн задержались в городе, Марти Саут поспешила домой: ей хотелось уклониться от встречи с ними в дороге, чтобы не помешать их приятному уединению. Она шагала так торопливо, что проделала треть пути, когда обнаружила, что в быстро сгущавшихся сумерках ее нагоняет повозка. Взбираясь на холм, она ясно различила очертания двуколки у поворота в низине: головы ехавших в ней, казалось, слегка наклонялись друг к другу, как вожжи сближают непослушных коней, – и прибавила шагу.
Между ними, однако, оказался еще один экипаж – очевидно, двухместная карета, ехавшая в том же направлении с зажженными фонарями. Когда карета нагнала девушку – а на это потребовалось немало времени, ибо Марти шагала быстро, – было уже совсем темно, и за ярким светом фонарей не удавалось разглядеть, кто сидит внутри.
Марти еще раньше подумала, что, если не отставать от кареты, быть может, удастся избежать унизительной встречи с Грейс и Уинтерборном, поэтому, когда на долгом подъеме карета поравнялась с ней, она зашагала рядом с колесами, ярко освещаемая светом ближайшего фонаря. Чуть-чуть отстав, она заметила, что карета вдруг остановилась, и, к изумлению Марти, кучер через плечо спросил, не надо ли ее подвезти. Самое странное было то, что кучер пригласил ее, несомненно, не по своему желанию.
Марти с радостью согласилась; после целой ночи трудов и дня на ногах ее одолевала усталость. Взобравшись на козлы рядом с кучером, она молча радовалась такой удаче. Кучер был огромен и суров с виду, и Марти долго не решалась к нему обратиться, но наконец проговорила:
– Кто это так любезно пригласил меня?
– Миссис Чармонд, – величественно ответил ее сосед.
Марти взволновало это имя, столь тесно связанное с переживаниями минувшей ночи, и она прошептала:
– И карета ее?
– Да, она сама в ней едет.
Марти подумала, что миссис Чармонд узнала ее в свете фонаря по стриженой голове – лицо Марти упорно отворачивала – и догадалась, по чьему желанию острижена эта голова.
Марти была недалека от истины. Из окна кареты смотрело уже не очень молодое красивое лицо с блестящими глазами, в которых был виден ум, странный и непостижимый; впрочем, сердце этой женщины, не чуждое внезапным порывам, воспламенялось порой безудержной страстью. Вот и сейчас, узнав девушку, миссис Чармонд поддалась движению души, очевидно, испытывая радость при виде Марти, внешность которой свидетельствовала об успехе парикмахера.
– Удивительно, что она тебя пригласила, – важно произнес кучер. – Я такого что-то не припомню, она деревенских обычно не замечает.
Марти промолчала. Несколько раз она оглядывалась в надежде увидеть возвышенное существо, которое, как верно заметил кучер, редко спускалось с облаков и снисходило к дольним крестьянам, однако леди не было видно. Она поискала глазами мисс Мелбери с Уинтерборном. Их лошадь временами чуть не тыкалась мордой в задок кареты миссис Чармонд, но они ни разу не попытались выехать вперед и оказались на свободной дороге, лишь когда карета свернула к воротам парка. Здесь карета остановилась, и в тишине, наступившей перед открытием ворот, Марти услышала негромкий гортанный звук, нежный, как ветерок.
– Что это? – прошептала она.
– Хозяйка зевнула, – ответил кучер.
– С чего это она?
– Да с того, что она привыкла к удивительной, прекрасной жизни, а здесь ей скучно, поэтому она снова уедет.
– Такая богатая, все может, и вдруг зевать! – пробормотала девушка. – Выходит, жизнь у нее не счастливей моей.
Когда Марти слезла с козел, свет фонаря опять упал на нее, и нежный голос из отъезжавшей кареты произнес:
– До свидания.
– До свидания, сударыня, – сказала Марти. Ей опять не удалось разглядеть лица миссис Чармонд, второй из двух женщин, весь день занимавших ее мысли.
Глава VI
Тем временем на той же дороге Уинтерборн и Грейс Мелбери предавались своим мыслям и чувствам.
При выезде из города со всех сторон к ним обращались любопытные взгляды; молодые люди думали, что Уинтерборн неплохо устроился, и гадали о его отношениях с мисс Мелбери. Один Уинтерборн ничего не подозревал. В своих хлопотах он не замечал ни толпы любопытных, ни наряда Грейс и не догадывался, какое зрелище представляют они вдвоем на фоне шертонского пейзажа.
До отъезда они успели обменяться несколькими короткими фразами. Грейс никак не могла взять в толк, что, кроме Джайлса, ее никто не встретит, и все время находилась в некотором замешательстве. Когда город остался позади, Джайлс заговорил:
– Смотрите, как странно выглядит браунлейская ферма: все дома и сараи перенесены из низины на холм.
Грейс согласилась, что ферма и впрямь выглядит странно, хотя, промолчи он, ничего бы не заметила.
– В этом году паслен так уродился, что они не знали, куда его девать, – продолжал Джайлс, кивая в сторону сада, где высились груды неубранных яблок.
– Да, – сказала она, поглядев на другой сад.
– Да нет, вы не туда смотрите, это же не паслен, а яблони! Разве вы забыли, как выглядит паслен?
– Боюсь, что да, к тому же сейчас темно.
Уинтерборн замолк. Он видел, что Грейс охладела к увлечениям и познаниям детства. Может быть, она так же охладела и к нему, мелькнуло у него.
Так или иначе, но в то время как перед его глазами вставали яблони, сараи и фермы, перед нею разворачивались иные, далекие видения, столь же простые и невинные, но совсем иные – широкая лужайка в фешенебельном пригороде веселого города, вечнозеленая листва при свете заходящего солнца, под которой резвятся, щебечут, смеются от полноты счастья прекрасные девушки в изысканных голубых, коричневых, алых, черных и белых платьях, а из открытых окон дома льются звуки арфы и фортепиано. К родителям этих девушек Джайлс обратился бы не иначе, как с почтительным «сэр» или «мэм» – по-женски проницательная Грейс Мелбери не могла этого не сознавать. Она судила с высоты своих двадцати лет, и, на ее взгляд, скромные фермы не могли идти ни в какое сравнение с рисовавшейся ей картиной. Хотя Джайлс и провел всю жизнь в уединении лесного края, он все же сообразил, что завел разговор на слишком низкую тему, поэтому решил заговорить о самом главном.
– Помните, когда-то давным-давно мы дали друг другу одну клятву. Я часто о ней думаю. Я хочу сказать, что если и сейчас, когда вам двадцать, а мне двадцать пять, мы все еще любим друг друга…
– Это была просто детская болтовня.
– Ах вот оно что! – вырвалось у Джайлса.
– Я хочу сказать, что мы были тогда детьми, – деликатно поправилась Грейс. Прямота его слов показывала, что он мало переменился.
– Прошу прощения, меня послал встретить вас мистер Мелбери.
– Я поняла. И очень рада этому.
От этих слов он, казалось, успокоился.
– Мы тогда возвращались с пикника, – продолжал он, – все набились в крытый фургон вашего отца, как овцы на аукционе, а мы с вами сидели сзади. Темнело, и я кое-что сказал вам – точных слов я не помню, – но вы мне позволили обнять вас за талию, но тут ваш отец – он сидел на передке – вдруг перестал толковать с фермером Болленом и начал раскуривать трубку. Я отдернул руку, но огонь вспыхнул ярко, кое-кто нас увидел, и все стали смеяться. А ваш отец, вместо того чтобы рассердиться, подобрел и даже как будто обрадовался. Вы уже позабыли об этом?
Нет, теперь, когда он упомянул, при каких обстоятельствах это произошло, она, признаться, все вспомнила.
– Но боже, я была тогда совсем маленькая!
– Что вы, мисс Мелбери, разве так можно! Маленькая! Вы сами знаете, что это не так.
Грейс тотчас объявила, что ей не хочется спорить с дорогим старым другом, и эти слова слетели с ее губ с уклончивостью, в которой всегда есть что-то утешительное. Те времена кажутся ей такими далекими, продолжала она, что если тогда она была подростком, то теперь, должно быть, совсем старуха.
– Вы когда-нибудь пытались взглянуть на жизнь с философской, общей точки зрения? – спросила она.
– Трудно сказать, – ответил Джайлс; его глаза различили впереди темное пятно – это была карета.
– Я думаю, иногда полезно рассматривать себя как лодку, плывущую по потоку среди других лодок, и размышлять о том, как всем избежать крушения, а не только о том, как спасти себя самого, – продолжала она. – Хотите, я расскажу вам о Бате, или Челтнеме, или о городах на континенте – я там была летом?
– Конечно хочу.
И она принялась описывать города и людей в тех же словах, в каких бы их описала любая другая женщина в Англии любому собеседнику: до того в ее рассказе не было ничего личного, свойственного ей одной, – а закончив, весело сказала:
– А теперь расскажите, что произошло в Хинтоке в мое отсутствие.
«Она готова говорить о чем угодно, только не о нас двоих», – подумал Джайлс.
В самом деле, образование и воспитание так сильно изощрили ум мисс Мелбери, что она научилась без запинки болтать о чем угодно, умалчивая о том, что знала лучше всего и что ей было интересней всего на свете, – о себе самой.
Не успел Уинтерборн довести до конца свой бесхитростный рассказ, как они нагнали карету, уже некоторое время маячившую перед их глазами. Мисс Мелбери спросила, чей это экипаж.