– Должен тебе признаться. – Он прижимается лбом к моему лбу, и я слышу запах шоколада и кофе. – Твоя маман платила мне франк, чтобы я следил за твоей безопасностью.
Я отшатываюсь от него.
– Маман платила, чтобы ты смотрел за мной?
– Твои няньки не выдерживали и уходили, – смеется он. – С тобой было слишком много хлопот.
Я выскакиваю из-под его плаща и почти бегу под дождем прочь. Франсуа догоняет меня.
– Я думал, что это позабавит тебя.
– А я думала, что ты мой самый близкий друг. – Честно признаться, даже гораздо больше, чем друг. – Но теперь я узнаю, что мои родители просто платили тебе, чтобы ты был со мной!
Я ухожу, и дождевые капли хлещут меня по лицу, словно тысяча пощечин.
6Я бы с радостью, но моя бальная книжка полна
И вот теперь, когда Франсуа разрушил, растоптал мои самые дорогие воспоминания, мне приходят на ум все прозвища, которыми меня наделяли: сумасбродка, порох, каприз природы, Нос.
– Неужели я и вправду такая нелепая и трудная? – спрашиваю я Лизетту, когда та обтирает меня после купания.
– Вы особа, которая всегда знает, что хочет. Я восхищаюсь этой чертой в вас. – Она закутывает меня в шелковый халат и завязывает бант. – Дайте-ка я сейчас тут уберусь и потом сразу вас одену.
Я целую ее в щеку.
– Я сама могу одеться.
Она закатывает свои добрые выпуклые глаза и походит в этот момент на дойную корову.
– Ваша маман оторвет мне голову, если вы явитесь на бал дебютанток небрежно одетой.
Как же мне избежать этого ежегодного бессмысленного фарса? Мои сестра и брат сидят за моим консольным столиком и мажут себе лица кремами, белилами, пудрятся, румянят щеки и красятся, оставляя на зеркале неряшливые мазки.
– А я-то думала, что буду тут сегодня в одиночестве, – усмехаюсь я.
Клементина втягивает щеки и по-рыбьи выпячивает свои пухлые губки. В ее внешности, кроме губок, больше нет ничего пухлого. В свои четырнадцать лет она высокая и стройная, как пасхальная лилия, на ней идеально сидят наряды «а-ля антик» с высокой талией, так популярные теперь, тогда как я похожа на мешок с бельем. Во время бала она, конечно, окажется самой востребованной девицей, и маман будет сиять от гордости. А сейчас сестрица наносит длинными, грациозными пальчиками румяна на щеки нашего брата. Они оба до сих пор играют в такие игры, хотя Жану-Батисту в его девятнадцать лет пора бы уже повзрослеть, честное слово!
Его длинные волосы медного цвета собраны на макушке в шиньон, их украшают нити драгоценных камней в виде капель, как на портрете Марии-Антуанетты, который хранится у него в шкафу после ее казни.
– Клементина, не скупись на румяна, – говорит он. – Я хочу выглядеть как свежая розочка из сада.
– Ты точно не можешь явиться на бал в таком виде, – говорю я.
Он встает и делает пируэт, фалды гобеленового фрака разлетаются в стороны, открывая его стройную талию.
– Как я выгляжу?
Нечестно с его стороны быть таким красавцем. Жан-Батист родился на полтора года позже меня, и нас долго считали близнецами. Одинаковые серые глаза, круглые лица, яркие, как медь, волосы. Но в тринадцать лет он начал быстро расти, а я так и осталась при своих полутора метрах с небольшим без шансов расстаться с моим детским жирком. La vache! [2]
– На бал придет мой дорогой Эбер, и я должен выглядеть блестяще. – У него нет никаких признаков взросления, он не хочет расставаться со своей экстравагантностью, как это называет маман. Папá то ли не замечает ее, то ли просто делает вид.
– Так блестяще я выгляжу или нет? – Поставив на скамеечку ногу в обуви на высоком каблуке, он застегивает пряжку со стразами и глядит на меня из-под черных ресниц, накрашенных углем. – Что не так, mon lapin?[3] – Он всматривается в свое отражение. – Моя мушка на щеке? Изгиб губ? Я всегда могу сказать, когда ты что-то не одобряешь, по твоим прелестным надутым губкам.
Я обнимаю Клементину. Ее волосы пахнут девственной чистотой, словно известняковый пруд.
– Беги скорее. Тебя ждет нянька. Пора одеваться. Маман не терпит, когда мы опаздываем.
Клементина влачит свое длинное тело по коридору, а я в миллионный раз удивляюсь, почему мне досталась бабушкина внешность.
Жан-Батист слюнявит ноготь и расправляет склеенные углем ресницы.
– Что ты делаешь, братец?
– Оставь при себе свои лекции. Маман заполнила мою бальную книжку всякими приличными девицами, и в ней нет ни одного мужчины.
– У тебя ничего не получится.
– Что?
– Сватовство и женитьба, разумеется.
– Это тебя устраивает, не так ли, зайка моя? – Он машет ресницами. – Я признаюсь Николя, что я гомосек, и ты получишь в наследство суконную фабрику. – Нагнувшись, он трется носом о мой нос, перегружая мое обоняние запахом эфирного масла пачули. – Я могу получить мою долю пирога и съесть ее.
– Точнее сказать, ты не можешь получить свою долю пирога и съесть ее. – Я вытираю с его щеки угольную кляксу. – Тебе даже не нужна наша суконная фабрика.
– Но я не такой дурак, чтобы отказываться от крупнейшего во Франции суконного производства. – Он шлепается на кушетку и хлопает по сиденью рядом с собой. – Да, кстати, как тебе понравилась свиная ферма?
– Вонючая дыра. – Я зажимаю нос.
– Значит, ты не поддаешься на уговоры родителей? – На его губах играет коварная усмешка.
– Я ни за что не выйду замуж за человека, который разводит свиней.
Он обнимает меня за талию.
– Какие мы с тобой несчастные!
– Ты должен наконец сказать папá правду о себе, чтобы он смог тебя защитить, – говорю я. – В газетах полно сообщений о казнях извращенцев. Вот вчера повесили семидесятилетнего старика и его любовника за то, что они переодевались в женскую одежду. Тебе надо быть осторожней.
Он разглядывает свои голубые ногти.
– Лак для ногтей «голубой барвинок» – как неосторожно, братец, – говорю я.
Брат вскакивает с кушетки и ходит взад-вперед передо мной.
– Никого не касается то, что я делаю. Я никому не причиняю вреда. – Он снова смотрит на свой маникюр. – Может, только ты не одобряешь меня.
Я хватаю его руку и целую прекрасные ногти.
– Я люблю тебя таким, каков ты есть.
Уставившись в зеркало, он проверяет одну щеку, затем другую.
– Я не первый из Понсарденов, у кого есть секрет. Помнишь, как наш папá был твердым роялистом, но потом переобулся и стал революционером? – Брат рисует карандашом мушку на подбородке. – Мы делаем то, что вынуждены делать – ради выживания.
– Ты, несомненно, прав. – Я стараюсь, чтобы моя улыбка получилась как можно убедительней. Но подозреваю, что его ждет такое же отвратительное будущее, как и меня.
У меня захватывает дух, когда мы входим во дворец То с его шепчущими призраками и каменными сводами. Или, может, все дело в корсете, который маман и Лизетта туго затянули под моим античным платьем. Когда моя семья идет священной дорогой королей и королев, я вдыхаю старинные ароматы ладана и розового масла, чтобы справиться с отчаяньем.
Четыре года назад, во время моего первого бала, родители строили большие планы и надеялись выдать меня за богатого землевладельца или крупного коммерсанта, а то и за аристократа, уцелевшего в годы Террора. Но после революции, когда Первая Французская республика распродавала конфискованную у монастырей и знати собственность, мой отец постарался скупить как можно больше земли и истратил все мое приданое, кроме бабушкиных виноградников.
Без приданого мне оставалось полагаться лишь на красоту и обаяние, и, хотя Лизетта настаивала, что я обладаю этими качествами, в глазах возможных женихов я видела правду. Один круг по бальному залу, и они больше не возвращались. В последующие недели ни один не явился просить моей руки. Маман стала готовиться к следующему году, наняла учителей танцев и остроумной беседы, непрестанно твердила мне, чтобы я ограничивала себя в сладостях. Следующий бал дебютанток был еще хуже, третий тоже. Мне было проще отказаться от замужества и сказать маман, что я лучше буду работать на папиной суконной фабрике. Впрочем, это лишь частичная правда. Я всегда надеялась, что Франсуа вернется с войны.
Теперь маман хотя бы может сосредоточить свое внимание на прелестной Клементине, причесанной так же, как она, и с идентичным украшением из павлиньих перьев в волосах. Их платья разных оттенков зеленого и лилового тоже гармонируют между собой, и вдвоем мама и дочка выглядят ярче и живописней, чем упомянутые экзотические птицы.
Жан-Батист берет меня за руку, захлестнув своим запахом.
– Ты лгала мне, зайка. Дворец То – вовсе не кошмар: его прелесть пьянит, он очарователен.
– Вот и я вижу – ты уже опьянел, братец, – шепчу я. – Я чувствую даже отсюда запах абсента в твоем дыхании.
– Без этого я никогда не выхожу из дома. – Он гладит меня по щеке своими барвинковыми ногтями. – А ты хочешь глотнуть?
Маман подходит ко мне сзади и стучит по плечу.
– Запомни – никаких цитат из Дидро или Руссо. Мужчины не любят книжных червей. – Она тут же начинает возиться с розовыми розами из шелка, которые Лизетта приколола мне на грудь, хотя тут уж точно не надо добавлять объема.
Папá вручает мне мою бальную книжку.
– Доктор Пикар получил образование в Оксфорде. Еще мне симпатичен гражданин Бушер. Он пламенный сторонник Первой Французской республики.
Жан-Батист машет пальцем из-за папиной спины.
– У Бушера зоб величиной с цветную капусту. Тебе хочется делить постель с цветной капустой?
Я громко хохочу, и маман сердито шлепает меня веером из павлиньих перьев.
Мы входим в огромный зал с деревянными сводами потолка и массивными балками. В дальнем конце зала пылает камин, на его мраморе вырезан герб. Стены украшены огромными старинными гобеленами. До блеска отполированы мраморные полы. Под сверкающими люстрами, среди Деревьев Свободы, символов революции, танцуют пары. Оркестр исполняет «Патетическую» Бетховена, ту грустную мелодию, которую недавно играл на скрипке Франсуа.