Например, в сообщении говорилось, что на таких-то координатах была замечена группа легковооруженных солдат ВНА. Я печатала: “Группа легкомысленных солдат ВНА была замечена” на конкретных координатах. К другому сообщению я добавила: “Отряд солдат ВНА был замечен верхом на слоне”. Мои развлекательные фальшивки становились все глупее и длиннее. Прошло несколько недель. Я решила, что Билли читает их и выкидывает, ничего мне не говоря, чтобы не портить веселье.
Как выяснилось, он не читал их, а сразу отправлял в архив. Само собой, я не записывала даты забавных сообщений, а потому не могла без труда разыскать их среди сотен карточек. Когда я призналась Билли в своей шалости, он не стал изымать фальшивки из архива. К счастью, все карточки были уничтожены, когда война в Лаосе закончилась и все документы отправились в шредер.
Я придумала себе еще одно занятие: стала обучать английскому лаосских переводчиков и ассистентов оперативного отдела. Не помню, как я этого добилась, но эта работа приносила мне самое большое удовлетворение, пока мы жили в Паксе. Эти люди говорили на ломаном английском и повторяли фразы, которые слышали от американцев, часто используя цветистый сленг, что был в ходу на базе. Сами того не понимая, они сквернословили прямо на уроках, невзирая на мое присутствие. Мне не раз приходилось сдерживать смех, когда я слышала что-то вроде: “Миссис Тамак, как называется эта хренотень?” Думаю, я помогла им значительно расширить словарный запас и выучить немало полезных фраз, чтобы быстрее и точнее передавать информацию в ходе важных радиопереговоров, но было совершенно очевидно, что мои уроки не были у них в приоритете.
В целом я каждый день страдала от такой однообразной и неинтересной жизни. С подачи Джона я запросила заявление на вступление в программу Фулбрайта, надеясь, что меня отправят на работу в Таиланд. Пока я заполняла его, Карл сообщил, что слышал о моем заявлении, и спросил, понимаю ли я, что Джон может лишиться работы в ЦРУ, если я получу место по программе Фулбрайта: “Есть список организаций, куда запрещено вступать сотрудникам ЦРУ. Программа Фулбрайта в этом списке. Бывшие члены этих организаций не могут даже претендовать на должность в ЦРУ, пока не пройдет пять лет с момента прекращения их членства”. Карл пояснил, что таким образом предотвращается “загрязнение” подобных гуманитарных программ. Не стоит и говорить, что я тотчас порвала свое заявление.
Было сложно просто быть женой Джона. Я чувствовала себя потерянной, не имеющей собственной личности. Мне тяжело давалась работа на низших должностях, которые не требовали никаких навыков. Я знала, что я умнее многих мужчин, которые давали мне задания, и что я большего добилась в жизни. Меня раздражало их высокомерие. Джон относился ко мне иначе, но мы очень редко бывали вместе. Я забыла о гордости и смирилась с тем, что отныне я лишь дополнение к его карьере. Жена Карла, Элизабет, часто рассказывала мне о том, как тяжело ей приходится на работе в управлении, где женщин ценят гораздо меньше, чем мужчин. Я понимала, о чем она говорит, но от этого мне было не легче.
Мы с Джоном прожили на базе шесть месяцев, до декабря 1971 года, когда нас перебросили на другой берег реки во исполнение приказа Карла о переводе супружеских пар с территории базы, которая находилась слишком близко к аэропорту. Я обрадовалась переезду, потому что меня уже тошнило от вони дубильни, расположенной прямо за нашим лаосским домом. Я чувствовала эту вонь, куда бы ни дул ветер. Впрочем, я скучала по буйволу, которого с недавних пор встречала каждый день. Я ходила в штаб мимо теннисных кортов, а огромный буйвол всегда стоял на своем любимом месте в углу поросшего коричневой травой поля. Каждое утро я разговаривала с ним, проходя мимо, но он лишь жевал свою травку, активно двигая челюстью из стороны в сторону. Он ни разу ко мне не подошел. Буйвол стал частью той рутины, которую мне пришлось забыть, когда мы переехали, своего рода верным другом, замены которому я так и не нашла.
Начальник службы тыла нашел нам хороший дом, построенный во французском колониальном стиле. Он располагался рядом с пятью или шестью другими домами, в которых жили американцы, вблизи футбольного поля и напротив Клуба офицеров лаосской армии, стоявшего на дороге, ведущей к северу от Паксе. В белом оштукатуренном доме было прохладнее, чем в нашем прошлом, лаосском. Двор был обнесен высоким бетонным забором, по гребню которого шла устрашающая спираль колючей проволоки. Большой, засыпанный гравием двор служил для нас прекрасной сигнализацией: когда к нам кто-то заезжал, мы сразу слышали шорох гравия под колесами. Джим и Элси тоже переехали из дома возле аэропорта в большой дом позади нашего. У Элси была небольшая стая гусей, и если машина заезжала во двор к ней, они начинали гоготать.
В правом углу нашего двора стояла беседка, где от неумолимого солнца и обжигающей, влажной жары скрывались охранники, боровшиеся с мелким воровством местного населения. Хотя у охранников было оружие, которое они складывали в углу беседки, Джон сказал мне не рассчитывать, что они воспользуются им в случае вражеского нападения. Он посоветовал мне присматривать за охранниками. Обычно они ходили в одинаковой форме цвета хаки, и Джон сказал, что если однажды утром я увижу их в гражданской одежде, то мне стоит опасаться возможного нападения ВНА. В гражданской одежде нашим охранникам ничего не стоило раствориться в толпе на улице.
Когда в Паксе приехали мои родители, мама увидела на клумбе у крыльца необычный цветок. Прищурив смеющиеся глаза, она спросила, знаю ли я, что выращиваю марихуану. Как ни странно, я ее не узнала, хотя она была самым крупным и здоровым растением в саду. С тех пор мы не давали маме забыть, что она одна узнала марихуану с первого взгляда.
В доме гостиная, столовая и кабинет были объединены в одну комнату, которая охлаждалась двумя большими кондиционерами, установленными на первом этаже. Снабженцам пришлось оборудовать в доме кухню, потому что изначально она находилась на улице, возле задней двери, и стояла на голой земле. Мы перевезли из старого дома всю потертую банановую мебель, благодаря чему довольно быстро обжились на новом месте. Наш лаосский дом остался пуст — больше там никогда не жили американцы.
Вечерами Джон часто делал записи в дневнике у себя в кабинете. Прежде чем уйти в армию в 1967 году, он хотел стать журналистом и после колледжа был принят на факультеты журналистики Колумбийского и Айовского университетов и Университета штата Монтана. В дневнике он практиковал и совершенствовал свои прекрасные писательские навыки.
Возле лестницы на второй этаж находилась большая ванная. В канализации возле унитаза поселилась раздражительная зеленая лягушка-бык размером с кофейную чашку. Она ловила комаров и других насекомых и время от времени квакала, но обычно сидела тихо, видимо, довольная своими личными охотничьими угодьями. Казалось, до нас ей нет никакого дела.
На втором этаже располагался просторный, обитый деревом зал, в котором предыдущие лаосские жильцы наверняка устраивали вечеринки. Из этого зала двери вели в три маленьких спальни, маленькую ванную, а также в нашу большую спальню с отдельной ванной. В нашей уютной спальне стояла двуспальная кровать, два деревянных шкафа и комод. Окна над кроватью всегда оставались зашторены — мы их никогда не открывали. Ванная была узкой и длинной, во всю длину спальни. Над унитазом в дальнем конце висела вытяжка, а точнее просто установленный в прорубленном в стене отверстии вентилятор размером с обеденную тарелку, не закрытый никакой решеткой. Часто сквозь это отверстие с лениво работающим вентилятором в ванную залетали мелкие птички, которые затем в панике начинали метаться из стороны в сторону. Я быстро научилась набрасывать на бедняг полотенце и выпускать их на улицу целыми и невредимыми.
Шаткая раковина висела на кронштейне на стене под окном, закрытым знакомым листом пластика. Кто-то сделал под раковиной тумбочку из грубо сколоченной фанеры и прикрепил к ней присборенную хлопковую занавеску в цветочек, чтобы скрыть кронштейн и трубы. Горничная постоянно передвигала вещи, когда наводила порядок в ванной, и вечно клала наши зубные щетки друг на друга. Я так и не привыкла до конца, что в доме хозяйничает кто-то еще, но всегда радовалась постиранной одежде, приготовленной еде и чистым комнатам.
Когда мы въехали в этот дом, вода в душе лилась из насадки, закрепленной на стене у двери, и стекала в канализацию на другом конце ванной, возле унитаза. Занавески не было. Такое устройство душа было, конечно, любопытным, но приходилось стоять на мокром полу у раковины и прямо по воде подходить к унитазу. Поскольку мы с Джоном все же предпочитали, чтобы пол был сухим, мы попросили мастеров-лаосцев, работавших в штабе, сделать нам нормальную душевую кабину и выложить ее плиткой. Само собой, мы забыли упомянуть о сливе.
Держу пари, лаосцы хохотали, представляя, как вода поднимается до самого верха плиточной кабины, а затем течет по полу до того же отверстия у унитаза. Мы объяснили, что хотим, чтобы вода уходила прямо из душа. Они проделали в плиточной стенке отверстие, чтобы вода уходила сразу, не поднимаясь до верха кабины. Наконец, мы сумели на языке жестов объяснить, что хотим, чтобы вода сливалась не на другом конце ванной, и они то ли действительно нас поняли, то ли просто решили сделать по-нашему. По сей день я не знаю, как они устроили слив и куда потом уходила вода: может, она сливалась за стену, а может, в цистерну, стоявшую за окном.
Мы называли большой открытый металлический бак цистерной. Раз в неделю его наполняли водой из автоцистерны. Крышки на нем не было, поэтому в него также попадала дождевая вода. Однажды я заглянула в него из окна нашей спальни и тотчас пожалела об увиденном. Внутри росли зеленые водоросли. Скорее всего, в этой ряске и микроорганизмах не было ничего плохого, но такую воду точно нельзя было пить. С тех пор я не могла отделаться от брезгливости и неизменно кипятила, а затем фильтровала воду. Бутилированной воды у нас не было. Вода в ванную на втором этаже подавалась при помощи насоса, который довольно часто отказывал из-за перебоев