Мягкий, но слишком красный свет надоедлив. Хочется опять в кабинет, где все белее и проще.
В кабинете садится перед письменным столом и, закинув обе руки за голову, начинает свистеть. Это тоже можно делать только без мамы, потому что она сейчас же бьет его пальцем по губам и говорит, что свистят только уличные мальчишки.
— А твой папа — статский советник. Ему не нужно уличных мальчишек. Хочешь, я отдам тебя прачке?
Лялик вспоминает какой-то знакомый мотив и старается воспроизвести его со всей точностью. Кажется, выходит хорошо, но все-таки скоро надоедает.
Идет к книжной этажерке и читает надписи на корешках. Книги всякие: толстые, тонкие, в переплетах и в простых бумагах, — зеленых, серых и желтых. Вон та толстая, кожаная, которая стоит в верхнем углу — библия. Ее тоже, в числе многих других, не дают читать Лялику, но он не берет ее и сам. В другой, тоненькой, написано все тоже самое, но короче и гораздо понятнее.
На самой верхней полке, так высоко, что ее можно достать только забравшись на стул, стоит толстая зеленая книга без переплета, с треснувшим вдоль корешком. Папа называет ее „медицинская“, и на ней лежит самый строгий запрет. Поэтому Лялик смотрит ее каждый вечер, когда никого нет дома.
Там много картинок, черных и раскрашенных. Сначала все скучное: черепа, кости, какие-то чертежи, в которых ничего нельзя понять. Потом мясо, кишки. Когда-то Лялик досматривал книгу только до этого места, а потом ставил ее обратно на полку, потому что делалось скучно, но недавно, уже много времени спустя после маминых именин, заглянул в конец и нашел там самое интересное. И когда смотрел, сердце у него билось учащенно, а кровь приливала к вискам.
Там, в конце, было нарисовано в самых разнообразных видах как раз то, что скрывают во всех других книжках и о чем нельзя говорить Когда Лялик в первый раз смотрел на все это, перед ним открывалось что-то новое и жуткое, и было так же страшно, как в темном и молчаливом церковном алтаре, куда однажды взял его с собою отец Яков.
В книге Лялик нашел тайну мужчины и женщины и тайну рождения, — и в конце концов только подтвердил этим то, о чем догадывался и что подозревал уже раньше. Нарисованное казалось ему безобразным, но это было жгуче интересно и потому привлекательно.
Когда страх прошел, Лялик показал картинки Насте, горничной. Настя унесла книгу в кухню и там много смеялись. Лялик начал подозревать, что это совсем не страшно, а, должно быть, только интересно и весело. Ведь когда в кухне говорили об этих вещах, то всегда громко хохотали или сдержанно хихикали, сверкали расширившимися зрачками, а кучер обнимал Петровну и мял ей груди.
Лялик подставил к этажерке стул, потянулся было за зеленой книгой с лопнувшим корешком, но раздумал и спрыгнул на пол. Ведь там все старое. Приятно все-таки смотреть, потому что разгораются щеки и бьется сердце, но лучше и еще интереснее будет пойти в кухню и слушать. Теперь можно уже помириться с кучером.
В гостиной насторожилась темнота. Там что-то крадется и шепчет, бьются невидимые крылья, мелькают точки. Загадочно блестит неведомо откуда пришедшим светом край золоченой рамы.
Лялик подходит к темным дверям, крепко сжимает кулаки и всматривается. Вот, темнота еще сгустится, создастся из нее что-то большое и сильное, надвинется на Лялика и раздавит.
Он рысью бежит через кабинет, через спальню, ощупью пробирается по своей комнате, натыкается на коленкоровую перегородку. Потом распахивает дверь и бежит в кухню по узкому, едва освещенному отраженным из кухни светом, коридору, все еще преследуемый по пятам темнотою и ужасом.
— А, барчук!
Кучер говорил ласково и улыбается, и Лялик чувствует, что уже не может на него сердиться. Смотрит приветливо на его полное, бородатое, слегка обрюзгшее лицо. У кучера болтается в ухе серебряная серьга. Лялик тянет его легонько за эту серьгу:
— Вот тебе за то, что не прокатил...
— Для вас же, барчук... Барыня завсегда ругается. Потом в угол бы вас поставили...
Петровна возится у русской печки, к которой плотно примкнула неширокая черная плита, ставит самовар. В помятой трубе гудит пламя и сквозь маленькую проржавевшую дырочку видно, как летят одна за другой яркие искры. Настя шьет, бойко помахивая рукой с медным наперстком. Светло, весело.
Кучер осторожно отстраняет свое ухо, которое натеребил Лялик.
— Соскучились, барчук? Известно... Дом большой, темный. Как молодому не соскучиться? — Вдруг меняет тон и подмигивает. — А ведь маменька-то не велит на кухню ходить.
Лялик надувает губы.
— Ну, и пускай ее. А я хожу... Знаешь, я там черного таракана раздавил. Так из него все внутренности и выскочили. Огромный.
— Черных тараканов не надо давить! — меланхолически замечает Петровна, отходя от самовара и присаживаясь к столу, за которым сидит кучер. — Они — к счастью...
Лялик этому не верит.
— Вот еще, какие глупости! Это только в деревнях так думают.
— Нет, уже это верно.
— А я говорю, что неверно. Я в книге читал. Там не врут. Книги умные люди пишут.
Ему нравится, что он маленький, а о многих вещах знает больше Петровны. И это позволяет ему обходиться с ней немного свысока, хотя в других отношениях он уважает ее и даже немного побаивается.
Петровна — большая, толстая, еще нестарая, с крепкими, круглыми щеками, но уже с тоненькими морщинками вокруг глаз. Ситцевая кофта плотно обтягивает ее тело. Обе жирные, отвислые груди видны отдельно и колышутся, когда Петровна ходит.
Лялик хорошо знает, что Петровна живет с кучером, но не может еще представить себе достаточно ясно, как это у них бывает. Он молчит и пристально смотрит на Петровну. Кучер подталкивает ее локтем и смеется.
— Смотри-ка... Барчук-то как на твое хозяйство воззрился. Оно и верно... Что твоя корова!
Лялику стыдно. И опять просыпается неприязненное чувство к кучеру. Он не смеет смеяться, потому что Лялик, хотя и сидит в кухне, но все-таки — барин. Однако-же, ссориться и уходить опять в комнату не хочется. Там пусто и темно, и раздавленный таракан лежит на полу, как раз на том месте, где Лялик молился.
Здесь жестяная лампа горит над столом, освещенные сверху лица веселы, а вокруг рефлектора, на белой стене, как и представлял себе Лялик, собрались рыжие прусаки и чинно шевелят усиками, как будто держат совет. Пахнет щами.
— Разве вчера щи варили? — спрашивает Лялик, чтобы замять неловкое положение.
Петровна припоминает.
— Вчера? Нет, вчера не варили. На той неделе еще были щи, в пятницу. А на жаркое готовили тогда отбивные котлеты с горошком.
— Почему же пахнет?
— Пахнет? А мы не слышим. У вас нюх-то тонкий, господский. Вам и оказывает. А мы не слышим.
Настя зевает, кладет в старую коробочку из-под конфет свой наперсток.
— Ох, будет... Все глаза заслепила. Выйду замуж — непременно мужа заставлю машинку купить. С ней только чик-чик-чик—и готово... Иголкой все пальцы исколешь, а проку нет.
Кучер подмигивает. Он делает это всегда одним и тем же глазом и совсем одинаково. Поэтому кажется, что под толстой кожей у него спрятана пружинка, которая дергается, когда нужно.
— Пойдешь за меня? Я тебе ножную выкуплю. Чтобы бархатные ручки не уставали.
— Нужен ты мне, старый черт! Я молоденьких люблю, а у тебя борода колючая. Да еще Петровна кислотой обольет.
— Зачем кислотой? — удивляется Лялик.
— За измену. Чтобы с ее милым дружком не баловалась.
Настя прохаживается по кухне, заложив усталые руки на затылок. Она тоже полная, но много тоньше и стройнее Петровны. Носит такую же ситцевую кофту, и тонкая юбка плотно облегает ее выпуклые бедра. Лялика она интересовала до сих пор меньше Петровны, потому что он спит в одной комнате с Настей и несколько раз мельком видел ее в одной рубашке. И потом — у нет нет своего кучера.
Впрочем, на язык она развязнее Петровны. Петровна больше молчит или улыбается, и хлопает кучера по лицу, когда тот не во-время начинает заигрывать. Настя любит говорить.
Раскачивается туловищем, перепрыгивая с ноги на ногу, и что то напевает.
— Господи, тоска у нас... Вот я жила на последнем месте, у купцов, так там каждую неделю гости, балы. Барыни приходят в открытых лифах.
Кучер почему то недоволен.
— Вот, погоди... Замуж то выйдешь, так муж тебе прижмет хвост. Не растанцуешься.
— Ну, как же! Я такого не возьму. Я — добренького.
— Дурака найди.
— И найду. Дурак всегда лучше умных. А прок от них один и тот же. Все одинаково свое дело делают.
Петровна подходит к самовару, заглядывает в трубу. Скоро закипит.
Лялик недоволен, что Насте на последнем месте жилось веселее, чем у них. Он смотрит на прусаков, которые шевелят усиками, и говорит:
— Папа — богатый. Ему на будущий год, может быть, дадут генерала
— Все-таки они чиновники!—замечает Настя. — А чиновники скупые. Купцы всегда веселее живут.
— Так ты и шла бы опять на последнее место! — совсем обижается Лялик.
Настя машет обеими руками.
— Ну их ко всем! Там ко мне хозяин приставал. Как поймает в темном углу, так и давай щипаться. А раз утром барыня пошла в церковь. Он меня позвал в спальню да и повалил на барынину кровать. Еле вырвалась.
Кучер сомневается и покачивает головой с аккуратно расчесанным пробором.
— Уж будто и вырвалась?
— Ну, хотя бы и нет... Тебе какое дело? Для тебя все равно не очистится. И бородища то у него была такая же, как у тебя... Колючая... Ну, вот барыня-то раз и накрыла. И вместо того, чтобы мужу всю бородищу выщипать — она на меня. — „Чтобы, кричит, и духом твоим тут не пахло!“
— Паскудники! — говорит Петровна и опять заглядывает в трубу. Ей очень хочется чаю.
Кучер смотрит на дешевенькие стенные часы, бойко размахивающие длинным маятником с оловянной пуговицей на конце.
— Десять часов... Вам-то уже и спать пора, барчук.
Лялик проверяет.
— И совсем не десять, а еще только без четверти. Не хочу я спать.