Петровна медленно расстегивает верхнюю пуговицу у своей ситцевой кофты и чешет круглое, белое плечо.
— За господами то когда ехать?
— В одиннадцать велено. Опять часа три, а то и больше, простою на морозе.
— А ты поезжай в двенадцать.
— И то поеду. Тоже... Хорошего кафтана не сошьют, а жди их. Под низ по два полушубка надеваю.
— Должно быть, это скучно — господ ждать, Артем? — сочувственно спрашивает Лялик. — Они там ужинают, едят, а ты сидишь на морозе. Да?
— Чего хуже.
Лялик думает, что, когда он сделается настоящим барином, то обязательно сошьет своему кучеру теплый кафтан. Но у Петровны верхняя пуговица осталась незастегнутой — и это отвлекает.
Настя зевает, перегибаясь назад всем туловищем. Она вся гибкая, как без костей.
— Пойти, что ли, в комнаты — постели застелить... Ох, и тоска... Пойдете со мной, Лялик?
— Нет, я тут буду.
Настя хитро посмеивается.
А я бы вам сказочку рассказала... хорошенькую...
Лялик знает, что Настя называет сказочками разные истории о мужчинах и женщинах, которые очень интересно слушать, но все-таки ему хочется остаться в кухне. Настя уходит.
— Барчук, а ведь Настюха-то без ума от вас! — нашептывает кучер и подмигивает. — Уже такой, говоря, хорошенький мальчик, так одна прелесть. Вы бы не плошали, когда она к вам приставать начнет... Или не умеете еще?
То, что говорит кучер, почему-то приятно, но все-таки Лялик немного краснеет. И, чтобы скрыть свое смущение, говорит с деланной хвастливостью:
— Как это так? Я все умею. А если не умею, так ты мне покажи.
Кучер обнимает своей огромной, черной рукою сидящую рядом Петровну.
— Наука не долгая.
Расстегивает ей еще несколько пуговиц. Петровна слабо отбивается.
— А ну тебя... Соромно.
— Чего соромно? Разве барчук не знает, что у тебя за кофтой то запрятано?
Обнажает ей грудь. Лялик видит поверх низко опущенного ворота рубахи белый, с синими жилками и с коричневым пятном на конце, мешок, туго набитый жиром. Кучер играет с грудью, потом целует ее.
— Оставь, говорю! Срамник!
— А это видали, барчук?
И Лялик чувствует, что то, что делает теперь кучер, неприлично и постыдно, и нельзя, и не нужно смотреть, но не может оторваться и пристально смотрит на всю эту тучную, белую наготу, которую обнажают перед ним.
В коридоре слышны легкие шаги Насти. Петровна быстро выпрямляется, оправляет платье. Кучер гладит бороду.
— А вы уж опять тут пакостничали? — замечает Настя. Потом оборачивается к мальчику. — Я вам уже и ужинать приготовила, Лялечка. Молоко и бутерброды. Пойдете?
— Ну, почему не в кухне? Я хочу в кухне ужинать.
— Разве барину можно на кухне? Нехорошо. Тут и грязно у нас. А там чистенько, новая скатерть постлана.
Лялик колеблется. Ему кажется, что ужинать в кухне — действительно, ниже его достоинства, но с другой стороны, хочется еще сидеть здесь и ждать, что будет дальше. Может быть, что-нибудь новое, чего он никогда еще не видел и не знает.
Артем так многообещающе подмигивает. И на жирном лице у Петровны играет добрая улыбка, как будто она только-что сделала нечто очень хорошее.
— Хотелось бы сегодня... ужинать здесь! — извиняющимся тоном говорит Лялик. Прибавляет вскользь кивая головой по направлению к комнатам: — Там темно... Я не люблю...
— Да уж я посижу с вами... Пойдете?
Лялик неохотно встает. Его взгляд бегает по просторной, с красным ситцевым пологом, кровати Петровны.
Настя осторожно тянет его за рукав.
— Идите... А то вдруг опять господа раньше временя приедут... И заругаются.
Идут вдвоем по коридору. В темном углу Лялик, подняв руки, — он еще не дорос до плеча горничной, — обнимает Настю за талию, тянет пуговицу и пытается сделать то же, что кучер.
— Ах вы... какой шустрый!
Настя крепко прижимает его к себе и часто дышит. К Лялику переливается теплота ее упругого тела, которое отчетливо чувствуется сквозь тонкую одежду. В нем вспыхивает какое-то новое, еще незнакомое ему чувство. Щеки горят до боли и глубоко внутри совершается странное изменение. Там какая-то пустота, которую необходимо нужно заполнить.
Под рукой теплое, гладкое тело, которое почему-то вздрагивает. Настя прижимает к себе Лялика еще сильнее, нагибается. И когда он чувствует у себя над ухо к ее отрывистое дыхание, ему вдруг делается противно и страшно, он вырывается и бежит вперед. Через гостиную, через зал, в котором блестит золотая рама. Темнота потеряла теперь свой смысл.
Горничная догоняет его с лампой.
Лялик сидит за столом, ест бутерброды, пьет молоко и хмурится. Искоса взглядывает на горничную, которая возится у буфета, побрякивает тарелками. Молчат.
Насте зачем-то понадобилось в кухню. Лялик остается один, медленно допивает стакан и темная тишина длинного вечера опять начинает подкрадываться к нему со всех сторон.
Со старого дубового буфета таращит глаза вырезанная из дерева страшная рожа, которою часто пугали Лялика, когда он был еще моложе. — „Смотри, тебя буфетный чертик возьмет!“ Теперь Лялик знает, что чертик — из дерева, и, поэтому, совсем безвреден, но старое неприязненное чувство еще сохранилось. Столовую Лялик любит, только когда там гости. Тогда шумно, накурено, вся мебель в беспорядке, — и, поэтому, весело.
Не дожидаясь Насти, сам берет лампу, — маленькую, похожую на ночник, — и переходит к себе в комнату. По дороге выхватываются из темноты закругленные углы мягкой мебели, поверхность полированного столика, кожаная, с бронзовыми украшениями, крышка альбома. Все вспыхивает нервным светом на короткое мгновение и, мигая, опять прячется в сонном и загадочном однообразии.
Большая лампа, в кабинете, уже погашена. И теперь самая светлая комната, не считая спальной, где все еще рдеет своим красным огнем лампада, — это комната Лялика. Маленькая, стиснутая перегородкой. Здесь его кровать, столик для игры, — с Андреем Иванычем Лялик занимается в кабинете, — низенькая этажерка, на которой навалены книжки, пустые коробки, обрывки бумаги. Кровать деревянная, короткая, какие бывают у маленьких детей, и это очень неприятно, но к Рождеству обещают подарить новую кровать.
Лялик раздевается, быстро ныряет под одеяло. Если бы мама была дома, то теперь нужно было бы встать в кровати на колени и читать вслух „Отче наш“ и вечернюю молитву. А утром, когда так холодно, пасмурно и не хочется подыматься с постели, нужно читать „К тебе, Владыко, человеколюбче...“, но уже шепотом, потому что тогда папа еще спит и его нельзя будить.
В постели как-то неудобно. Подушка лежит криво и одеяло не расправляется. После долгих хлопот Лялик натягивает его до подбородка, лежит на спине и смотрит в потолок.
Потолок здесь не штукатуренный, а просто деревянный, оклеенный блестящей белой бумагой. От времени на этой бумаге появились желтые узоры и линии, в которых можно отыскать очень любопытные фигуры. Там, в самом углу, одногорбый верблюд, а поближе — старое лицо с таким же загнутым книзу носом, как у покойной бабушки. Над тем местом, где стоит лампочка, отражается светлый, слегка сплюснутый кружок, перегороженный пополам более темной черточкой. Лялику часто очень хочется понять, отчего получается эта черточка.
Теперь мысли тоже развлекаются светлым кружком, потом крючковатым бабушкиным носом. На этом носу села темная бородавка, которой раньше не было. Бородавка шевелится, ползет. Ага, это клоп. Вот, он упадет с потолка и будет кусать всю ночь.
Хочется позвать Настю и сказать ей, чтобы она раздавила клопа длинной ручкой от половой щетки. И вообще, веселее засыпать когда близко, за перегородкой, ворочается и вздыхает другой человек. Но Лялик чувствует, что, если позовет теперь горничную, то случится еще что-то и потому молчит.
Приближаются воспоминания и образы, которые на время прятались куда-то далеко, словно уходили за ширмы. Жирная, мягкая грудь Петровны, которую целовал кучер. Потом еще... Лялик представляет себе всю, известную ему, человеческую наготу в самых разнообразных, перепутанных картинах.
Фантазия постепенно разгорается, образы делаются все ярче. Они почти совсем живы, — но вдруг все рассыпается, и опять ровно горит тусклая лампочка и кривляется в углу одногорбый верблюд.
Во рту пересыхает. Лялик проводит кончиком языка по губам, плотнее кутается в одеяло и опять строит, строит. Думает, что вышло бы, если бы раздеть всех знакомых. Видит перед собою целую вереницу женщин, — молодых, старых, худых, толстых. И все они совсем наги, и на ходу у них трясутся большие животы и отвислые груди. Они стыдятся и отворачиваются от Лялика, стараются скрыть самое тайное, что есть в их теле. Но Лялик силен, как волшебник, он им приказывает и они повинуются. Бегут нагие, открытые, падают на спину, нагромождают тела на тела.
Что-то скрипнуло в соседней комнате, — и чувство, вызванное нагими женщинами, смешивается со страхом. Вот они уже потускнели, скрылись.
Мозг устал. Не хочет работать. И Лялик мысленно убеждает самого себя:
— Нужно спать.
Иногда бывают страшные сны: темные пропасти, разбойники, или когда падаешь с высокой башни. Но это редко. Пугают не сны, а тот момент, когда засыпаешь. Это почему-то очень страшно и Лялик иногда подолгу лежит в полумраке с широко открытыми глазами, расправляя слипающиеся веки пальцами, чтобы только не уснуть.
Этот новый страх пришел к нему совсем недавно, и не уходит, а все укрепляется. Кажется, что если уснешь, то уже никак нельзя будет проснуться. Лялик даже почти видит свой страх: большой, круглый, холодный и мягкий, с одним глазом, который никогда не мигает. Вместе с дремотой одноглазый страх подходит все ближе, смотрит и не мигает. Если уснешь, он навалится — холодный, мягкий — и задушит.
Лялик даже жаловался маме, хотя он очень редко говорит о том, что делается внутри него. Мама сердилась.
— Всегда разные глупости... Ты ленишься на ночь молиться, и Боженька тебя наказывает.
Лялик слышал тут какую-то неправду, но все-таки пробовал молиться усерднее. Страх не уходил.