Девушка продолжала медленно натирать виски Джагдишу. Под ее руками рождался какой-то странный, нагоняющий сон шуршащий звук. Отгоняя от себя дремоту, я наблюдал за Зи Ши. Она так низко склонилась над Джагдишем, что одна половина ее головы была в тени, а другая освещена ярким пламенем костра. Теперь я мог хорошенько рассмотреть ее лицо – оно было прекрасно. Смешение арийских и монгольских черт, очаровательное сочетание цветов шафрана и розы. Веки ее были так низко опущены, что глаза казались закрытыми. Зи Ши… Вдруг мне стало казаться, будто все, что я сейчас вижу, – только сон. Девушка, горец, похожий на гнома, ствол тунгового дерева и ярко пылающий костер – все это только долгий, долгий сон. Должно быть, я лежу на софе в гостиной Аоши и вижу все это в сновидениях. Вот-вот войдет в комнату сама Аоша, одетая в красивое голубое сари, и, увидев меня погруженным в сон, разбудит насмешливым: «Эй, лентяй, вставай-ка живей! Уже половина шестого!» Спустя минуту я открыл глаза и снова увидел перед собой ту же картину – горец дремал, прислонясь спиной к дереву, девушка неторопливо растирала виски Джагдишу. Дыхание Джагдиша было теперь ровное и глубокое. Пламя костра горело уже не так ярко, – он медленно угасал. То почти погружаясь в сон, то силясь стряхнуть с себя дремоту, изо всех сил моргая глазами, я глядел на эту прекрасную картину. А потом все медленно, незаметно исчезло, растворилось в навевающей покой туманной дымке!
Проснувшись утром, я открыл глаза и не увидел ни Джагдиша, ни молодой девушки. Исчез куда-то и старик горец. Я лежал под развесистым тунговым деревом. В сердце закралась мысль, что все виденное и перечувствованное мною вчера – просто прочитанный рассказ. Протирая кулаками глаза, я осмотрелся. На глаза мне сначала попалась та самая землянка с деревянной дверью, потом стада, пасущиеся вдали на залитой солнцем равнине. Я решил, что все виденное мною вчера было наяву.
– Джагдиш!.. Эй, Джагдиш! – громко крикнул я. Несколько пасшихся в стаде коз подняли головы и поглядели в мою сторону.
– Джагдиш!.. Эй, Джагдиш, где ты, бестолковая голова! – снова закричал я.
Из дверей лачуги показался улыбающийся старик горец.
– Милостью Горного духа – владыки Гурджана, вы вчера сохранили свои жизни!
Я быстро поднялся на ноги и, глядя на горца, поблагодарил его:
– Спасибо тебе и твоей отважной дочке, тысячу раз спасибо! Как ее зовут, Зи Ши?
– Да, да! Ее зовут Зи Ши. Она хорошая славная девушка, моя маленькая Зи Ши! Горный дух, владыка Гурджана, очень благоволит к ней. Она знает все дороги среди снегов. Горный дух никогда не причиняет ей зла. Когда умерла ее мать, она была совсем маленькой. Ее вырастил сам Горный дух – владыка Гурджана, он очень любит мою Зи Ши!
«Разве только он один? – подумал я. – В нее любой влюбится без памяти!»
– А Джагдиш где? – спросил я у этого горного карлика.
Горец рассказал, что, когда Джагдиш проснулся утром, растяжения ноги у него словно и не бывало, и он отправился погулять немного по берегу Нандан Сара. Вместе с ним пошла и Зи Ши. Оба они, должно быть, скоро вернутся.
– Хорошо ли вам спалось?
«Отлично, – подумал я, – мне небось никто всю ночь виски не тер!» При словах «оба они» меня словно что-то больно укололо в самое сердце. Я почувствовал раздражение. Уж этот мне негодяй Джагдиш! Вечно он во всем обскакивает меня!
– А далеко ли отсюда до Нандан Сара? – тихо спросил я горца.
– Какой-нибудь кос, не больше. Оно вон там, в той стороне!
– Пожалуй, пойду искупаюсь и я.
Сказав это, я отправился на озеро. Я шел и думал:
«Джагдиш не хром, как лорд Байрон, и не обладает красотой Дон Жуана, и тем не менее просто удивительно, как липнут к нему эти проклятые женщины – ну, прямо так и кидаются ему на шею! А я-то что, аскет, отшельник? В груди у меня тоже бьется живое чуткое сердце. И оно, как полагается, полно огня, любовного трепета и страсти. Однако женщины упорно обходят меня своим вниманием. Почему такая несправедливость? Чего хорошего находят они в Джагдише? Разве назовешь прекрасным лебедем человека, который прячет за стеклами очков рачьи глаза и ходит, вытянув голову, словно петух? Эта ведьма Аоша, тоже, бывало, так и таяла, на него глядя! Негодяй!» Я шел, погруженный в эти мысли, кряхтел и сетовал на свою судьбу. Вдруг я услыхал мелодичный веселый смех, а вслед за ним громкий хохот. Я поднял голову и поглядел вверх. Навстречу мне с пригорка шли Джагдиш и Зи Ши. Оба были одеты в овчинные куртки, на головах красовались меховые шапки, с прикрепленными к ним букетиками яркожелтых цветов. Громкий смех Джагдиша показался мне сейчас просто непереносимым.
– Дрых до сих пор? – задал мне вопрос Джагдиш.
В голосе его звучала откровенная насмешка.
– А ты вскочил ни свет ни заря? – в свою очередь съязвил я, стараясь вложить в мой вопрос как можно больше сарказма.
– Купаться пошел? – спросил Джагдиш.
– Как твоя вывихнутая нога, прошла? – спросил я.
Зи Ши звонко расхохоталась и, взяв меня за руку, сказала:
– Давайте сходим к Нандан Сару еще раз, все втроем, хорошо?
По дороге, пока мы шли к озеру, Джагдиш усердно протирал свои очки, а я в глубине души говорил, обращаясь к Зи Ши: «Эй ты, очаровательная красавица! Ты понравилась нам обоим. Раньше или позже тебе придется принять решение – ты должна будешь выбрать одного из нас!»
И решение было вынесено почти тотчас же. Пока я полоскался в Нандан Саре, Джагдиш и Зи Ши, едва видные сквозь буйно растущие цветы и травы, оживленно о чем-то разговаривали, смеялись, шептали друг другу на ухо, рвали цветы и кидались ими. Потом Джадгиш что-то сказал Зи Ши, и та вскочила на ноги. Она кинулась бежать, словно ослепленная любовью олениха в весеннюю пору. Джагдиш тоже вскочил и бросился вслед за ней. От его растяжения и следа не осталось! Гоняясь за Зи Ши, Джагдиш описал несколько кругов, приминая буйно цветущие травы, но Зи Ши никак ему не давалась. Ее длинные иссиня-черные волосы так и развевались по ветру. Подпрыгивая, она словно стрела летела по склонам заросших цветами пригорков и, наконец, убежала так далеко, что скрылась из виду. Следом за ней исчез и Джагдиш, и на берегу передо мной остались только две большие меховые шапки да примятый цветочный ковер!
Я окоченел в холодной как лед воде, губы мои посинели. После купания я долго лежал, греясь на солнце. Над вершиной Гурджана, на которой обитал Горный дух, не видно было сейчас ни облачка. Я старался разглядеть ложбину, в которой стояла наша палатка, но с этой стороны ее не было видно. «Куда это запропастились Джагдиш и Зи Ши?» Подумав об этом, я почувствовал, что к щекам моим приливает кровь. Видно, нам придется надолго разбить лагерь здесь, в Гурджане. Сегодня же надо будет сказать Риве, чтобы он взял с собой нескольких рабочих, разыскал нашу палатку и принес ее сюда вместе со всеми остальным снаряжением. Эта низина с ее тунговыми великанами куда более удобна и безопасна, нежели занесенная снегом ложбина на горе. Кто знает, может быть, Горный дух – владыка Гурджана – решит следующей ночью полностью оправдать свою недобрую славу и мы опять попадем в такой же снежный буран!
Я хорошо прогрелся под солнечными лучами. К глазам начал подбираться сон. В голове словно гудели пчелы. Я встал, оделся и пошел прочь от озера. По дороге мне снова повстречались Джагдиш и Зи Ши. Щеки Зи Ши пылали, глаза у ней были потуплены. Джагдиш больше чем обычно выпячивал грудь – ну точь-в-точь новоиспеченный лейтенант! Идя рядом со мной, Зи Ши на этот раз не взяла меня за руку. Я шел и утешал самого себя: «Что ж, ничего не поделаешь! Крепись, парень! Что толку горевать? Не первый раз проглатывать тебе такую пилюлю!»
Жизнь в Гурджане проходит как во сне. По всей долине раскиданы бесчисленные луга мягкой шелковистой травы. Тут и там на этих луговинах возвышаются могучие тунговые деревья. Под ними находят приют пастухи и их стада, которые целыми днями пасутся на тучных лугах. Козы и овцы прыгают, скачут и блеют. Иногда охваченные гневом животные, пригнув головы, кидаются друг на друга, сшибаются и в кровь полосуют друг друга рогами. Пастухи развлекаются тем, что стравливают баранов, держа пари – кто из них победит. Они наигрывают немудреные мелодии на пастушьих дудках, играют в «шаканджа». А когда наступает вечер и на западной стороне горизонта тает последняя алая полоска заката, они пригоняют свои стада обратно к тунговым деревьям. Сидя вокруг костров, они едят. Пища у них простая: молоко, масло и маисовые лепешки. Иногда они приносят с собой из поселков, что лежат далеко внизу за пределами Гурджана, соль, гур,[10] иногда – лук и стручки красного перца. А нет, так они довольствуются только молоком и маисовыми лепешками, кислым молоком, маслом и сыром. В Гурджане от каждого пастуха и пастушки остро пахнет сыром, и запах этот в большинстве случаев кажется жителям больших городов нестерпимым.
Здесь своя косметика и свои моды. Вместо румян, пудры и губной помады пастушки пускают в ход все те же масло и молоко. Вместо бриолина – опять молоко. В Гурджане редко увидишь глиняную посуду. Животных доят в кожаные сосуды и в них же хранят молоко. Во время дойки пастушки спорят – чья коза даст больше молока, кто его больше выпьет. Когда, чтобы утолить жажду, пьешь парное молоко, то испытываешь такое наслаждение, что забываешь о чае и какао. По-моему, в жизни нет ничего лучше, чем проводить дни под тунговым деревом на высоте в двенадцать тысяч футов над уровнем моря, пасти коз, играть на пастушьей дудке и поминутно освежаться вкусным парным молоком.
Очень интересно наблюдать, как здесь пахтают масло. Глиняных корчаг тут не водится, и масло не сбивают, как в других местах, а делают так: в бурдюк до половины наливают молоко, потом пастушка крепко завязывает его горловину, кладет на траву и принимается месить его точь-в-точь так же, как месят тесто. Волосы у пастушки рассыпаны по плечам, лицо румяное, глаза блестят, на устах звонкая горная песня, а она все месит и месит бурдюк. Не пройдет и получаса, как глядишь – в бурдюке сбилось масло. Потом оставшееся Молоко сливают в другой бурдюк, а масло руками извлекается наружу.