Пять
Все люди сделаны из геометрических фигур. Я, например, состою из кружочков, Сашка сделан из палочек, а Данька у нас получился из квадратиков. У Дани плотное тельце, короткие крепкие ножки, квадратные ладошки. Круглая у него только голова, но даже тут, на самой макушке, где волнуется родничок, есть маленькая посадочная площадка для крошечных вертолетиков. Волосы у Данечки тонкие, шелковые, они пахнут золотистым куриным бульоном. Наверное, поэтому Даня всегда голодный.
Я хожу на работу, а Даня – в ясли. От работы до яслей – пять минут быстрым шагом. Обычно Даня уже ждет в прихожей: ремни пристегнуты, кулачки сжаты, брови нахмурены, рюкзак висит на коляске, словно парашют. На нежности времени нет, до дома – пять минут бегом. Перехватываю управление.
У каштана Даня бросает первый клич. У ларька – второй, громче. Я бегу быстрей. Когда мы влетаем в лифт, Даня трубит уже вовсю.
Я паркую коляску посреди кухни на безопасном пятачке: однажды Данька уже дотянулся и зашвырнул мой телефон в раковину. На кухонном столе все готово с утра: тарелка, ложка, в стеклянной миске разморозился пакет кабачкового пюре. Закидываю в микроволновку.
– Ся-а-а-а-ать! – вопит Даня.
На шелковом лбу блестят капельки пота. Секунды тянутся бесконечно, я умоляю его кричать потише. Это бесполезно. Голодный Даня глух и бескомпромиссен.
Наконец готово! Из микроволновки тянет вареной капустой. Данькин вопль переходит в хрип, я хватаю миску и падаю рядом. Дальше все стремительно. Ложка – рот, ложка – рот. Даня иногда еще всхлипывает. У него мокрые щеки и красные припухшие бровки.
– Сё! – наконец говорит он.
С облегчением вздыхаю.
– Ди, – он тянется ко мне, мнет ладошками невидимые эспандеры.
Я ставлю миску, вынимаю Данечку из коляски и – вот оно! – прижимаюсь губами к теплой кабачковой щеке.
– Ма-а-а-а-ма, – гудит Даня.
*
Дане восемь, и он сделан из кружочков. У него мои голубые глаза, упругие загорелые щеки и розовые уши, такие мягкие и нежные, что их можно скрутить в трубочку. Уши у Дани еще и очень горячие, так что по его вискам то и дело бегут ручейки пота.
Даня ненавидит потеть, поэтому из всех видов спорта он выбрал водное поло. Спорт Дане категорически необходим. Так считают наш педиатр и учительница начальных классов. Спорт дисциплинирует, гасит агрессию, повышает концентрацию внимания и направляет неуемную Данину энергию в созидательное русло.
Меня регулярно вызывают в школу. От моей работы до Даниной гимназии пять минут на автобусе.
Даня скучает, качается на стуле, потом ложится щекой на стол. Так он поочередно остужает уши.
– Вот видите! – возмущается учительница. – Как так можно?! Даниил! Перестань, пожалуйста, качаться, сядь нормально.
Даниил перестает качаться, садится нормально и тут же начинает чесаться.
– В общем, очень жаль, но наша гимназия категорически против решения конфликтов таким путем. Поэтому будем рады видеть Даниила через три дня, в пятницу. А пока у него есть время подумать.
– Ну и что будем делать? – спрашиваю по дороге домой.
Даня молча шагает, руки в карманах, сквозь уши просвечивает багряное осеннее солнце. – Ты понимаешь, что тебя выгнали из школы?
– Временно, – бормочет Даня.
– Ты знаешь, что драться необязательно? Любую проблему можно решить мирным путем!
– Не любую.
– Ну хорошо. Какую… – так, стоп. Где-то это уже было. – Ладно, – говорю примирительно. – Пиццу хочешь?
– Да!
– Но Интернет все равно придется отключить.
– Ну ма-а-а-ма-а-а… – хнычет Даня.
*
Дане шестнадцать. У него Сашкины руки-палочки, кудри до плеч, брови вразлет. Он пахнет мятой и лосьоном для бритья. Данька с утра мрачный и трет глаза: опять играл всю ночь.
– Ты во сколько лег спать? – интересуюсь.
– Не начинай, а…
– А я не начинаю. Только не вздумай опять прогуливать. Все равно узнаю.
Я варю кофе, Даня ковыряет яичницу, пялится в телефон и вдруг заявляет:
– Вечером придет Лиза.
На секунду замираю.
– Та самая?
– Только, ма, не надо смотреть на нее вот так, – и Даня показывает, как именно мне не следует смотреть на Лизу.
– Хорошо, – легко соглашаюсь. – Не буду смотреть.
– А что будешь? – настораживается Даня.
– Ничего. Только спрошу, чем занимаются ее родители.
Даня перестает жевать.
– Если ты это сделаешь…
– А что такого?
– Блин, мама!
– Что «мама»? Если хочешь знать, это называется светская беседа. Смол-ток.
Данька знает, что я шучу, но ему не нравится мое чувство юмора. Он психует, вскакивает из-за стола, хватает рюкзак и куртку.
– Ты не доел!
Хлопает дверь, я слышу, как ступеньки легко отскакивают от подошв Даниных кроссовок. У нас разные темпераменты.
На работе заглядываю в буфет.
– Привет, мне кофе без молока, пожалуйста!
Здороваюсь с Верой, а заодно интересуюсь, чем питаются девочки шестнадцати лет. У Веры – двойняшки. Девочки мне видятся существами воздушными, фееподобными. Выясняется, что девочки питаются котлетами, пюре с кетчупом и гороховым супом. Причем жрут как лошади. И пока я перевариваю эту удивительную новость, звонит Сашка.
– Аллоу? Кто у аппарата? – жеманничаю я.
Сашка обычно слету включается в игру, но не в этот раз. Его голос звучит странно-визгливо, он то и дело дает петуха. Саша несет какую-то несусветную, оглушительную чепуху, а я никак не могу понять, что означают эти его слова, и все время переспрашиваю. Какая стрельба? В какой гимназии? Куда бежать?
– Как не отвечает?! – кричу я, но на самом деле сиплю.
Саша едет в гимназию, я бегу домой. От работы до дома – пять минут.
Конечно, Даня уже дома. У нас с ним с детства уговор: потерялся, не знаешь, что делать, – не реви, не суетись. Просто будь там, где виделись в последний раз. Я за тобой приду. Это всегда срабатывало. И сейчас сработает. Ведь стоял тогда в луна-парке. Минут десять стоял. И не ревел. Сжимал кулачки, кусал губы. Потом, конечно, разревелся, когда нашелся. И теперь найдется. Сидит себе на кухне. Ждет.
Я ужасно медленно бегу. Наконец догадываюсь: туфли! Босиком получается гораздо быстрее. Начинаю задыхаться, притормаживаю и звоню Даньке. Гудки. Бегу.
Это ничего не значит. Просто не слышит. Выключил звук. Или потерял телефон. Ну да, потерял! Но он точно дома, потому что иначе обязательно попросил бы кого-нибудь позвонить. А так сидит и волнуется. Дома-то телефона нет. Саша сказал, что стреляли в столовой. А чего Дане делать в столовой, если он так плотно позавтракал? Три яйца и хлеб с вареньем. Не доел…
У меня кончается воздух, в груди ломит, я сгибаюсь пополам и дышу вниз. Раз, два, три…
На бегу опять набираю Даньку. Там, в школе, наверное, суматоха… А Данька один. Ну ничего, придет Лиза – и я обещаю, что не буду ни смотреть, ни спрашивать. А еще лучше – уйдем. Тысячу лет никуда не выходили с Сашкой…
Вот и дом. Карабкаюсь по ступенькам, распахиваю дверь, я не могу ни дышать, ни кричать – и вдруг понимаю, что стою посреди пустой кухни.
Дани нет.
Всё.
Но у меня остался последний ход.
От кухни до Даниной комнаты пять шагов.
Господи, пожалуйста…
Раз.
Я обещаю, что всегда буду…
Два.
Я клянусь больше никогда…
Три.
Только пожалуйста, пусть он…
Четыре.
Рюкзак… кроссовка… пятка под одеялом…
Пять.
Мария Рыбникова
Том Коллинз
Сегодня снова проходил мимо того кафе и снова увидел ее. Она, как и тогда, сидела одна за столиком напротив бара. Те же черные очки на половину лица, тот же черный вязаный свитер. Меня на миг охватило смятение, а затем я понял – вот он, мой шанс развязаться с этой историей. Надо сейчас подойти, извиниться за тот вечер…
Не спорю, смешно, если не сказать глупо, ведь она наверняка даже не помнит меня. Но все так кошмарно вышло тогда, что до сих пор, как вспомню, мурашки бегут по коже. Я ведь с самого начала чувствовал, что все это дурацкая затея. Вечно я тащусь у всех на поводу, вот и в тот раз тоже…
– Вон она, за крайним столиком, видишь? – спросил меня тогда Санек, тыкая пальцами с тлеющей сигаретой в витрину кафе.
Мы стояли у входа и курили над урной. Он дождался моего кивка и продолжил:
– Значит, схема такая. Подходишь к ней, говоришь пароль: Том Коллинз.
– Что? Том Коллинз? – переспросил я.
– Ну, коктейль такой есть. Это кодовая фраза. Чтобы она поняла, что ты – это ты, – пояснил он.
– А-а-а… И что она должна ответить?
– Да это без разницы, – лицо Санька растянулось в улыбке до ушей, словно он вспомнил что-то хорошее. – Дальше она тебе сама все расскажет.
– Слушай, – замялся я. – А как с деньгами? Мне сразу ей заплатить или потом?
Санек сделал круглые глаза:
– Ты что, не в курсе? Она денег не берет. Возьмет у тебя какую-нибудь вещицу, сама выберет, и всего делов.
– В смысле вещицу? – насторожился я.
– Да ты не парься, – он махнул рукой, и пепел с хабарика ссыпался прямо мне на ботинки. – Все нормально будет. У меня, например, фигурку попросила фарфоровую. Пушкина. А у Крюка вообще атлас мира взяла. Ничего такого.
– Атлас мира? О господи, зачем ей? Не знаю, Санек, стремно как-то это все…
– Слушай, Вован, хватит ломаться, – начал психовать Санек. – Ты вообще попробовать хочешь? Если дрейфишь, так и скажи. Я тебе говорю: она нормально все сделает. В лучшем виде.
– Ладно, – вздохнул я и потащился внутрь.
Я подошел к ее столику, нарочито шумно отодвинул стул и сел. Она повернула ко мне голову.
– Здрасьте, – пробормотал я, – выпьем по «Том Коллинзу»?
– Нет, – ответила она без выражения.
Я растерялся. Насчет того, как реагировать на отказ, Санек мне инструкций не давал. Пока я соображал, что делать дальше, она после паузы произнесла:
– Можем выпить чаю.
– Здесь?.. – обрадовался я.
Она чуть двинула уголком рта – как мне показалось, усмехнулась.
– Нет, у тебя дома, – и встала.
Я тоже вскочил, помог ей надеть пальто. Она взяла меня под руку, и мы вышли на улицу.
– Вызови такси, – попросила она.
Я начал голосовать в надежде поймать попутку. Минуты текли одна за другой, машины пролетали мимо. Время от времени я отрывал глаза от дороги и оборачивался: она отрешенно курила в стороне, как будто мы незнакомы. Наконец у тротуара затормозил гробообразный рыдван-мерседес, я поторговался с минуту, и мы погрузились в прокуренную и пахнущую «елочкой» темноту салона. Из приемника тараторили новости, но водила, посмотрев в зеркало заднего вида, щелкнул выключателем, и в машине повисла тишина. Я выждал несколько минут, искоса поглядывая на свою спутницу: было непохоже, что она настроена поболтать. Я ерзал на сиденье, не зная, что делать. Обнять ее? Уставиться в окно? Завести разговор с бомбилой? Минут через пять молчание уже нестерпимо жгло меня изнутри, и я, не в силах сдержаться, произнес как можно непринужденнее:
– Кстати, я Вова.
– Отлично, – отозвалась она и снова замолчала.
Меня начало разбирать отчаяние. Я уже проклинал себя за то, что повелся на россказни Санька и связался с этой инопланетянкой. Начал думать даже, как бы слиться: не попросить ли остановиться за сигаретами и сбежать? Но тут она невероятным образом почувствовала мое настроение, потянулась и сжала мои потные пальцы в своей ладони, будто хотела сказать: «Не волнуйся, все будет хорошо!» Рука моя непроизвольно дернулась, как зверь в капкане, но убрать ее не хватило духу, и я замер. Так в молчании мы доехали до дома.
В парадке я не стал вызывать лифт, чтобы не встретить никого из соседей, и мы поднялись на шестой этаж пешком. Я отпер, с третьего раза попав ключом в скважину. В коридоре хотел помочь ей раздеться, но она замотала головой и прошла за мной в комнату, только там, на пороге, стащила кроссовки, бросила рядом пальто и свитер и осталась в бесформенной, как и весь остальной ее гардероб, рубашке. Я усадил ее на диван и, не зная с чего начать, предложил:
– Ну, пойду сделаю чаю?..
– Не нужно, – сказала она.
Встала, подошла к окну, провела ладонями по тюлю, нащупала края занавесок и задернула их. Затем шагнула к письменному столу, коснулась стопки тетрадей, вскинула руку к полке и провела кончиками пальцев по корешкам книг.
– Любишь читать? – спросила она.
– Да… так… к сессии готовлюсь, вот… учебники всякие, – промямлил я, глядя на нее во все глаза и гадая, куда она двинется дальше.
Но она замерла на месте и теперь гладила ладонью поверхность стола, словно задумалась о чем-то. «Прикидывает, что взять…» – решил я. Тут она, не поворачиваясь, произнесла:
– Выключи свет.
Я встал и нажал на клавишу на стене. Внезапно она дернула меня за руку с такой силой, что я повалился на ковер. Сама она оказалась рядом, вцепилась мне в волосы и начала яростно ерошить их так, что мне показалось, будто она хочет снять с меня скальп. Затем принялась ощупывать мое лицо, скользя пальцами по лбу, носу, щекам.
– Ты красавчик, да? – шептала она, склонившись надо мной, и я чувствовал на лице жар ее дыхания.
– Вр-р-р-роде нет… – заикаясь, я попытался отстраниться, но она с силой притянула меня к себе и впилась губами мне в губы.
Странное дело: я должен был распалиться, но мне стало жутко. Целовалась она неплохо, но весь антураж, эта ее немногословность, эти темные очки делали происходящее похожим на сектантскую оргию.
– Может, снимешь очки? – робко попросил я, когда она на миг отлепилась от меня.
– Нет, – она снова подалась вперед, намереваясь обнять.
Я отпрянул.
– Ну что, тебе сложно? Тут все равно ни зги не видно… Они мне мешают… это… расслабиться.
Она поколебалась секунду, потом я услышал, как что-то негромко стукнуло – видимо, оправа соприкоснулась с досками пола. И тут же безошибочно, будто видела в темноте, она выловила мои руки, положила их к себе на грудь и проговорила каким-то новым, хрипловатым голосом:
– Расстегни мне блузку.
Я принялся неловко возиться с пуговицами и пожалел тогда – думаю, единственный раз в своей жизни, – что их оказалось так мало. В тот момент, когда она вытаскивала руки из рукавов, я, повинуясь какому-то бессознательному порыву, потянулся и неслышным движением нажал на кнопку на торшере. Конечно, лучше бы я этого не делал. Лучше бы я не видел ее лица, но этот жест был будто неподвластен моей воле, продиктован чем-то глубинным – вроде инстинкта самосохранения… Инстинкт сработал молниеносно – через мгновение я уже был на другом конце комнаты и наблюдал оттуда пробирающую до костей картину: на ковре сидела голая по пояс женщина, но не ее нагота приковала мой взгляд. Я смотрел на ее лицо. Из-под челки, которая раньше прикрывала лоб до самых очков, а теперь сбилась на бок, выползал жирный рубец: он рассекал бровь и то место, где когда-то был правый глаз, а теперь темнела заросшая складчатой кожей впадина. Второй глаз казался широко распахнутым, но ни радужки, ни зрачка я не увидел – он был желтоватым и глянцевым, как фарфоровый шарик на крышке старой сахарницы. Я прижал ладонь ко рту, чтобы не вскрикнуть. Она вытянула вперед руки, но почувствовала, что в комнате что-то изменилось, и позвала:
– Вова, где ты?
– Кажется… сегодня… ничего не получится … – выдавил я из своего угла. – Давайте я расплачусь и закончим…
Она какое-то время не двигалась, затем сообразила, что к чему, нашарила и нацепила очки, начала одеваться. Я непослушными руками вытащил из брюк кошелек, выпотрошил его: разномастные купюры посыпались на пол. Кое-как собрал их в лохматую стопку и сунул ей. Она оттолкнула меня, подхватила с пола пальто, нащупала дверь и вышла в коридор. Я выскочил следом, заметался по прихожей, бормоча какие-то жалостливые оправдания. Она не проронила ни слова, ждала, пока я закончу ковыряться с замком, затем прошла мимо и начала спускаться вниз по ступеням. Я выбежал на площадку и тихо проскулил ей вслед: «Давайте я посажу вас на такси…» Разумеется, ответа не последовало. Тогда я захлопнул дверь, сел на пол и закрыл лицо руками.
Конечно, я не рассказал Саньку про свой провал и пресекал всякие разговоры на эту тему, хотя он и рвался обсудить детали моего первого опыта. Больше всего на свете мне хотелось стереть его из памяти, этот позорный эпизод, но вот прошло три месяца – и не было ни дня, когда бы я не вспоминал о нем. Черты ее лица вроде бы уже истерлись, но ночью память восстанавливала их со всей кошмарной точностью, и я не раз просыпался в поту, с облегчением понимая, что один в кровати.
До сих пор не могу сказать, на что я рассчитывал, когда все же решил подойти к ней. Что именно собирался ей сказать? У меня не было плана, просто я толкнул дверь и направился к столику, но тут из глубины зала показался какой-то парень и тоже двинулся в ту сторону. Мне пришлось остановиться у стойки бара и сделать вид, что я изучаю коктейльную карту. Проходя мимо, парень громко, слишком громко, крикнул бармену:
– Два «Тома Коллинза», пожалуйста!
Тот кивнул и вопросительно посмотрел на меня.
– Три, – сказал я. – Три «Тома Коллинза».
Поезд на Сахалин
Когда началась война, мы с Гуриком играли в футбол. Я уже с четверть часа лупил по мячу, пытаясь пробить ворота, и каждый раз он под Гуриково улюлюканье ударялся об штангу или улетал в заросли крапивы позади сетки. Тут-то на поле и выбежала маленькая Каринэ.
– Гурик, Гурик, пошли домой! – пропищала она и, прежде чем брат успел крикнуть ей в ответ ей что-нибудь обидное, выпалила: – На нас японцы напали!
Мы переглянулись и, не сговариваясь, со всех ног бросились в поселок. Добежав до своего двора, я распахнул калитку и чуть не сбил с ног деда, который ковылял от крыльца в сарай.
– Дед! – крикнул я, задыхаясь. – Дед! Слышал, война началась?
– Цыц, че орешь, холера, – пробурчал дед, и меня окутали облака винных испарений. – Ну, слышал.
– Обалдеть! – я прошмыгнул мимо и кинулся в дом, к телевизору.
По всем каналам крутили новости, и, переключаясь между ними, я в общих чертах смог составить картину случившегося: японские войска заняли Южно-Сахалинск, их военная эскадра курсировала в Татарском проливе и намеревалась оккупировать Приморье. На дрожащем экране передо мной плескалось таинственное далекое море, которое рассекали наши и вражеские корабли, похожие на всплывших из глубин древних животных. Я не мог поверить своим глазам. Что это? Настоящая, не киношная война? В памяти хороводом пронеслись все книги «Библиотеки приключений», прочитанные за последние несколько лет. В груди защемило, и вдруг отчего-то захотелось стоять там, на палубе, с биноклем в руках, чтобы соленый ветер хлестал в лицо холодными брызгами. Я так отчетливо представил это себе эту картину, что даже зажмурился.
Следующие несколько часов мы провели с дедом у включенного телевизора. Точнее, я сидел у телика, а дед, вооружившись дробовиком, который он вытащил из сарая, устроился на крыльце с транзистором на коленях. Когда передавали какую-нибудь свежую новость, мы орали друг другу: «О, наши самолеты с десантом приземлились под Владиком!» (я), или: «Етить-колотить, у япошек всеобщая мобилизация, Хиросимы им мало!» (дед). Скоро в транзисторе сели батарейки, и дед перебрался ко мне в дом. Около шести мы синхронно вскрикнули. По центральному каналу сообщили о том, что Япония официально объявила России войну. Еще через пятнадцать минут у нас в поселке вырубили электричество. Дед, ворча себе под нос и тихонько матерясь, начал шарить в потемках в поисках макарон, которыми мы ужинали почти каждый вечер. Я вышел на крыльцо и увидел, как по заросшей травой дороге ко мне бежит Гурик. Через плечо у него болталась большая тряпичная сумка. У забора он остановился и, тяжело дыша, схватился пухлыми руками за штакетины.
– Выйдешь? – Достал из сумки и покрутил в воздухе упаковку сосисок и половинку кирпичика черного. – Пойдем на речку, на костре пожарим!
Я крикнул деду, что есть не буду, и выбежал за калитку.
Мы отправились на речку.
– Ну что, как твои? – спросил я, когда мы вышли на дорогу.
В поселке было непривычно пусто.
– Да ничего, прилипли к телику, – Гурик пожал плечами. – Батя сказал – бояться нечего. У нас ядерная бомба, а у японцев нету. Так что они быстро смотают удочки.
– Ты вообще хоть представляешь, что будет, если рванет ядерная бомба? – возмутился я. – Сколько людей поумирает?
– Да не-е-ет, – снисходительно протянул он, – ядерная бомба нужна не для того, чтобы ее взрывать, а для того, чтобы ей грозить. Понимаешь?
Меня злило, когда он начинал говорить со мной как с маленьким, поэтому я ничего не ответил. Мы пару минут шли молча, и Гурик даже стал насвистывать что-то, чем окончательно вывел меня из себя. Свистеть как ни в чем не бывало, когда в стране война? Это уж слишком. Меня распирало от желания поговорить с кем-нибудь обо всем этом, с кем-нибудь, кто действительно разбирается. Поэтому я предложил:
– А давай зайдем на бревна?
– На бревна? – нахмурился он. – Зачем это?
– Ну давай, – настаивал я, – там наверняка сейчас народ, послушаем. На секундочку. А потом – сразу на речку.
– Да какой там народ… Ну ладно, если только на секундочку, – нехотя согласился он.
На бревнах за крайним домом поселка, который мы называли заброшенным, по вечерам собиралась вся местная молодежь: там обсуждались последние новости, создавались пары, городские под руководством опытных поселковых впервые пробовали курить – в общем, там происходило все то, что дед одной фразой обозначал как «тянуть канитель». Мы с Гуриком туда почти не ходили. Моего друга в поселке не любили. Главным образом потому, что он был армянином, а еще потому, что отец его владел несколькими овощными ларьками в Ильинске. В поселке у них был самый большой и красивый дом, где они всей семьей жили круглый год, так что обитатели соседних покосившихся дачек, не особенно скрываясь, называли их «хачиками» и «торгашами». Меня же не любили за компанию, поэтому каждый наш визит на бревна легко мог обернуться потасовкой. Но в этот раз, я был уверен, всем будет не до этого.
Еще на подходе мы услышали гул голосов. Я обрадовался – значит, не ошибся, и если повезет, то там будет кто-то из пацанов, которые служили. Но на посеревших от влаги и времени бревнах сидели лишь девчонки – Таня и ее подруга Лиля. Тут же обретались поселковые подростки – Киря и Серый.
– О, какие люди, – протянул Киря, увидев нас. – И че хотим?
– Садитесь, мальчики, – сказала Таня и похлопала рукой по бревну рядом с собой.
Мы с Гуриком переглянулись и полезли на бревна.
– Мы тут войну обсуждаем, – сказала Таня и посмотрела на меня.
От серьезного взгляда ее больших серых глаз у меня все спуталось в голове, и я, не сообразив, что ответить, несколько раз тупо кивнул.
– И что война? – с напускным равнодушием поинтересовался Гурик.
– У Таньки брат на Сахалин уезжает, – сообщила Лиля и сделала серьезное лицо.
– Он что, военный? – все так же безразлично уточнил Гурик.
Таня покачала головой:
– Добровольцем.
– Как добровольцем? – воскликнул я и тут же постарался, подражая Гурику, вернуться к ровному тону: – Разве набирают добровольцев?
– Вы че, совсем лопухи? – влез Киря. – По радио вовсю передают, что открыли набор в административно-хозяйственный корпус. Готовить, убирать, грузить там что. Кто во что горазд.
– Батя мой приехал с работы, говорит, в Ильинске уже пункт записи открыли – прямо в школе рядом с ихним автопарком, – авторитетно вставил Серый.
– Да, – вздохнула Таня, и мне показалось, что она сейчас заплачет, – поезд на Сахалин будет в конце недели.
– Я тоже пойду. Добровольцем, – услышал я свой собственный голос.
Над бревнами повисла тишина. Гурик пихнул меня в бок. Я смотрел на Таню. Глаза ее округлились, в них мелькнул испуг, смешанный с недоверием.
– Опа, вот это номер, – Киря громко хлопнул себя ладонями по бедрам и поднялся с корточек. Вид у него был такой, будто сейчас он повалит меня лицом на землю и начнет пинать. – Вот так герой – штаны с дырой! Тебе сколько годиков-то, маленький? Туда ведь малышей не берут.
Я перевел взгляд на девочек.
– Набор с шестнадцати лет, – подсказала Таня.
– Ну вот… Как раз, – смутившись, сказал я и почувствовал, как Гурик еще раз пихнул меня локтем.
На этот раз я в ответ со всей силы толкнул его в ответ, он крякнул и затих.
– Че ты гонишь, тебе же нет шестнадцати, – хохотнул Серый.
– Да иди ты, – огрызнулся я. – Тебе паспорт показать?
– Да че мне твой паспорт, у тебя на роже написано…
– Ну все, хватит. Дегенераты, – Таня встала и начала осторожно спускаться с бревен. – Ты когда едешь записываться? – обернулась она ко мне.
– Ну… Не знаю… Завтра, – промычал я.
– Давай послезавтра? – попросила она. – Я с тобой поеду.
Я ошарашенно кивнул. Таня развернулась и, ни с кем не прощаясь, пошла в поселок. Парни молча смотрели ей вслед. Лиля тоже соскочила вниз, состроила рожу Кире, который от недоумения только хлопал глазами, и побежала за подругой.
– Пошли, – шепнул мне Гурик. – Ща бить будут.
– Пофиг, – ответил я.
Во мне созрела какая-то мрачная уверенность в себе и собственной взрослости. Видимо, она передалась окружающим, потому что поселковые переглянулись, а потом Киря спросил:
– Ты че, реально поедешь записываться?
– Реально, – ответил я.
Он покачал головой.
– Ну ты без башни.
Серый добавил:
– Батин брат механиком в Сирии был. Вернулся без ног. Еле с того света вытянули.
– А давайте костер жечь? – предложил вдруг Гурик и достал из сумки сосиски. – Жрать охота.
– О, ништяк, – оживились парни, – закусон будет. У нас тут это… – Серый вытащил из пластикового пакета полторашку пива. – Пивас.
Он непроизвольно улыбнулся, и я почувствовал, как мое лицо растягивается в ответной улыбке.
Ночью в постели мне никак не удавалось заснуть. Пивное послевкусие горчило во рту. Как только я закрывал глаза, кровать начинала быстро-быстро вращаться, и внутренности подступали к горлу, как будто я уже был на борту эсминца, попавшего в шторм. Поэтому я лежал и пялился в темноту, пытаясь осмыслить все произошедшее за день. Я думал о том, как все вокруг вдруг резко изменилось, будто война, как кислота, плеснула из телевизора и покорежила внешний вид привычных вещей, и моя жизнь, такая понятная и беззаботная еще утром, вдруг тоже в одночасье превратилась в какую-то другую, с большим и пугающим неизвестным впереди. Я вспоминал ту картинку из новостей и свое странное, почти счастливое ощущение, которое накатило на меня днем, и пытался вызвать его повторно, чтобы придать себе бодрости. Ничего не получалось – вместо этого я испытывал томительный страх, отвращение к себе, сдуру сболтнувшему лишнего, и стыд. Особенно жгучим был стыд – думая о влажных печальных Таниных глазах, я чувствовал, как щеки заливаются пылающим румянцем. Я ругал себя последними словами. Было понятно, что я не могу и, что важнее, не хочу ехать никуда добровольцем, но теперь все так запуталось, что нужно было искать правдоподобную причину, чтобы снять с себя обещание и не опозориться в глазах ребят. Под утро я наконец нашел спасительную соломинку – деда, за которым нужно ухаживать, и решил обыграть ситуацию так, что мне не на кого его оставить (что было правдой), и, надеясь, что на следующий день, может быть, никто не вспомнит о разговоре на бревнах, с чуть полегчавшим сердцем заснул.
Проснулся я от жуткого грохота. На ходу натягивая штаны, выскочил в кухню и увидел деда, сидящего на полу рядом с перевернутой деревянной приступкой, которую он использовал для того, чтобы дотягиваться до верхних полок кухонных шкафов. По полу были рассыпаны осколки бабушкиных сервизных чашек, голубых, с золотым кантиком.
– Етить-колотить, – раздосадовано бурчал дед. – Ну что ты будешь делать!
– Ты цел, дед? – я присел рядом на корточки.
– Да цел, цел, – пыхтел он, поднимаясь, – что мне сделается-то. Чаю вот хотел попить по-человечески, повод-то ведь какой…
– Какой еще повод? – насторожился я.
Вместо ответа дед шагнул ко мне и обнял. Я отшатнулся. Такое проявление любви с его стороны было мне в новинку. «Похоже, нажрался, да не на шутку», – подумал я. Однако от деда ничем не пахло. Выпустив меня из своих костлявых объятий, он ткнул пальцем в сторону стола.
– Садись. Так попьем. Вот ведь ситуация! Ты сам решил или надоумил кто?
– Что-то я не понимаю… Ты о чем? – внутренности снова всколыхнулись, и я присел на старенький шаткий стул.
– Так все говорят, ты в добровольцы решил податься.
– Кто все? – испугался я.
– Ну кто, – закатил глаза дед и начал длинно перечислять, кого из поселковых он утром встретил и с кем успел эту новость обсудить. – Вот и думаю, – закончил он, – ситуация получается… Все знают, один я не в курсе.
Я закрыл лицо руками. Ужас и отчаяние обожгли меня, как будто кто-то перевернул стакан кипятка мне за шиворот.
– Дед, ты все не так понял… – бормотал я.
– Чего не понял? Ты говорил или не говорил, что в добровольцы пойдешь?
– Ну говорил…
– Ну так че тут понимать-то? Или передумал?
Я опустил глаза и качнул головой.
– Прально, Митька, – одобрительно закивал дед, – мужик сказал – мужик сделал. Дело твое правое, поедешь, повоюешь, приструнишь узкоглазых, вернешься домой, – он рассуждал так буднично, как будто речь шла о поездке на затон на рыбалку. – Молодец! Хошь, я те дробовик подарю?
Я закусил кулак зубами и еще раз качнул головой.
– Прально, – еще раз поддакнул дед, – пусть у меня будет. Вдруг до нас докатит, хоть будет чем отбиться. А давай-ка за такое дело – по одной, – подмигнул он и потянулся к шкафу. – Стопарики достанешь?
Я вскочил с места и выбежал из кухни. Мне надо было срочно увидеть Гурика.
– Ну вот зачем было трепать…
Мы сидели у него во дворе: я примостился на краю песочницы, сколоченной дядей Суреном, отцом Гурика, для Каринэ, сам Гурик ходил вокруг меня кругами, нервно пережевывая бутерброды, которые тетя Аюна, его мама, приготовила на завтрак. У меня в руках тоже был ломоть батона с кружком докторской колбасы, но кусок не лез в горло.
– Весь поселок теперь только об этом и говорит… – Гурик взволнованно всплескивал пухлыми руками.
– И что мне делать? – мрачно спросил я и положил нетронутый бутерброд на край песочницы.
Гурик тут же приземлился рядом. Он надкусил его и, не переставая работать челюстями, прижал ладони ко лбу и крепко зажмурил глаза – он всегда так делал, когда напряженно соображал. Я молча чертил носком кроссовки полоски на пыльной земле.
– Я думаю так, – сказал он минут через пять. – Тебе надо получить повестку, а потом не поехать – сказать, что заболел там или что еще…
– Да кто мне ее выдаст! Мне же нет шестнадцати лет…
– Зато мне есть… – сказал Гурик и широко улыбнулся.
Час спустя, запершись в ванной, мы красили мне волосы краской тети Аюны. Я склонился над раковиной, а Гурик тщательно растирал на моей голове содержимое белого тюбика с надписью «Оттенок 07 „Черная пантера“». Жижа затекала в глаза и противно щипала.
Высушив голову полотенцем, отчего оно приобрело угольный оттенок, будто им вытирал лицо шахтер из забоя, я глянул в зеркало и ужаснулся. Волосы мои, до того светло-русые, почернели, но вместе с ними почернела и кожа на лбу и щеках, и уши… Гурику пришлось бежать за ацетоном и оттирать следы краски, отчего на месте черных подтеков оставались красные пятна.
– Все равно не похоже, – сказал я, обреченно сверяя свой новый облик с фотографией в Гуриковом паспорте. – У меня волосы прямые.
Про отсутствие у меня пухлых щек я решил умолчать.
– Ерунда, – заверил меня Гурик. – Подумаешь, похудел. А кудри мы тебе сейчас организуем.
Он принес из родительской спальни щипцы для завивки. Я застонал, но делать было нечего.
Дядя Сурен ехал в Ильинск после обеда, и мы с Гуриком напросились прокатиться вместе с ним. Я нацепил на голову дурацкую дедову кепку, которая полностью закрывала мою новую прическу, так что он не заметил никаких перемен, разве что иногда искоса поглядывал в зеркало заднего вида на мой нелепый головной убор. В городе мы расстались на центральной площади у памятника Ленину и договорились встретиться на том же месте через час. Перед тем как уйти, Гурик тайком сунул мне паспорт и поднял большой палец вверх. Я вяло улыбнулся ему в ответ.
Перед двухэтажным зданием школы было пусто. Я присел на скамейку у входа и подождал минут десять. За это время никто не вошел и не вышел из двери. «Может, не работают сегодня?» – проблеск надежды придал мне сил, я поднялся и зашел в вестибюль. На стене напротив входа висело от руки написанное объявление: «Запись добровольцев, каб. 18» – и была начерчена кривая стрелка. Я поплелся в указанном направлении. Дверь кабинета номер 18 была гостеприимно распахнута. Внутри, за учительским столом в окружении развесистых традесканций, расположилась дородная дама с пуховым платком на пышных плечах. Она смерила меня строгим взглядом через толстые линзы очков и с легким раздражением в голосе прокартавила: «Проходите». Я замер на пороге. Увиденное сильно отличалось от моих представлений о том, как выглядит запись в добровольцы: ни тебе переполненного молодежью коридора, ни военного в форме, который бы по-отечески похлопал бы по плечу… «Проходите!» – повторила дама, повысив голос.
Я сделал несколько шагов по направлению к ней и замер.
– Садитесь. Паспорт, – приказала она все с тем же неудовольствием, как будто ждала меня целый день, а я только сейчас соизволил явиться.
Я вытащил Гуриков паспорт и одновременно стянул кепку, демонстрируя россыпь вороных кудрей на голове. Кажется, при этом я покраснел, но дама не обратила на меня внимания и начала переносить паспортные данные в большую разлинованную книгу. Затем она взяла мою фотографию – перед школой я успел забежать в соседнюю фотобудку – и наклеила на продолговатый листок, который вытащила из стопки неровно нарезанных бумажек. Она вписала в пустоты мое (то есть Гуриково) имя и протянула листок мне. Я пробежал его глазами. В нем значилось, что завтра к девяти ноль-ноль мне следует явиться на Ильинский вокзал, сбор под часами, при себе иметь личные вещи весом не более восьми килограммов.
– Что это? – спросил я.
– Повестка, – ледяным тоном ответила дама.
Видно было, что мое присутствие уже утомило ее.
– А… Как вообще… Куда мы поедем? Надолго ли… – растерялся я.
– Я ничего не знаю, молодой человек, – отрезала она, сняла очки и начала тереть глаза, растягивая кожу на обрюзгших веках. – Я только записываю. На месте все выясните.
Я встал и молча пошел к выходу.
– Я на тебя не сержусь за то, что ты не взял меня с собой, – говорила Таня, не сводя с меня серьезных серых глаз, – я понимаю, в такой момент вообще все путается в голове.
Мы стояли за углом заброшенного дома. С бревен, где ребята решили устроить мне отвальную, доносились крики и гогот. Жгли костер. Я смотрел на Таню как зачарованный и в тот момент сам верил в то, что завтра меня ждет дальняя дорога – может быть, в один конец.
– Напиши мне обязательно, – сказала она. – Вот, – она вложила в мою ладонь сложенную в несколько раз бумажку. – Это мой московский адрес.
Я кивнул ей.
– Ну не стой же ты как истукан.
– Хорошо, – ответил я и переменил позу.
Таня вздохнула, чуть задрала голову, сложила губы бантиком и прикрыла глаза. До меня дошло: она хотела, чтобы я ее поцеловал! Я, не медля, сгреб ее в охапку и прижался губами к ее губам.
– Дурак! – крикнула Таня, отпихнула меня и побежала к костру.
В этот вечер на бревнах практически не было свободного места: вся молодежь поселка собралась меня провожать. Жарили хлеб и сосиски, курили. Я сидел у костра и смотрел на огонь. Ко мне периодически подсаживался то один, то другой, все говорили что-то напутственное, шутили по поводу покрашенных волос, хлопали по плечу. Я слушал вполуха, улыбался, благодарил. Сквозь дрожащие язычки пламени я смотрел на Гурика, который ошивался в сторонке, угощал девчонок конфетами, они смеялись. Таня тоже была там и улыбалась. Мне вдруг подумалось о том, как быстро они меня забудут. Через неделю, максимум через две они будут собираться на бревнах, болтать, и мое имя уже не всплывет в их разговорах, оно, как и я сам, канет в прошлое. А Таня, может быть, начнет гулять с Гуриком… Я почувствовал, как глаза наполняются слезами, и что есть силы сжал зубы. Не хватало еще расплакаться при всех. Рядом на корточки опустился Серый.
– Страшно? – спросил он.
Я молча пожал плечами.
– Не дрейфь, – сказал он, – у меня братуха тоже записался. Вместе поедете, будете помогать друг другу… Он у меня качок, в обиду не даст, если че… Ну и вообще… Ты это… Нормально все будет. Давай там, за наших, – он хлопнул меня по спине.
Я встал, ответно толкнул его в плечо, скривив лицо в улыбке, пробурчал что-то вроде «спасибо» и пошел прочь от бревен. Все взгляды устремились на меня.
– Скоро приду, – соврал я и поспешил скрыться за поворотом.
Дома воздух сотрясался от дедова храпа. Я прошел в свою спальню и, не раздеваясь, повалился на постель. Внезапно пришло понимание того, что я не смогу утром заболеть. Я уже сел в этот поезд на Сахалин, и он увозит меня на всех парах от Ильинска, от нашего поселка, от деда, от Гурика… Я поднялся, достал из шкафа рюкзак, кинул туда пару футболок, перемену белья, книжку, наушники, фонарик. Аккуратно сложил и засунул в наружный карман повестку. Затем вышел на кухню, включил свет и сел писать письмо маме.
В окно что-то звонко стукнулось. Я подошел и сквозь собственное отражение в стекле разглядел Гурика, стоящего за забором. Отодвинул ржавый шпингалет и распахнул створку.
– Ты чего ушел? – спросил он.
– Мне вставать рано, – ответил я.
– Ой, да ладно. Успокойся уже. Погеройствовал – и хватит.
– Ты думаешь, мне слабо, да? – разозлился я.
– Ничего я не думаю, – сказал Гурик.
– Ну так я возьму и поеду.
– Ну и дурак будешь, – ответил он.
– Да пошел ты!
Я с треском захлопнул окно, рывком задернул полупрозрачные шторы и вернулся за стол.
Письмо маме не клеилось. Я не знал, что писать. Объяснить, ей, что сподвигло меня на это приключение? Рассказать все как есть или присочинить легенду? Или просто успокоить ее, написать, что со мной ничего не случится? В итоге я наскреб несколько строчек, в которых просил беречь себя и, подумав, добавил еще, что люблю ее. Эта фраза отчего-то далась особенно тяжело. Еще я черканул коротенькую записочку деду с просьбой переслать письмо маме как можно скорее. Оставил все это на столе, вернулся в комнату и до утра разглядывал узорчатый от света и теней потолок.
Электричка прибывала на вокзал Ильинска без четверти девять. Я продрог в холодном и пустом вагоне, хотелось спать, но глаза как будто остекленели после бессонной ночи и отказывались закрываться. Кроме того, я боялся случайно пропустить свою станцию.
Возле здания вокзала под часами уже собралась порядочная толпа. Парни и мужчины постарше топтались возле входа, зевали и пили кофе из бумажных стаканчиков. Руководил добровольцами усатый мужчина в форме – как раз такой, какой, по моему представлению, должен был встретить меня на пункте записи. Я направился прямиком к нему и протянул ему повестку.
– Та-ак-с… – он забегал глазами по списку, закрепленному на дермантиновом планшете. – Гаспарян Гурген… – и несколько раз поднял на меня глаза, сверяясь с фото.
– Митяй, здорово! – услышал я и обернулся.
Коля, брат Серого, проталкивался ко мне сквозь толпу.
– Ну че, повоюем?
– Митяй? – переспросил офицер.
– Митяй, друган мой, – дружелюбно улыбнулся Коля усатому, обнимая меня за шею своей огромной мускулистой ручищей.
– А где Гурген Гаспарян? – не понял военный. – Это вы что же, по чужой повестке пришли, что ли?
Коля отстранился и обеспокоенно заглянул мне в глаза:
– Так ты че, вместо армяшки?..
Я метнул на него уничтожающий взгляд.
– Гражданин, – обратился ко мне офицер. Маска дружелюбия сползала с его лица, – паспорт предъявите, будьте любезны.
Я начал рыться в рюкзаке, делая вид, что ищу его.
– Кажется, дома забыл, – пробормотал я.
– Вы уж поищите потщательней. Явка по чужой повестке карается законом, – со значением произнес военный.
Я закивал и снова запустил дрожащие руки в сумку.
– Митяй, помочь? – шептал мне Коля.
– Отвали, – шептал я ему в ответ, отодвигаясь в сторону, как бы для того, чтобы не мешать вновь подходящим добровольцам.
Дождавшись момента, когда военный отвлечется на новичка, я вскинул рюкзак на плечо и бросился бежать.
Толпа за спиной загалдела. Я мчался что есть мочи по улицам, сворачивая на мелкие переулки, петляя и путая за собой следы, как бывалый преступник. У меня не хватило духу оглянуться, но вскоре стало понятно, что погони нет. И все же я не мог остановиться. В боку кололо, пересохший воздух драл горло наждачкой, хотелось пить. Я чуть сбавил ход и, пробегая по Центральной площади, вдруг увидел машину Гурикова отца. Я кинулся к ней. Передняя дверь распахнулась, из нее вылетел Гурик и побежал мне навстречу. Мы обнялись.
– Слава богу, – сказал он. – Мы за тобой приехали.
С водительского сиденья вылез дядя Сурен и наблюдал за нами, уткнув руки в боки, чуть заметно улыбаясь в усы.
– Ну и влетело мне из-за тебя вечером, – говорил Гурик, пока мы шли к машине. – Брат Серого вчера увидел в списках добровольцев мою фамилию, и их отец пришел к моему. Был допрос, меня практически пытали… Пришлось все рассказать. Приехали на вокзал – тебя не нашли и вот город прочесываем.
– Залезай, боец, – дядя Сурен насмешливо потрепал меня по затылку. – Дембель твой наступил.
Мы расселись по местам, Гурик вперед, я – на заднее сиденье. Машина тронулась.
Когда мы выехали на шоссе, растянувшееся вдоль железной дороги, нас обогнал поезд, идущий на Сахалин.
– Спасибо, – сказал я, – спасибо вам, – и увидел в зеркале заднего вида улыбающиеся глаза Гурикова отца.