Девочка-слон
Людочка была всегда неуклюжая. Куда бы ни шла, чтобы ни делала – все падало, разбивалось, расходилось по швам, отламывалось и крошилось. Крестной маме Людочка одним движением пухленькой ручки сорвала золотую цепочку с шеи – крестная так расстроилась, что швырнула Людочку на диван, хорошо хоть не на пол, завизжала: «Что ты наделала?!» – и выскочила из комнаты в кухню, где мама возилась с чаем. Людочка не поняла ее слов, ей всего-то было полтора года, а цепочка золотилась и змеилась в руках – это было так красиво.
Крестная обиделась, и мама злилась – шлепнула по рукам и отобрала цепочку. Мама всегда злилась на Людочку за весь этот ее нескладный характер и беспокойность. Мама любила, чтобы во всем был порядок.
– Порядок, Люда, превыше всего, – говорила она ей, когда девочка застилала кровать или чистила зубы.
Вещи обязаны стоять ровно, как солдаты в строю. Зубная паста – лежать слева на полке колпачком к стене. Щетка – в стаканчике. Покрывало на старой тахте – покоиться гладко, как небесное полотно, и не дай бог уголок подушки выглянет из-под него, словно кусочек облака. Майки, трусы, носки – по цветам, сложенные пополам. Колготки – в правом ящике тонкими длинными рейками.
Люда старалась быть аккуратной, но выходило все равно плохо. Если с вещами в шкафу она кое-как разбиралась, то с окружающим миром подружиться не получалось. Люде всегда казалось, будто она живет в стеклянном домике, с такими же хрупкими предметами, которые при ее появлении тут же ломались, мялись под натиском ее ручек и ножек. Прошла мимо комода – а чашка из бабушкиного сервиза летит вслед, словно умоляя взять ее на руки. Люда не понимала, как же она умудрилась ее задеть. «Как?» – этот вопрос будут задавать ей всегда, и ответ будет 0вылетать спутанным объяснением, что она случайно и совсем не хотела разбить. Вещи сами прыгали на нее и отталкивались с острым неизбежным звуком разрушения.
Людочка все свое время проводила за починкой сломанных вещей. Приходила из школы и садилась зашивать платье – его край зацепился за гвоздь, торчащий в заборе. Клеила чашки, блюдца, вазочки и статуэтки, которых, как назло, в квартире было огромное количество. Мама, казалось, любила посуду больше всего на свете. Людочка все понимала, ведь мама посуду расписывала, выводя тонкой кисточкой по выпуклому боку изящной кофейной чашки изогнутые ментоловые лепесточки и пенистые розовые цветы. Это была ее работа, и мама гордилась тем, что она украшает мир своими художествами.
– Смотри, вроде чашка как чашка, тарелка как тарелка, а капни на нее немного краски, и вот она уже расцвела, – говорила мама.
А Людочка сидела тихо в углу, стараясь не шелохнуться. Сделай она хоть одно движение – и эта тарелочка, которую мама бережно держит в ладонях, прыгнет на девочку и отскочит, разлетаясь на треугольники осколков.
В комнате Людочки стоял высокий стеллаж, она его называла «кладбище разбитой посуды»: на верхних полках лежали уже склеенные, кое-как реанимированные жертвы, а на нижних – все то, что еще предстояло оживить. Мама не позволяла вещам уйти в вечный покой мусорного ведра, заставляла Людочку возрождать то, что она испортила.
– Иначе ты так и вырастешь неуклюжей медведицей, которая рушит все вокруг себя, – говорила строго и совала в нос очередную раскрошенную вазочку.
И девочка шла в комнату и там, низко склонив голову над останками вазы, ржавой струйкой клея пыталась возродить побитое существо.
«Они живые, а ты их убиваешь», – мама всегда так говорила про посуду, холодные предметы были для нее словно люди. Весь дом был наполнен этими живыми существами. Мамины друзья и знакомые знали, что Рая обожает фарфор и стекло – неважно, это фигурка девочки в платье на плоской подставке или пузатый графин. Все тащилось в праздничных пакетах вместо печенья и тортов, вместо охапок цветов и вкусностей. Даже Людочке на день рождения дарили не пластмассовых кукол и плюшевых игрушек, а наборы посуды – «на свадьбу». Мама радовалась и тут же оповещала гостей, что Людочка все равно разобьет, она у нас «слон в посудной лавке, оправдывает фамилию». «Слонина» и правда звучало как «слониха», девочка это понимала. В школе ее так и звали. Она не обижалась, привыкла.
Людочка обреченно кивала, брала подарок и старалась тут же его поставить на пол, засунуть под стул да убежать к праздничному столу. Чтобы, пока гости не расселись по местам, не забренчали ложками и бокалами, поздравляя именинницу, схватить кусочек колбасы, запихнуть в рот дольку апельсина, собрать горошек пухлыми пальцами – и в рот, пока все снова не стало крошиться и ломаться вокруг нее. Пока праздник не будет безнадежно испорчен Людочкиной неуклюжестью.
И ходить в гости Людочка не любила. У тети Вали, маминой подруги, разбила старинные часы. Деревянная башенка с круглым циферблатом и громкими стрелками, словно маяк, привлекала внимание, и Людочку так и тянуло потрогать гладкое дерево, прислонить ухо к корпусу часов и послушать мерное гудение внутри. Людочке тогда было семь, и ей подумалось, что внутри живет гном. Она постучала костяшками пальцев по дереву, пытаясь его выманить. А циферблат раз – и выскочил на нее, упал на пол. Людочка взяла хрупкий купол в руки, пыталась прикрепить его обратно, задела стрелку, та тоже отвалилась. Тогда впервые мама отлупила Людочку тонким кожаным ремешком по рукам. Тетя Валя охала и причитала. Ей было очень жаль эти часы.
Людочке тоже было очень жаль, что она портила все вокруг. Саму ее жалел только дедушка, ворча, что если бы у Раи был муж, а у Люды отец, все было бы иначе. «Рая, дурью маешься, со своими тарелками и чашками носишься, лучше бы отца девочке нашла». Где папка – Люда не знала. У нее всегда была только мама.
Олин папа пил, а Катин водил в зоопарк и вообще, кажется, был лучшим отцом на свете. У некоторых одноклассниц, как и у Люды, отцов не было. Люда старалась не думать о том, было бы ей лучше с папой или нет. Некогда было. Она клеила и зашивала, штопала и собирала разбитые части хрупкой вселенной.
Единственное, чего хотела Люда, – это стать меньше, тоньше, незаметнее, а еще лучше быть бесплотной, чтобы любой предмет проникал в нее, будто в желе, а не отскакивал, как от стены.
Но вот незадача – Людочка была крупной девочкой, круглой, сдобной. Пышные руки, ноги, все кругловатое, мягкое, но при всей этой неповоротливости Людочка казалась весьма милой и славной девчушкой. Очарование пропадало, стоило ей разнести вдребезги предметный мир.
«Скорее бы вырасти, – думала по ночам девочка. – В моем доме не будет стекла и фарфора, а только пластик, бумага и матрас на полу. И может, я стану прекрасным лебедем, а не превращусь в слониху». Людочка засыпала, представляя, какой будет жизнь без мамы и ее ремешка, от которого на руках и ногах оставались тонкие красные следы, будто кошка поцарапала. Спокойствие, сваленные вперемешку трусы и носки, пластиковый стаканчик и пятна чая на полу, грязное взъерошенное пространство и ни одного упрека – вот все, о чем она мечтала.
*
Он ей очень понравился, тот парень. Худой, лохматый, в рваных джинсах и мятой майке. Курил изящно, не как другие парни, слегка изогнув запястье. Хрипло смеялся, но при этом его глаза были серьезные. Людочка сидела тихо вместе с другими на лавке за корпусом университета и жадно ловила происходящее вокруг. Она поступила, это было для нее большим счастьем, ведь мама полагала, что Людочку ждет лишь профессия продавца в каком-нибудь захудалом магазине.
– С твоими руками только по кнопкам кассы и колошматить, а еще лучше – уборщицей, – она нервно смеялась, глядя, как Людочка пытается приладить отломанную ручку к тельцу фарфоровой балерины.
Люда молчала. Согнувшись, пыталась ровно пустить полоску клея по плечу фигурки, и единственное, чего она страстно желала, – это запустить статуэтку матери в голову. Ей было стыдно за эти мысли, но иногда она действительно грезила остаться сиротой. Представляла, как похоронит маму на кладбище, вернется в квартиру и начнет паковать в мусорные пакеты стеклянное барахло, сметая все с полок и впервые не переживая, что все это разобьется.
– Хотя какой уборщицей! – мама запахивала халат и нервно дергала подбородком. – Ты же все в любом магазине разнесешь в пух и прах, – смотрела на дочь с усталой брезгливостью и уходила.
А Людочка поступила. Спонтанно подала документы в университет культуры на организатора социокультурной деятельности, не совсем понимая, что это значит. Мама ахнула, подняв тонкую выщипанную бровь.
– Ну-ну, посмотрим, – скривилась, не обрадовавшись этой новости.
Людочка хотела спросить маму, за что она так с ней, но не смогла. Глаза щипало от обиды – так хотелось, чтобы мама была ею наконец-то довольна. Но разве мама могла быть довольной, ведь Людочка снова накануне набедокурила. Снесла кастрюлю с супом, затопив плиту и пол жирной жижей.
«Как жаль, что я не иногородняя, – сокрушалась Людочка, – жила бы в общаге, и больше никакой посуды и фарфора», – мечталось ей о мире алюминиевых предметов.
Радость, что она стала студенткой, немного померкла, когда Людочка обнаружила, как тяжело ей влиться в компанию сверстников. Она жила с бесконечным чувством вины и тревоги, сделай одно резкое движение – и пространство задергается в безумном танце разрушения.
А жить так хотелось! Глядя на ровесниц, Людочка восхищалась их резвостью и смелостью. Они хохотали, махали руками, шутили с парнями и были невыразимо свободны – не опасаясь, что, взмахни они пальцами – мир вокруг них треснет по швам. Людочка тенью ходила за ними, впитывая иную реальность, стараясь хоть на миг ощутить такую же легкость.
*
Пиво было невкусное, но Людочка радовалась, что сидит среди других студентов и никто не попрекает ее и не смеется над ней.
– Будешь? – рыженькая Света протянула ей сигарету.
Людочка отрицательно махнула головой.
– Не курю, – поежилась.
– Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет, – прогудела Светина подруга и смачно затянулась.
Людочка улыбнулась. А тот парень, его звали Костя, странно усмехнулся ей в ответ. Людочка схватилась за эту улыбку, опасливо глазея на него. Она его заприметила еще в дни поступления и сейчас рада была оказаться рядом. Костя ей подмигнул, она повела плечами. Под мышками проступили пятна пота, Людочка сжалась, беспокоясь, что он заметит. Она по-прежнему была сдобной и мягкой, с красивой пышной грудью и такими же пышными бедрами. Слон не стал прекрасным лебедем, увы. Людочка немного завидовала стройным девчонкам, но похудеть не старалась. В ее жизни это вряд ли бы что-то изменило, обреченно признавала она.
Кто-то бренчал на гитаре, Светочка упорхнула с высоким кучерявым парнем к березам, и там они жарко целовались. Костя сидел рядом с Людочкой, рассказывая ей о том, как провел лето в Испании. Она слушала его внимательно, цепляясь за описания, представляя и синее море, и ракушки, горы, запах пыльной жары и вкус вина на губах. Людочка всего этого не знала, с мамой лето они проводили на старой даче в тени яблонь. Мама могла часами лежать с книгой на раскладушке, а Людочка пряталась на веранде, штопая и зашивая, склеивая и восстанавливая непрочный мир.
А когда совсем стемнело, Костя взял ее ладонь и повел за собой. Она шла за ним, словно корова на поводке, и отчего-то было странно тепло и приятно где-то внутри. В грязном лифте они целовались. Его руки проникли под рубашку, пальцы барабанили по груди – Людочка задержала дыхание, стало страшно, что Костя отпрянет, засмеется: слишком толстая, слишком мягкая… Он же задышал в ухо:
– Какая ты классная…
Они ввалились к нему домой запыхавшиеся, желая поскорее сорвать одежду. Костя скидывал кеды, а Людочка замерла в прихожей, с ужасом оглядывая пространство: диван, огромный дубовый шкаф с книгами и безделушками, а возле окна стояла ваза – огромная, пузатая, с легкой надглазурной росписью. Людочка впилась в нее глазами, восхищаясь рисунком и ужасаясь одновременно ее хрупкостью. А Костя уже тянул ее туда, на диван, прямо к вазе, которая, Людочка это точно знала, доживала свои последние минуты.
– Нет, нет, давай тут, – она притянула Костю к себе, стала снимать юбку, торопливо, неуклюже, бормоча про себя: «Только не туда, только не в комнату».
Костя засмеялся:
– Я думал, ты неопытная, – он чуть не упал, схватился за шкаф, – а ты вон какая!
Все закончилось быстро, словно пронесся поезд мимо старой станции, слегка позвякивая корпусом и дребезжа колесами. Перехватило дыхание, и было страшно, что тебя снесет воздушной волной, а потом раз – и снова тишина, и слышно, как поют птицы. Людочка смотрела на стену перед собой, думая, как бы теперь сбежать побыстрее домой. А Костя чмокнул ее в нос и протянул ей рубашку.
– Ух! – тряхнул лохматой головой. – А теперь надо выпить. Ползи на диван, я притащу шампанское.
Людочка замерла с рубашкой в руке. Она смотрела на вазу, и ей казалось, ваза тоже смотрит на нее – строго, как учительница, молчаливо с укором, осознавая, что Людочка-то – девочка-слон. Людочка медленно набросила рубашку на голое тело и аккуратно сделала шаг вперед. «Нет, надо уходить, я так не могу», – думала и совсем не знала, что делать. Костя ей нравился, и так не хотелось возвращаться домой к вечно недовольной маме и кладбищу поломанных предметов. А вот броситься на диван, поджать колени, пить шампанское и смотреть в его глаза, болтая ни о чем, – безумно хотелось.
Людочка все-таки вошла. А Костя крикнул из кухни:
– Прикинь, клубника есть! Мы прям романтику устроим!
Он шуршал пакетами, хлопал дверцей холодильника, а Людочка тихой кошкой медленно входила в комнату. Она присела на диван, выдохнула. Ваза стояла в двух шагах и была еще жива.
Костя впорхнул в комнату – в одной руке бокалы, в другой – тарелка с клубникой, плюхнул все на диван и убежал на кухню. Людочка поискала глазами столик – есть клубнику на диване не хотелось, боялась испачкать.
– Та-дам! – Костя откупорил шампанское, и тонкая пенистая струйка потекла по зеленому стеклу. – Так, там, за тобой в углу, столик сложен, подай-ка.
И Людочка послушно встала, чтобы взять сложенный столик, и, конечно же, задела вазу… «Очень хрупкий фарфор», – услышала она голос мамы.
«Три крупных, два средних, один маленький, и немного совсем мелких», – Людочка подсчитала разбитые части и стала ползать по полу, собирая пухленькими пальчиками осколки, чтобы тут же все склеить.
– Я… Прости, пожалуйста, прости… Я все исправлю, у меня есть… и даже иголки с нитками, все-все есть, я умею, – она плакала, запиналась, задыхалась.
– Эй, эй! – Костя подлетел к Людочке и стал поднимать ее с колен. – Ты чего?!
Она хотела сказать ему, что понимает, с такими, как она, невозможно быть вместе, невозможно трахаться, а любить – тем более… Она слониха, уродина, мама всегда это говорила, а Людочка думала, что вырастет – и все изменится. А ничего не меняется. Но у нее есть клей, тюбик всегда с нею, чтобы клеить и восстанавливать… Костя бросился вон из комнаты и вернулся с огромным черным пакетом.
– Я могу ее починить…
– Да черт с ней. Это всего лишь вещь, – он побросал осколки в пакет и швырнул его в прихожую.
Людочка смотрела на мусорный пакет и ощущала себя пугающе странно. «Это всего лишь вещь» – кололо в висок. И мир закачался, словно кораблик-карусель из детского парка, и вся ее жизнь закачалась, и стало чертовски тоскливо, до тошноты. Все, оказывается, может быть совершенно иначе…
– А у меня клей был…
Костя засмеялся. Людочка помедлила, задумчиво слушая его смех, а потом вышла в прихожую, достала из сумки клей, набор иголок с нитками и швырнула в пакет – вдогонку к разбитой вазе.
Костя протянул ей фужер с шампанским – на тонкой ножке, резной рисунок по серебристому хрусталю. Такие обычно бьются в мелкую пыль.
И Людочка заливисто, громко захохотала…