Сходня
1
Я сидела на кухне, когда она позвонила.
– Привет, это Лу. У меня новый номер.
– Что случилось?
– Лешего помнишь? Со Сходни который?
– Ну, помню. И?
– Его сбила фура. Ампутация кисти. И что-то с головой. Сходненские спрашивают. Приедем?
2
С Лешим я познакомилась на Чистых прудах. Я несла проездной из универа для Лу, а она мне – двести рублей.
Обычно мы встречались у нее в районе.
«Давай резче встречаться, – говорила она. – А то за мной заржавеет».
«Я тебе что, мужик на свидании? – отвечала я. – Ждать тебя чести дофига».
Тем не менее я ни разу не ушла с красно-зеленой Преобраги. Очень тут воздух умиротворяющий. Притом не снотворный.
Но в этот раз что-то пошло не так, и вместо Преобраги случились Чистяки.
– Ать!
Меня нагнал парень в шляпе и плаще. Он был коротко стрижен и выглядел по-чикагски и по-говнарски одновременно.
– Ну, – сказала я, – привет.
– Я Леший. А ты?
– А я Марго.
– А кого ждешь?
– Подругу.
– А я девушку. Любу жду.
Я что-то заподозрила.
– Какую Любу?
– Готичную. На той неделе познакомились.
Он раскрыл телефон-раскладушку и сунул мне под нос. На рабочем столе на фоне Введенского кладбища стояла Лу. На ней был белый грим, черная юбка и шляпа Лешего.
3
С Лешим у них ничего не вышло, потому что Лу мечтала о длинноволосом парне, а Леший только что дембельнулся. Я предположила, что хайр – это повод, а причина, видимо, в другом. Но Лу не слушала.
– Ты, Марго, оставь-ка свой фрейдизм. Нет хайра – нет любви.
Мы сидели на Преобраге у Моссовета, и я слышала запах ее белой пудры. Не духов, а именно пудры, густой, порошковой, даже волокнистой какой-то. Пудра делает Лу земной, хотя готы добиваются обратного. Но что поделать: грим – тоже материя.
– Знаешь, – сказала Лу, – которые на Сходне тусят, те ж во сне умирают. Не слышала?
– Не-а.
– Ну теперь знаешь. Адовый район у нас. Тебе не страшно?
Я покачала головой:
– Тушка – вот мой район. На Сходне я работаю.
На Преобраге солнечно. Лу не вписывается в родной пейзаж. Тут даже кладбище красное, лубочное какое-то. И листья зеленые.
4
Мое лето – пыльное, книжное. Позади смена в полуподвале, позади «роллтон» в жестяной кружке (тронешь – ошпаришься, не обожжешься!) и рожок в совковом кинотеатре. Мне восемнадцать, и я в последний раз взяла проездные. Перевелась на вечерку. Сходня – место, где судно пристает к берегу или человек может спуститься к воде.
Я иду к переходу, чувствуя, что губы холодные. Это значит – устала.
Небо тяжелое. И только в переходе – жизнь и движение. Там Леший носится со шляпой и аскает под «Гражданку» и «КиШа».
– Чего с зубами у тебя? – спросила я.
– За девушку вступился. На Ховринке.
Леший нааскал мне на проездной, который за Лу заржавел. И еще полтинник остался.
Мы пошли в стекляшку.
– А дайте пиво «Старый хмельник»! – пропел он.
Тогда эта шутка еще прокатывала.
5
– Ого ты изменилась!
Мы не виделись около двух лет.
– Кто б говорил.
На ней – ни грима, ни черноты. Вся бордово-изумрудно-каштановая, только на висках две красные прядки. Немилосердно выдают прошлое.
Мы перелезаем через забор и шлепаем в сторону Менжинского. «С головой что-то», как Лу сказала по телефону, – значит, лежит он в психиатрии.
– О чем думаешь? – Лу спрашивает.
– О том, что сегодня мы повзрослеем.
На проходной нас пустили легко и сердито. Левченко? Двадцать пять лет? По лестнице и направо. У желтой стены толкается кучка сходненских.
– А Клава-то не пришла, – говорят.
Леший месяц встречался с девушкой, но серьезного ничего. Теперь Клава в двусмысленном положении. Как ни поступит – все равно врагом окажется.
Из палаты выходит группа ребят. Лу толкает меня.
…Леший худ, бел и рассеян. Он изрядно зарос: ему идет хайр, идет худоба, идет долбанутость в глазах.
Мы принесли ему детскую питашку и воды – таблетки обезвоживают, и воду так и хлебают, из горла, с треском сминаемой бутылки – стеклянную тару нельзя, только пластиковую.
– Что ж ты так, Лёх, – говорит Лу.
– Мастер я, – отвечает Леший и улыбается.
– Какой мастер?
– Дурацкий. Вот чего получилось.
Он вытягивает вперед обе руки. Правую кисть. И левый рукав белой больничной рубахи.
Лу сидит у него в ногах, я – у изголовья. Леший смотрит на меня и вежливо моргает. Смотрит на нее и решает встать.
– Тихо, тихо, – мы укладываем его обратно.
Лу наклоняется к нему:
– Ты ж понимаешь, отчего это все? А, Лёх? Не будешь больше?
Леший улыбается. Слегка виновато, потому что неловко ему от замечания, – не надо пить. Замечания, да еще такого мягкого, нежного. Сестринского.
Он хватает ее длинный бордовый свитер. Открывается дверь, а в ней Варя. Мелкая белобрысая девочка в очках.
– Пошустрее давайте, – говорит она. – Уже пять. А мне с ним дежурить.
Леший смотрит на Лу.
6
– Мне надо тебе сказать кое-что, – говорю.
Мы сидим на заборе, уже за оградой. Забор, кажется, покрашен, но я об этом не думаю. Потом о едкой зелени и ацетоне вспомню.
– Ну, говори.
– Не, не буду. Мы посремся.
Я смотрю на нее – и не могу не смотреть. Но и смотреть на нее противно. Она меня бесит.
Бесит то, что она в зеленых лосинах и красном свитере. Не сами шмотки, а тот факт, что она их надела.
Бесит каштановый начес на голове.
Бесят даже ее губы – чем-то намазанные, бесформенные и от этого еще опаснее.
И мне нужно это сказать. Но я не могу.
– Так, – говорит Лу, – хватит. Пускай посремся. Хоть веселее будет.
Я сдаюсь.
– Ладно. Не надо тебе к нему приезжать.
– С хера ли?!
– С хера ли. Димасу привет передавай.
Лу долго сидит молча. Перебирает пальцами красную прядку. Ковыряет землю резиновым сапогом.
– Расслабься, – наконец говорит она. – Он же бредит. Не думаю, что серьезно он это все.
7
Лешего забрала домой Варя, белобрысая девочка. Лу всегда раздражали ее белые брови и ресницы. Она считает, что они делают Варю злой. «Отодвиньтесь, – передразнивала она ее. – Поближе к Лёшичке сяду…»
Мы опять у нее на Преобраге. Тут все по-прежнему, только благоустройство. Асфальт – поле вспаханное.
– Вот такие дела, – говорит Лу. – Клава – что Клава? Да и я ни при чем. А вот эта овца с бровями… То есть без них… То есть и не овца, конечно.
– А что она?
– Она его домой отвезла. На ночь оставалась. Был уговор, что без приставаний. В итоге он путягу проспал, а она – работу.
Варя, оказывается, любила Лешего, еще со сходненских времен. Сколько ей тогда было – пятнадцать? Всего любила, всякого. С зубами и без. С хайром и без.
С кистью и без нее.
Лу застегивает пуговицу на пальто. Она спокойна. Ей почти никогда ни за что не стыдно.
– Теперь ты понимаешь, – говорит она, – что без разницы, езжу я к нему или нет?
Перед нами площадка – плод пресловутого благоустройства. Красная, желтая, издевательски яркая. Но, может, это и к лучшему. Какая разница, краска или нет, если кто-то посмотрит и улыбнется.
– Теперь, – говорю, – понимаю.
Трещина
1
Я шарилась по Южной Тушке с гитарой и билетом до Петрозаводска.
– Экскюзе муа, – вдруг услышала я и обернулась.
За мной стоял афрофранцуз в растаманском берете.
– Экскюзе муа, – извинился он, – где водка-стадия?
– Чего?!
– Водка, – для дураков повторил афрофранцуз. – Ста-ди-я!
У меня готов был честный ответ, но тут он достал мятую карту метро. Встряхнул ее и разгладил розовой подушечкой пальца.
– Вуаля! Водка-ста…
– Понятно.
Я посадила его на метро, и он наверняка счастливо добрался до «Водного стадиона».
Меня трясло.
*
Три недели назад я его потеряла.
Мы гуляли по Волоколамке, и я ему обо всем рассказывала.
О том, что когда-то его любила. В детстве, когда он приходил с работы и подбрасывал вверх, к оранжевой люстре. Мы так здоровались.
О том, как он учил меня водить машину. Мне было лет тринадцать.
А потом что-то переменилось, и об этом я тоже рассказывала. О том, чего делать не стоило.
Прижимать мой затылок к спине за волосы, когда я отказывалась отвечать на вопросы.
Разбивать губу или швырять маму через полквартиры. Ну и так далее.
Вообще-то я давно не жила с ним под одной крышей. Семь лет назад я перекрасилась в черный, перевелась на вечерку, достала зеленый сорокалитровый рюкзак и курьерила по морозной Москве и за ее пределами.
Перебралась к подруге и три месяца спала рядом с ней на круглом икеевском матрасе.
Встретила Лёвку и влюбилась. Мне было девятнадцать, и только с ним до меня дошло, что не все мужчины бьют своих жен.
Переехала к нему, согрелась между трескучим паркетом и желтой лампочкой Ильича.
Похулиганила в загсе.
И успокоилась.
Но общаться с отцом продолжала. Если бы было только плохое, было бы проще. Когда плохое и хорошее идут вместе, а ты между ними – это ловушка.
– Пап, – сказала я, – ты это. Не звони мне больше и не пиши. Я не хочу с тобой общаться.
Родителей теряют по-разному.
…Я вернулась домой, и Лёвка спросил меня:
– Ну что?
– Все, – сказала я, – все.
Лёвка не верил:
– Ты каждый раз говоришь, что все, Марь.
Он имеет право не верить: бывало, я по телефону посылала отца прямо при нем.
– Нет, – ответила я, – теперь точно все.
Потому что в этот раз я не посылала.
*
На следующий день я спустилась в пахнущий спиртом и смородиной осенний двор и за час выкурила пачку сигарет. Я курила впервые за четыре года: бросила, как только переехала к Лёвке жить. Сейчас, за эти три недели, я выкурила, наверное, сотню пачек: возводила стену дыма между тем днем и собой сегодняшней. А еще – между собой и предстоящими днями. Сквозь дым я видела, что меня ждет.
Прозрение.
Треснуло что-то, что раньше одновременно перекрывало мне вид, но и защищало. Теперь защиты не предвидится. Один за одним начнут проступать картинки, которые сознание тщательно заштриховывало. И писало поверх фразы, которые спасали глупостью и пошлостью своей. Например, что виновата сама.
Штукатурка сыпалась.
2
В Петрозаводск я приехала повидать друга Веника, а заодно – сходить на фестиваль «Кислород» в шестидесяти километрах. А если честно – перезагрузиться. В меня вселилось перекати-поле – я села в поезд.
Посреди ночи возникла голова какого-то дядьки.
– Девушка! Девушка, золотая! Вы бы матрас постелили!
– Постелила бы, – ответила я.
Под головой у меня лежал рюкзак, в ногах – сложенное пальто.
– Девушка, – через пару минут голова снова появилась из-за ярко-синей полки. Как пародия на солнце и океан. – У вас пилочки не будет? Девушка, золотая!
– А вам зачем?
Дядька залез в карман рубашки и достал какую-то металлоконструкцию. Она оказалась «нокией» без заднего корпуса.
– Да симку вынуть. Поковырять надо.
Для наглядности он от души ковырнул пальцем воздух. Я достала пальто и накрылась им с головой.
*
Веник встретил меня, как всегда, колючей бородой и богатырским объятием.
– Как сам?
– Нормас.
– Ленка?
– Ну.
– Все так же?
– Ага.
– Дебил.
Он не изменился: все так же любит жену и гуляет направо и налево. Но меня он никогда не клеил, и за это я его люблю. И, пожалуй, еще за то, что жена в неведении.
Я остановилась не у них, а в хостеле: дважды в неделю стою на ресепшене и живу бесплатно.
На фестивале я нашла вегетарианскую палатку. Люди подходят, нюхают, морщатся и уходят.
– А с тофу есть бутерброды? – спрашиваю парня за стойкой.
– Кончились.
– Плохо, – говорю и зависаю: как-то невежливо прозвучало.
– Печально, – подсказывает парень.
Мы смеемся.
Он продает мне соевый бургер и долго бегает за сдачей.
– Я с Москвы, – говорю и показываю кавычки.
– Я сам «с Москвы», – он тоже показывает кавычки, – в Пэтэзэ только полгода как.
В десять вечера я иду вдоль кордонов. Он меня догоняет.
– Приходите к нам в «Траву»!
Пока загружались в автобус, пошел дождь.
– Меня тут клеил один малолетка, – говорю, – хотя и знал, что у меня муж есть. Люди дебилы.
– Да, есть такое, – соглашается Юра, – дебилы.
Сам он когда-то был в браке, а теперь от брака осталась не замененная вовремя лампочка и печаль в выпуклых Юриных глазах.
– Я для себя понял, – говорит он, – если мужчина и женщина расходятся, то это не хорошо и не плохо, это нормально.
– Тебе лет-то сколько? – смеюсь. Мужчина и женщина, тоже мне.
– Не помню. Двадцать девять, что ли.
Слово за слово, шутка за шутку мы идем в кафе, только не в «Траву» – то уже закрылось, а куда-то, где до одиннадцати. Договорили не обо всем.
Кафе утыкано ретрофотками, букинистикой и зелеными салфетками с надписью «Хочешь познакомиться – положи себе на стол». Бармен здоровается с Юрой за руку.
– Видишь девушку на фотографии? – говорит Юра. – Она похожа на мою бывшую супругу. Я как увидел, глаза протер. А потом смотрю – у нее грудь голая!
Я отодвигаю пленочный фотик, лежащий перед фотографией в стратегическом месте.
– И правда. У моей подруги похожая.
– Что похожая?!
– Фотокамера.
Я беру двойной черный кофе и прошу Юру не обращать на меня внимания: он что-то говорил про «мужской желудок», а в меня ничего не лезет. От переизбытка впечатлений я почти парю над скамейкой.
– Я раньше много автостопом ездил, – рассказывает Юра. – Всю Россию объездил. Выходишь, бывает, один на трассу, да в зиму, да в одно лицо. Возвращаешься во-от с такой бородой – и сразу как процессор поменяли.
Слова «в зиму» я так и представляю: куда-то в черную и ледяную дыру. Но борода с Юрой не вяжется: слишком он тонкий какой-то, с красными пятнами на бледной шее.
Я рассказываю ему про отца. В какой-то момент задерживаю дыхание: чтоб не заплакать.
– Знаешь, – говорит Юра, – я давно так с незнакомым человеком не общался. Это круто.
Подходит бармен и хлопает себя по запястью.
– Ага, – говорит Юра и, пока я копалась в мокром рюкзаке, расплачивается за двоих.
– Ты дурной? – говорю. – Ладно, за мной не заржавеет.
– Не знаю, что у тебя там не заржавеет, – усмехается Юра, и бармен за компанию тоже фыркает.
На улице темно и мокро.
– Так, – говорит Юра, – я тебя проводить сейчас не могу, поэтому есть два варианта: либо я вызываю тебе такси, либо ты говоришь, у тебя нет Интернета, – что ж, милости прошу ко мне, у меня есть.
Он так и говорит – «милости прошу».
Мимо нас пролетает воронок, все на мгновение освещается.
– Знаешь, – говорю, – есть еще третий вариант. Я пойду пешком.
– Эй, не надо. Давай такси вызову. Здесь не Москва.
В ушах трещит от дождя и машин. Впереди маячит вокзал. Юра достает телефон:
– Я всегда так делаю.
– Рада, что ты всегда так делаешь, – говорю. – А я так не делаю никогда.
– Ты чего?
На перекрестке смотрю ему в глаза.
– Вот говоришь, всю страну объездил? А ума не прибавилось.
Разворачиваюсь и иду прочь. Звоню Лёвке, он сонный, трубка скрипит.
– Я соскучилась, – говорю.
– Что-то случилось?
Лёвка всегда зрит в корень.
– Случилось то, что люди дебилы. Давно случилось. Еще до нас с тобой.
*
Веник предается страстям и говорит об этом.
– Ты думаешь, легко вожделеть замначальницу кладового цеха?
Перед нами плещется Онежское озеро, синющее и какое-то строгое: то ли от плитки, то ли просто оттого, что это север и здесь иначе никогда не бывало.
– Так не вожделей, – говорю.
– Так не могу.
Похоже, судьба все-таки наказала его за все, что раньше сходило с рук. Раньше гулял – и хоть бы что, а теперь чувства подхватил, как простудился.
Веник смотрит на меня безумными карими глазами.
– До подсобки дошло. Смотрю на нее, без комбеза, мозг орет: «Бля-я-я!», – а все остальное: «Похер, давай!»
– Дебил, – говорю, – ты, Веник.
*
Я отправилась искать кафе «Трава», в котором работает Юра. Зачем, не знаю. Видимо, стало совестно: переборщила я тогда.
Нашла его заросшего и за барной стойкой. В штанах с подтяжками.
– Ого, – говорит он. – Вот это да.
И смотрит испытующе. В этом есть что-то жутковатое – когда человек с глазами, к которым липнет эпитет «беззащитные», смотрит вдруг именно так.
– Я попрощаться пришла, – говорю.
– Тогда иди туда, – он указывает в дальний угол.
Там воняет индийскими палочками и лежат журналы про йогу.
В Москву я собираюсь через две недели, но он не уточнял, поэтому лжи тут и не бывало.
Я влезаю на диван, через десять минут он садится рядом. По стене бегают зеленые слоники. Я пытаюсь понять, нарочно это или дизайнеры не знали такого кино.
– Залипаешь? – спрашивает Юра. – Я как отсюда в восемь выйду – сам спать завалюсь. Здесь не Москва. Здесь ритм не тот.
Молчит, а потом добавляет:
– Хотя с тобой бы, наверное, не уснул.
– В смысле?!
– В прямом.
Я пробыла у них до закрытия.
*
На другой день мы с Веником пьем портвейн.
– Она уходит в декрет, – говорит он. – Плакал прямо при ней.
– А я, – говорю, – теперь, кажется, его люблю. Что делать?
Веник чешет родничок на макушке.
– Домой вали, Марь. Только так. Только домой.
– А что это? Ты можешь мне объяснить? Что это было?
Он молчит минуты две, пинает краем подошвы вентшахту. Мы сидим на крыше.
– Когда все так ловко налажено и счастьем наполнены дни, в душе образуется скважина: душа твоя просит херни. Моя душа ее и так просит: я долбоеб. Отсюда и замначальница. А ты – ты только что вышла из ада.
– Ты про отца?
– Ага. И мозг запросил еще. Не привык жить без этого.
Он с силой бьет бутылку донышком о бетон. На ней образуется белая полоса.
– Все, что ты сейчас можешь, – это уехать. К Лёвке. Забыть. Не было этого, не было никогда и не будет. Бери билет и езжай прям щас. Вали домой, Марь.
3
На вокзале народу почти не осталось. Остался шпиль и пустая привокзальная площадь.
Здесь ритм и правда не тот.