Надежда Алексеева
Вечеринка с карликами
«Видала я карликов и побольше! Ты, что ли, Явен? Давай на сцену: ребята ждут», – пока тетя Надя водила шваброй, я не поднимал ног. При росте сто тридцать сантиметров так и сидел на стуле куклой. Вглядывался в зеркало в гримерке: как я тут очутился? Кроме ботинок (я носил взрослый, тридцать девятый), все в прежней жизни казалось незначительным. Меня не замечали, а заметив – боялись встретиться со мной взглядом.
Я родился первого апреля, и каждый год в этот день мама зарубками на двери в кухню обозначала мой рост, а от отца особенно сильно несло водкой. Царапинки на косяке жались друг к другу, и я после куска торта с розочкой прятался в шкафу. Но и там меня догоняли крики «ублюдок», «лилипута родила», удары отцовских тапок по полу в кухне, гулкий шлеп и «не надо, Паша» – мамин плач. Полоска света падала на мои ладони: такими не то что маму не уберечь, уши-то толком не закрыть. После вспышки отец метался по квартире, дымил сигаретой, гвоздил дверьми (кухонной особо доставалось), уходил, пропадал. А мама, прикрывая багровую щеку, выпускала меня из шкафа, сгребала в охапку, укачивала.
Кажется, в классе шестом отец вовсе ушел от нас.
В школе учителя отводили глаза профессионально, педагогично. Цеплялись взглядом за мою не по возрасту (и не по фигуре) огромную голову и тут же звали на лобное место моего соседа по парте, иногда – соседку. Мало-помалу садиться близ моей головы всем расхотелось, и меня задвинули в дальний угол, под монстеру в кадке. Там я был вроде декорации: гном под деревом.
От физкультуры меня освободили педсоветом, а на «труды» определили к девочкам. Мы много шили, и стежки у меня были ровные, но никто не подходил взглянуть. За дребезжащей швейной машинкой меня не видно – и слава богу.
После школы, когда одноклассники разлетелись по институтам, мама пристроила меня в будку ремонта обуви у метро. Работа – самое то. Моя взрослая голова торчала в окошке, все остальное скрывалось в тени, пряталось за ящиком с подметками, растворялось во тьме и парах гуталина. Впрочем, клиенты не принюхивались. И на меня не смотрели. Протянут в окно ботинок: «Вот каблук что-то… Нужны срочно, это любимые, вы понимаете».
Иногда за «любимыми» не возвращались. Одна пара поселилась в будке еще до меня. Эти сапоги видели мир с высоты тридцати сантиметров. Когда не было клиентов, я воображал всякое. Например, как сапоги обсуждают общую знакомую – хозяйку.
– Она косолапила так, что я боком по асфальту чиркал.
– Косолапила! На меня ей было вообще плевать. Увидит пару мужских ботинок, плюнет мне на нос и давай об твою спину меня тереть. Помнишь? А потом тащит нас, как проклятых, мимо этих ботинок, еще эдак ступню выворачивает, чтоб мы по струнке. Сколько раз думал: шею себе сверну!
Эту пару я протирал мягкой тряпкой. Даже прощался с ней по вечерам.
Сапожные байки я заносил в пухлый дневник, что завел после ухода отца. Там уживались и мысли, и слезы, и шутки про карликов. Шутки, что мне говорили всерьез: «Халва? Да, есть: там, на верхней полке». Или: «Ну что вы, обижать маленьких, я выше этого». Те, что посовестливее, спохватывались и: «Хм, извините» – куда-то в сторону.
В то лето сапоги часто спорили, а маму положили в больницу с диабетом. Она ничего не просила, но еда там была клейкая, зеленоватая, лекарства не сбивали сахар. Как назло, мне платили с выручки, а клиенты в будку заглядывали все реже. Обувь стала лучше или люди решили меньше двигаться – не знаю. Только будку закрыли, меня – уволили.
Я шел домой днем, под обстрелом придушенных смешков. Сердце колотилось, отдышался уже в подъезде: герани над почтовыми ящиками, лавка, бесплатные газеты кучей. На развороте объявление «Вечеринки с карликами: приглашаем актеров ростом до 130 сантиметров. Оплата почасовая». На фото – малый в рыцарском одеянии. Испуганный, как зверь в зоопарке. Меня замутило от мысли выставлять себя напоказ, но страх и стыд отступали перед запахом больницы и инсулиновыми синяками на маминых руках.
На «вечеринку» меня взяли: женщина с карандашом за ухом принесла камзол цвета тины, приложила ко мне. Говорит: «Надо сегодня вот в этом посидеть часа полтора, у меня актер заболел. Сиди на троне – улыбайся, у них там девичник, пофоткаются с тобой, напьются, уедут в караоке. Нормально отсидишь – возьму в штат. У нас карликов не хватает: приходят мужики – просто мелкие, сразу видно. А этим, на праздниках, подавай настоящего гнома. Ой, ты не обиделся?»
За двадцать лет я разучился обижаться.
В пустое кафе девицы явились навеселе. Бесконечные каблуки, платья в облипку, грудь навыкате. Они прижимались к моей щеке и щелкали телефонами, надувая на камеру губы. Меня душил аромат перезрелых яблок, но отодвинуть девушку, да еще короткопалой шершавой рукой, я не мог.
Пока меня слепили вспышки, две девицы сцепились в углу – верещали про парня, который вроде встречался с обеими. Смотреть на драку с трона, где я восседал чучелом, было невыносимо. Шепчу: «Не надо, пожалуйста», – но куда мне против девичьего визга? Будто снова очутился в шкафу, хлопает кухонная дверь, пьяный голос, зная, что я слышу, ревет: «Ли-ли-пут!» Будто я и правда дрянь, декорация, вещь, которую можно не забирать из ремонта.
Как плешивый голубь-доходяга, кошусь на дерущихся, понимая, что вычеркнут из стаи. Меня не отгонят от рассыпанного пшена – проигнорируют. Сомкнутся плотными рядами и будут клевать свою веселую жизнь, пока я ковыляю поодаль, подпрыгивая на кривых лапках, стараясь заглянуть им, главным, через плечо. Никто не обернется. А я доживу, что отмерено, на задворках, перебиваясь помоями по ночам. Вскоре глаза закроет пелена, тело окостенеет, крылья навсегда сомкнутся за спиной. Стая не заметит: меня еще в школе погребли заживо. Все кроме мамы, которая больше не может прятать меня в шкафу.
Отчаяние ледяным рыбьим хвостом трепыхалось в желудке, в горле першило, глаза щипало. Не в силах унять слезы, я вскочил на трон и закричал: «Да посмотрите же на меня!» Десять пар глаз уставились на меня. Медленно, будто впервые в жизни, я сомкнул челюсти, сглотнул, выпрямил спину. Хотелось выхрипеть им боль за все праздники, на которые меня не приглашали. Но ярость утихла, а они все еще таращились: ждали, что скажу.
Забор из девичьих ног закрыл мне путь к бегству. Не перелезать же через них, в самом деле? Всплыл анекдот про двух карликов, скачущих вдоль барной стойки, – тот, что я последним записал в дневник. Там один карлик подпрыгивал и требовал пива, а второй, с другой стороны «баррикады», вопил в прыжке: «Какого вам? Темного? Светлого?» Вспомнил, как смеялся один. Край одиночества – это когда некому рассказать шутку. И теперь, чтобы не разреветься, я сыграл эту сценку в лицах.
Хохот.
Пока прыгал, прожектор в кафе освещал все мое тело. Лицо покрыл горячий румянец, но в шкаф я вернуться не мог. Не сейчас. Впервые в жизни люди смеялись над тем, что я говорил и что делал. А не над ошибкой природы в штанах, вдвое короче положенных.
Вскоре подруги засобирались в караоке. Те, что дрались, оправляли друг другу платья.
Тогда я и решил стать комиком, стендапером. И больше никогда не влезать ни в шкаф, ни в камзол. Баек в дневнике – на сотню девичников с драками. Выговориться, еще раз поймать свое отражение в чужих глазах. Ведь я и в зеркало-то со школы не смотрелся.
Ходил на открытые микрофоны. Когда не брали – выступал в забегаловке, где меня ставили на барный стул. Я рассказывал про жизнь с высоты ста тридцати сантиметров. Это как перегородка вашего балкона: вам по пояс, мне – по шею. Вид другой, но глаза у меня такие же.
Мне не платили, но перепадали чаевые: маме на лекарства и еду хватало. Я пока не говорил ей, что будка закрылась и ее сын теперь Явен, комик-стендапер, переписавший карлика Веню. Человек, от которого уже не отводят взгляд.
Через год после «вечеринки с карликами» позвали в ТВ-шоу. Послушали, попрыскали смехом, выделили гримерку с зеркалом в 14 желтых лампочек. В их свете я и разглядывал себя, когда тетя Надя сделала пируэт шваброй, скрипнула дверью на прощанье. Достал носовой платок, вытер лоб, руки. Вышел на сцену и в луче софита первым делом протер микрофон – знаете, сцена уравнивает: даже большие артисты держат микрофон потными руками.
Евгения Овчинникова
«Веселый Эрот»
«Веселый Эрот» («грустный задрот», шутил Вася) был в нескольких остановках. Я выходила из дома в девять, садилась на трамвай и ехала в соседний район: серые многоэтажки, чахлые деревья, вытертая трава. На первом этаже дома-корабля светилась вывеска магазина «Веселый Эрот» – жирный неоновый младенец щурил азиатские глаза и целился из лука в дыру на асфальте.
Я открывала магазин своим ключом, протирала пол, проверяла, все ли висит согласно ценникам, – покупатели были невнимательны и могли положить упаковку с анальными шариками на стенд искусственных вагин. Потом шла в подсобку, надевала розовый костюм в облипку, юбку из тюля, подводила глаза голубыми тенями, цепляла на голову ободок с антенками, а на спину – бабочкины крылья. И к открытию, к десяти, стояла на кассе, готовая воскликнуть: «Добро пожаловать в „Веселый Эрот“!», как только звякнет дверной колокольчик.
Я прошла собеседование, чтобы попасть в секс-шоп. Владелец смотрел, не смущаюсь ли я слов «кунилингус», «фаллоимитатор», «вагинальное кольцо». Я была девственницей, но не смущалась – нужны были деньги. Владельца звали Артур. Его капризная жена названивала каждые десять минут и истерила в трубку. Вероятно, от этого его правый глаз косил, и каждый раз я терялась, не понимая, в какой из них смотреть. Он водил меня по магазину, показывал ассортимент и четко называл каждый товар:
– Вот это – вакуумная помпа. Помнишь, для чего?
– Для увеличения пениса! – резво отвечала я. – А это?
– Мастурбатор реалистичный с отверстием в виде вагины!
Ассортимент магазина я выучила быстро, но это оказалось не главным.
– Главное, девочки-мальчики, – внушал нам Артур, – помните о концепции. А какая у нас концепция?
– Магазин «Веселый Эрот» – место, где скрепляются узы… – начинала я и перекидывала невидимый шар Васе.
– Где помогут сохранить семью… – продолжал Вася и подмигивал Любе.
– И где исполняются все самые заветные желания! – заканчивала она.
– Главное – настроение, которое мы дарим людям! – подытоживал владелец.
Артур растекался от счастья, когда слышал девиз магазина в нашем исполнении. Он правда считал, что скрепляет узы в спальном районе на севере Питера. Воодушевленный, он шел проверять вчерашнюю выручку, и хорошее настроение падало. Дела у магазина шли не очень. Владелец просматривал кассовую программу и уходил грустный. Васю и Любу приняли неделей позже. Они жили вместе. Подрабатывали в офисах, на производстве, нигде не задерживались долго и не парились по этому поводу.
– На пивко есть – и ладно, – учил Вася нехитрому девизу.
У них были дреды и ненадежный вид, но они прошли собеседование и быстро запомнили весь ассортимент. Работали вместе, но получали за одного.
Я жила с мамой в однушке, окна которой выходили на пустырь и КАД. Отца я не знала. В свои восемнадцать была наивной и воображала то головокружительную карьеру, то головокружительное замужество, что позволило бы вырваться из-под материнской опеки.
В магазине Люба носила бабочкин голубой костюм, а Вася надевал черный комбинезон с синтетическим мехом на паху. Издалека он походил на гигантский пенис, на который разлили тушь. Если Вася выходил к покупателю, тот в недоумении косился на грязный мех, бормотал «до свидания» и сбегал, а Вася кричал вслед:
– Добро пожаловать в «Веселый Эрот»!
И в момент, когда хлопала дверь, добавлял:
– Блять.
Я работала в утреннюю смену, к часу приходили Люба с Васей и владелец магазина. Устраивали короткую планерку. Потом я вела учет товаров, и к трем была свободна, но не уходила.
Мы отрывались вовсю в «Грустном задроте». Вася врубал музыку, забирался на второй этаж и изображал стриптиз, а мы с Любой кривлялись внизу. Потом он спускался вниз, как божество с Олимпа, и шествовал к кассе, а мы приветствовали его многократными взмахами черных дилдо в каждой руке. Или я бабочкой порхала по магазину, а Люба и Вася кидали вверх горсти страз для интимной прически и пакетики с наклейками на соски. Иногда во время бесилова звякал колокольчик, и в магазин заходил покупатель. Мы с Любой подскакивали и консультировали клиента, пока Вася, давясь от смеха, собирал разбросанный по полу товар.
– У нас есть прекрасные гибкие стимуляторы простаты.
Клиенты же хотели банальностей – суперскользящую смазку, презервативы, костюм медсестры и вибратор. Ходовых позиций было с десяток, а остальной товар скучал на полках. Почетным долгожителем магазина была Сандра, надувная кукла. Она пылилась у кассы, разевая в крике силиконовый рот. Люба сочувствовала ей, принесла из дома юбку и блузку и нарядила. Кукла стала смахивать на живого человека, и иногда покупатели заговаривали с ней.
Однажды в секс-шоп ворвался лысый мужчина с потертым портфелем и в очках с толстыми линзами. Пока я шла из дальнего конца зала, где пересчитывала и сортировала фаллоимитаторы, он подлетел к кассе и, собравшись с духом, выпалил в пространство:
– Мне, пожалуйста, плетку и черную маску!
Потом он поднял голову к Сандре (она была выше его) и попятился, не отрывая взгляда от ее раскрытого в молчаливом крике рта, зацепил стойку с трусиками, она с грохотом рухнула, и выбежал из магазина.
Артур подвозил новинки – приборы для фистинга, съедобную смазку для кунилингуса, кружевное белье (мужское и женское), но посетители покупали одни лишь презервативы, запрещенные таблетки для стояка и самое дешевое барахло. Выручка была стабильной, но небольшой. Я понимала, что хозяину придется платить нам из своего кармана.
Васю и Любу ничто такое не парило. Они покоряли своей внутренней свободой.
– Потратишь пять лет в универе, тебе оно надо? Все равно денег никогда не заработаешь. Все давно рас-пре-де-ле-но, – просвещала меня Люба, когда я выходила постоять с ней, пока она курит. Она так азартно рассказывала, какой отстой эта жизнь, что забывала стряхивать пепел. Пепел падал на асфальт. – Ничего мы не получим, ни-че-го. Кайфовать надо в моменте! Продавать силиконовые херы – это кайф, понимаешь?
В ее рассуждениях не было логики, но она была так убедительна, так восхитительно естественна, так верила в свои слова, что я тоже начинала верить.
Покупатели заходили редко, поэтому свободного времени было много. До обеда я занималась учетом остатков, подбивала кассу за прошлый день – ребята никогда не делали этого после смены. Протирала запылившиеся упаковки и перекладывала товар в зале. Иногда читала, приткнувшись к кассе.
С Васей и Любой начиналось веселье. Надувную Сандру усаживали на стул и катили в середину зала. Под финский тяжеляк бесились и танцевали с куклой. Иногда к ребятам приходили гости и зависали в подсобке, пока я сидела на кассе. Часто после закрытия магазина мы вместе ехали на Конюшенную. Там тусили среди неформалов. Тусовка была разношерстная. Были немытые патлатые панки Вован и Михай, всегда бухие в сосиску. Были развязные девчонки в футболках с «Королем и Шутом». Была куча неуверенных в себе недорокеров в кожаных куртках и берцах. С гитарами они выходили ближе к Невскому, клали перед собой шапку, бренчали и подвывали. Получалось собрать немного денег, и мятые десятки тратились на водку и сок в магазине-подвальчике. Приходил и какой-то молодой человек в сером офисном костюме и с портфельчиком. Он появлялся не каждый вечер, но был здесь своим. Свободно здоровался, и остальные стреляли у него сигареты. Он поглядывал на меня – чуял будущую офисную душу, но ближе мы не познакомились.
В тусовке я чувствовала себя странно – моими друзьями (которых я забросила, когда пошла работать в «Веселый Эрот») были примерные семейные дети и несколько школьных отличников. На Конюшенной говорили непонятно, появлялись и уходили без предупреждения, не смотрели в глаза. Приносили выпивку, делились сигаретами и травой. Я не осмеливалась пить, но попробовала травку. Первая же затяжка наполнила легкие дымом свободы и анархии, и я вспорхнула над заплеванным тротуаром на Конюшенной, чувствуя себя во всех уголках вселенной одновременно. Я отдала косячок Васе и, ни с кем не попрощавшись, пошла бродить по городу, парила в невесомости и перелетала с одной звезды на другую. Вернулась домой с последним поездом на метро и получила втык от матери.
Новые друзья приходили к нам в магазин, и я проводила экскурсию, рассказывала о насадках, секс-мебели, пока Вася и Люба накрывали поляну в подсобке – разливали по пластиковым стаканчикам выпивку, резали тупым ножом колбасу. Если не было колбасы, обходились хлебом. Я стояла за кассой, пока друзья бухали в подсобке.
Так ярко проходило лето – среди свободных личностей и фаллосов. Но однажды Артур, всегда покидавший нас в два часа дня, пришел в шесть, чтобы принести коробку с товаром, который по ошибке доставили ему домой. К тому времени Вася и Люба уже бухали в подсобке пару часов. Владелец рванул на себя дверь, и оттуда ему под ноги свалился панк с Конюшенной – то ли Витек, то ли Колян. Артур вытащил пьяного Витька на улицу и принялся за Васю и Любу.
– Раздевайтесь!
Пока парочка грохотала в подсобке, снимая костюмы, владелец допрашивал меня.
– И часто они так?
Я терялась под его разгневанным взглядом и не знала, врать или говорить правду.
– Ну…
– Каждый день? – напирал владелец.
– Почти…
Люба вышла из подсобки, насмешливо на меня глядя, – услышала. Она принимала все происходящее за очередное приключение. За ней – Вася, застегивая джинсы на ходу. Артур аж заскрипел зубами.
– Убирайтесь и не вздумайте просить деньги за работу.
Люся расхохоталась и ураганом промчалась по магазину, сбрасывая с прилавков коробки, опрокинула несколько металлических стоек с товаром. Покружившись в центре зала, Люся сорвалась с места и исчезла за дверью, Вася – следом.
– Чего раньше-то не сказала? – спросил Артур, когда мы ползали по полу, собирая упаковки.
Я пожала плечами.
Новых продавцов Артур нанимать не захотел и после обеда сам становился за кассу. Он рассказывал о бизнесе и о семейных узах, о жене и о кредите, который взял у брата, чтобы открыть магазин. Я переучитывала по десятому кругу залежалый товар и кивала, кивала…
За июль Артур заплатил, как было договорено, даже немного сверху.
– Сверхурочные, – с улыбкой пояснил он. – Как с друзьями-то, встречаешься до сих пор?
Я отрицательно помотала головой. Даже тогдашней наивной мне было понятно, что вход в кружок «свободных людей» закрыт навсегда. Но в тот день я покупала себе обновки и в девять вечера оказалась на Конюшенной. Издалека наблюдала, как недорокеры бренчат на гитаре и как прохожие бросают деньги в шапку, как компания тусуется, расходится и снова собирается в одном месте, словно оно намагничено. Люба висела у Васи на шее. Офисный работник принес сигарет и, суетливо озираясь, передал ребятам два косяка, которые они встретили радостными возгласами. Я покрепче перехватила пакет с одеждой, заглянула в него, полюбовалась на новые джинсы, футболку и кроссовки с дешевеньким, но лейблом и, довольная собой, поехала домой.
Потянулся тоскливый август, холодный и дождливый. Я каждый день приезжала на трамвае в «Веселый Эрот», но ничего веселого там больше не было. Костюм бабочки я забросила еще до того, как Артур вычитал, что продавцы в секс-шопах должны выглядеть обычно, чтобы не смущать посетителей. Но редкие покупатели исчезли окончательно.
– Отпуска, наверное, – вздыхал владелец, просматривая отчет о продажах, в котором поселился ноль по всем пунктам.
Колокольчик нашего магазинчика звякал от силы два раза в день. Я готовилась к новому учебному году – перечитывала теорию, решала задачи по вышке. Флер свободы и баловства окончательно рассеялся. Торговля в секс-шопе превратилась в обычную работу. Я вернулась к друзьям и однокурсникам. Собирались вечерами и болтались в парке.
Близился сентябрь, и надо было искать продавца-консультанта мне на замену. В магазин приходили на собеседование женщины среднего возраста, потому что, как вычитал владелец, к ним покупатели испытывают большее расположение. Некоторые доходили до фазы обучения, и в магазине снова звучали отчетливые слова:
– Вибратор, стимулятор простаты, анальная пробка с лошадиным хвостом, двусторонний дилдо, фаллоимитатор…
В последнее воскресенье я излишне старательно занималась учетом непроданного товара, пересчитывала и переписывала. Мне было жаль оставлять магазинчик и грустного Артура.
Забрала вещи из подсобки. Артур дал мне зарплату из своего кошелька. Стали прощаться, и тут звякнул колокольчик.
– У нас нельзя курить, – сказал Артур.
Я обернулась. Пьяный мужчина с сигаретой в руке.
– А куда можно… – он замахал окурком, пытаясь найти урну или пепельницу.
Первой вспыхнула юбочка на Сандре. Огонь перекинулся на кофточку, и мы втроем, онемев, смотрели, как плавится одежда и силикон под ней. Когда огонь перекинулся на бумажные флажки с сиськами и пенисами – украшениями для секс-вечеринки, я вытолкала из магазина пьяного покупателя, а Артур метнулся за огнетушителем. Заполыхала пластиковая отделка стен. Я носилась по магазину, соображая, что можно спасти из самого дорогого. Владелец щелкал огнетушителем и матерился, огнетушитель шипел, но не заработал. Пламя уже пожирало стойку с бельем. На моей любимой открытой витрине плавились и стекали на пол силиконовые фаллоимитаторы. Магазин заволокло дымом, и стало понятно, что «Веселому Эроту» пришел конец.
Я рванула к кассе, где в последний раз видела Артура, и, нащупав его в дыму, потащила к выходу. По пути схватила со стойки что-то большое и упругое, и мы выбежали на улицу.
Все закончилось быстро. Зеваки вызвали пожарку, и она приехала, визжа и переливаясь огнями, но было поздно. Дешевая отделка магазина сгорела. Стекла вылетели. Магазин выгорел дотла за считанные минуты, и пожарные занялись тем, чтобы огонь не перекинулся на жилые этажи.
Мы с Артуром стояли закопченные. Он вцепился в огнетушитель, я – в двусторонний дилдо. Магазин залили пеной, и зрители разошлись.
Артур схватился за голову и сел прямо на тротуар. Я побыла немного с неудачливым бизнесменом и ушла.
Мать так и не узнала, где я подрабатывала все лето. Иногда я проезжаю мимо того дома, вспоминаю, как стояла под ветром и дождем и смотрела, как страдает Артур и как горит магазин, и понимаю, что именно тогда попрощалась с детством.
С тех пор меня не привлекала мнимая свобода и вольный ветер перемен. Я люблю офисную работу, запланированный за полгода отпуск и тринадцатую зарплату. Но каждый раз, когда вижу магазин для взрослых, я захожу, гуляю между полок с товаром и покупаю что-нибудь. Дома у меня большая коллекция игрушек из секс-шопа. Муж смеется и говорит, что я немного сумасшедшая.