— Тише, бабушка только уснула. Я дала ей лекарство.
— Ты читаешь нужную книгу или бред собачий? — сказал я словами бабушки.
Мама улыбнулась, притянула меня к себе и обняла.
— Мама, я хочу поехать в лагерь. Ведь ты любишь меня, ведь ты не откажешь?
— В лагерь? Откуда ты знаешь, что я собираюсь в лагерь?
— А разве ты собираешься в лагерь?
— Мне надо повидать Веронику Павловну.
— А кто такая Вероника Павловна?
— Учительница этого маленького шпиона, доносчика. Надо, чтобы она дала ему характеристику. Пусть следователь знает, кого он берет в свидетели.
— Ну, а если?..
— Что, что если? Может быть, ты думаешь, что твой брат вор?
— Ой, мама!
— То-то же! Кстати, я купила Галею баян. Он в комнате у бабушки, поглядишь, когда она проснется.
— Галей умеет только на мандолине.
— Я поговорю с Марвой, чтобы его записали в кружок баянистов.
— Да он не захочет в кружок. Раньше он здорово хотел.
— Раньше, — сказала мама, — раньше… Ты что, не знаешь нашей бабушки? Ой, смеркается, ой, поздно, где наши дети? — Она засмеялась, махнула рукой. — Теперь я сама возьмусь за своих детей.
— Конечно, ведь бабушка болеет.
Она пытливо на меня поглядела, затем погрозила пальцем:
— Мелешь! — И резко поднялась, волосы ее встрепались, лицо загорелось. — Я все это должна сделать сегодня — поговорить с Марвой, съездить в лагерь… Что, ты хочешь поехать со мной? Нет, приглядишь за бабушкой. Ну, подашь ей воды.
— А горшок подавать не буду.
— Ужасные дети! Я с вами сойду с ума.
— Я лучше поговорю с тетей Марвой.
— Поговори. И пусть она немедленно запишет Галея в кружок.
Она уехала в лагерь, пообещав вернуться к вечеру. А был еще только полдень. За шторами, закрывающими дверной проем, я слышал хрипловатое дыхание бабушки. Тихонько ступая, вышел я в сенки, где надрывались черным роем безумные мухи.
У забора, в тени акации, сидела Амина и задумчиво перебирала в руках четки из косточек финика.
— Гляди, я сделала бабушке.
— А Галейке купили баян, — сказал я.
— Ага, — она кивнула и потупилась, не переставая считать финиковые косточки. Лицо ее было бледным.
— Тебя обидели дикарики?
— Никто меня не обижал. — Она оставила четки и улыбнулась, в уголках ее дружелюбного рта возникли, как лучики, две морщинки. — Мама и дядя Риза поспорили из-за пустяков.
— Дикарики?..
— Дядя Риза запер шкаф с моими книжками, а мама велела немедленно открыть. Дядя Риза рассердился: все до одной растащат проклятые мальчишки. А мы с мамой… пусть шкаф открыт и пусть они читают, правда? Они порвали только одну книжку — «Базар», помнишь? Вот Федот кошку Матрешку под руку берет… шли, шли, на базар пришли. — Она засмеялась. — Первоклашки!
— Я давно хочу спросить, — сказал я, — кто такой Пер-Гюнт?
— Бедный лесоруб.
— Я думал, какой-нибудь упырь.
— А упыри — это тролли.
— А Сольвейг?
— Она всю жизнь ждала Пер-Гюнта.
— Наверно, лет десять? (Через десять лет мне будет двадцать четыре года, подумал я, и нам можно будет пожениться.)
— Всю жизнь, — повторила Амина, — всю, понимаешь?
Мы помолчали. Зной нагонял томленье и тоску, не хотелось никаких движений, и я молил бога, чтобы только не проснулась бабушка. Долго, однако, она спит. Ее бабушка, рассказывала она, умерла во сне, и моя бабушка откровенно рассчитывала на такой же конец… Когда у тебя еще жива старая бабушка, ты все еще ребенок… Старики и больные чаще умирают весной или осенью. А сейчас лето.
— Моя бабушка говорит, если человек поет, значит, он кого-то любит.
— Я люблю птиц, — сказала Амина. — Вот если бы у тебя были голуби.
— Голубей хотел Галейка, но ему не разрешают. Вон идет твоя мама.
Шла тетя Марва, а вслед ей, придерживая калитку, мягко ее закрывая, крича договаривал дядя Риза:
— …я давно уже ни во что не вмешиваюсь!..
— Риза-а.
Они подошли к нам и сели на бревна. Тетя Марва привлекла к себе Амину и взяла ее к себе на колени.
— Ну что ты, мама, ведь я не маленькая, — сказала Амина.
— Ты маленькая, — ответила тетя Марва. — Ты очень маленькая, а я люблю маленьких.
А дядя Риза потянулся за мной, охватил меня тяжелыми мягкими руками.
— Как жизнь, сынок? — Уткнувшись лицом в мой живот, он точно дышал мной, подымал глаза и опять спрашивал: — Как жизнь, сынок? — И теребил меня, и тискал.
Тетя Марва урезонивала:
— Оставь, оставь ребенка.
— Нет, она и в самом деле думает, что вы маленькие! А вы не маленькие. Ты помнишь, сынок, день победы?
— Помню, — сказал я.
— Он не маленький, он помнит нашу победу. Ты хочешь быть шофером?
— Нет.
— Жаль. А то бы я взял тебя стажером.
— Галейка хочет. — И тут я вспомнил, что наказывала мне мама: — Тетя Марва, а мама просила, чтобы вы записали Галейку в кружок баянистов. Ему купили баян.
— Но у нас нет кружка баянистов.
Дядю Ризу как будто обидел ее ответ.
— Ну что ты, Марва, — нет кружка баянистов. Неужели в целом городе нет кружка баянистов? Ведь тебя просит Асма!..
— Мама обязательно поможет, — сказала Амина.
— Я же знаю, Марва поможет, — он погрозил пальцем Амине. — И ты помогай!
Амина великодушно улыбнулась его хмельным речам.
— А кому я должна помогать?
— Всем фронтовикам. Потом всем маленьким… если только они помнят нашу победу.
Тетя Марва с улыбкой просила:
— Ну что ты, право, разболтался. Ну будь сдержанней.
Амина спрыгнула с материных колен и побежала в дом. С порога она крикнула:
— Я поставлю чай!
— Дикарики идут, — сказал я.
Тетя Марва не успела нахмуриться, как тут же дядя Риза хлопнул по ее плечу ладонью. Она притворилась, что сердится вовсе не на меня, а на брата:
— Ну и шуточки у тебя, Риза! — И пошла в дом, дикарики побежали за ней, что-то весело гундося.
С минуту дядя Риза сидел молча, затем спросил:
— А где твоя мама?
— Поехала в лагерь. А меня оставила присматривать за бабушкой.
Он поднял палец и пошевелил им назидательно:
— Твоя мама лучшая из мам! Она не сучка, которые… — Он поперхнулся от смущения и, стыдливо прокашлявшись, спросил: — А что бы ты сделал, если бы она вышла замуж?
— Не знаю. А когда-то мы с Галеем думали: запряжем его в телегу и будем бить кнутом до смерти.
— Какие зверята, — сказал он, опять привлекая меня и тиская. — Зверята, зверята.
— Но скоро мне будет все равно, — сказал я.
— Почему же?
— Потому что я буду жить самостоятельно.
— А шофером ты не хочешь быть?
— Нет, — сказал я, слегка сожалея, что не могу ответить иначе.
Он стал совсем печальным.
— Я, пожалуй, подожду, а? Когда она обещала приехать?
— Конечно, подождите, — сказал я, — к вечеру мама обязательно приедет.
Однако он не стал ждать, наверно, потому, что пришел дядя Харис, и тетя Марва позвала всех ужинать. А вскоре же явилась мама. Какой-нибудь час, проведенный ею в лесу, освежил ее. Потряхивая головой, откровенно радуясь удаче, рассказывала она тете Марве:
— Учительница этого оболтуса так прямо и говорит: он такой фантазер, такой лгунишка, может придумать что угодно. Понимаешь, его фантазиям верить нельзя!
Тут мама заметила меня и спросила:
— Ты присматривал за бабушкой?
— Она все время спала.
— Спала? А вон кричит. Ну, достанется мне! — И потрусила к крыльцу.
3
Осень и зима были для моей мамы суматошными, тревожными, она заметно похудела, но глаза блестели задорно, даже вызывающе, и на усталость она не жаловалась.
Только в ноябре напали на след воров, а до этого всем нам было как-то не по себе. Впрочем, Галейку оставили в покое почти сразу же, тем более, что Вероника Павловна авторитетно охарактеризовала своего подопечного как болтунишку и фантазера, потешающего класс невозможными измышлениями.
Совсем плоха была бабушка, и мама уходила на занятия изможденная ночным бдением, а после занятий искала редкие лекарства, потом стояла в магазинах и возвращалась еле живая.
Галейка не пошел ни в какой кружок — маме теперь было не до своей затеи, — да он целыми днями пиликал на баяне, и старшие были очень довольны: благо, мальчик не шатался по улицам.
Мы с Динкой учились ни шатко, ни валко, к тому же моя сестра намеревалась оставить школу и поступить на работу. Марсель уже работал — монтером в водосвете — и ходил теперь по улицам, перевесив через плечо «когти», жил в своем саманном домишке и к нам не являлся. Между переменами в его жизни и решением Динки бросить школу существовала несомненная связь, о которой мама пока еще не подозревала.
В мае умерла бабушка. Я видел бабушку накануне ее кончины, она сидела прямая, я бы даже сказал, стройная, в белом платке, натянувшемся на ее выпуклом высоком лбу, и лицо у бабушки было свежее, будто совсем не задетое болезнью, свежее и горделивое лицо. Говорили, и со смертью она не потеряла красоты, но я уже ее не видел.
Я испугался смерти в нашем доме. Это был испуг, смешанный с каким-то еще стыдом. Может быть, это было смущение перед ритуалом, хотя и обычным в нашей среде, но необычайным, не привычным для среды более широкой, для города, в котором преобладали иные ритуалы и порядки. Я ушел со двора в день бабушкиных похорон. Я лежал на островке, потом бродил по улицам, я плакал и бормотал: «Где моя собака, она все понимала, она любила меня — где она? Чем она провинилась? Перед кем?.. Теперь она пропала, пропала…»
Потом я отправился в сквер на улице Красногвардейцев, сел на скамейку и стал смотреть на дом, в котором жила Тамарка, дочь летчика. Тамарка была рослая, крепкая девчонка с маленькими крапчатыми глазками. Она училась в нашей школе. У меня было к ней странное отношение. Я не надеялся — да, наверно, и не хотел — увидеть ее и, уж подавно, поговорить с нею, я никогда с нею не разговаривал. То, что я испытывал, было мечтой, тоской, — по какой-то другой жизни, отличной от нашей.