— Останови! — закричала Маша, бросаясь к панели.
Удар тока швырнул её к стене. Потомок Наумова засмеялся:
— Теперь я вечен!
— Нет, — прошептала она, вытаскивая из кармана тот самый шильдик от торпеды. — Ты — ошибка.
Она бросила шильдик в кристалл. Металл, коснувшись поверхности, начал вибрировать, резонируя.
— Что ты сделала?!
— Научилась у людей. Иногда хаос — лучшее решение.
Кристалл треснул, свет погас. Лабораторию поглотила тишина.
Мы выбрались на поверхность, где уже кружили вертолёты МЧС. Я посмотрел на дым из пещеры:
— Наумов-младший возродится?
— Нет. Его камень мёртв.
— А наш?
— Ждёт. Но теперь я знаю — «игла» не в камнях. Она… — Она тронула моё плечо. — В тех, кто напоминает, что вечность стоит проживать, а не переживать всех подряд. Вот для него она оказалась в простой полоске нержавейки из моих рук. А для меня в чём?…
Мы пошли к машине, оставляя за спиной дым и прошлое. А в подвале, за тысячи километров, камень засветился и погас, будто вздохнул с облегчением.
Глава 8
Дорога на север петляла между скал, словно змея, пытающаяся сбежать от собственного хвоста. Маша крутила в руках древний компас с рунами — подарок викинга Эйрика Рыжего, как она утверждала. Стрелка дрожала, указывая не на магнитный полюс, а туда, где в трещине ледника мерцал вход в следующую пещеру.
— Здесь теплее, чем должно быть, — заметил я, сбивая наледь с ботинка.
— Потому что камень не льда, а времени, — ответила Маша, поправляя очки ночного видения. Её волосы, теперь платиновые, сливались со снегом. — Он плавит реальность. Как в Александрии, помнишь?
Я кивнул, хотя не мог помнить. Она говорила со мной так, будто я был с ней всегда — во всех её жизнях.
Не только её.
В Машиной памяти иногда вскрывались такие глубины времени, которое и она, со своим длинным веком, не могла видеть. Память предков. "Кощеев и Маш" — бессмертных разных эпох.
Я уже привык не разделять.
Одна из Александрий, 48 год до н. э.
Пламя лизало свитки, превращая мудрость веков в пепел. Маша, в льняном хитоне и с короткой рыженькой стрижкой под мальчика, вытаскивала из огня рукопись Архимеда. За спиной гремели мечи римлян.
— Прекрати! — схватил её за запястье старый библиотекарь. — Цезарь сжёг флот, огонь перекинулся…
— Знаю, — вырвалась она, суя свиток за пазуху. — Но это не причина жечь знания.
Она бросилась к выходу, обгоняя падающие балки. На улице, в дыму, её ждал Эратосфен — седой, с лицом, изрезанным морщинами глубже, чем карта звёздного неба.
— Ты спасла «О механике»?
— Не всё. — Она вытерла сажу со лба. — Ваш Цезарь — идиот.
— Он полководец. Для него знание — оружие.
— Тогда я украду это оружие. — Она достала из складок хитона медный диск с зубчатыми шестернями. — Спасибо за чертежи.
Эратосфен
Через неделю Цезарь получил «подарок» — механизм, взорвавшийся при попытке запустить его. Маша же, с обожжёнными рыжими волосами, плыла в Рим на корабле работорговцев, напевая песню египетских жрецов о разливах Нила.
— Так ты изобрела первую бомбу? — спросил я, пробираясь за ней по ледяному тоннелю.
— Нет. Первую — в Атлантиде. Но там всё сложнее, с искажением времени и пространства. Потому и ищут до сих пор.
Стены пещеры светились бирюзовым, как экран старого монитора. В центре грота стоял кристалл — точная копия уничтоженного на Урале, но больше. От него тянулись нити света, вплетаясь в камень под нашим домом.
— Сеть, — прошептала Маша. — Они соединены.
— Кто «они»?
— Те, кто был до нас. Те, кто решил, что вечность — это право, а не проклятие.
Она коснулась кристалла, и пещера исчезла.
Флоренция, 1503 год.
Леонардо отшвырнул кисть, оставив на холсте кляксу вместо улыбки Джоконды.
— Не выходит! Она должна быть живой!
— Попробуй добавить грусть, — предложила Маша, разглядывая эскизы летательного аппарата. — Или страх. Бессмертные редко улыбаются.
Художник обернулся, заметив, как она крутит в руках шестерни его механического льва.
— Ты снова здесь, демонесса?
— Демонесса с хлебом и вином, — она поставила на стол бутыль. — И с вопросом. Зачем ты рисуешь её?
Леонардо да Винчи
Леонардо вздохнул, указывая на чертежи под холстом — схемы сердца, реки, пламени.
— Чтобы понять, что движет людьми. Страх смерти? Жажда жизни?
— Ни то, ни другое, — она отпила из горлышка. — Ими движет то, чего нет у меня. Ограниченность времени.
Он посмотрел на неё как на уравнение, которое не сходится.
— Ты могла бы стать величайшим учёным.
— Я становлюсь им. Каждые пятьдесят лет. Потом приходится притворяться чьей-то дочерью. Надоело.
Она швырнула в камин записку с координатами пещеры на Урале, границе земель загадочных русов и тартар.
— Не ищи это.
Маша слегка улыбнулась
— Замри, демон! — Леонардо рванулся к мольберту, кисть заметалась поверх пятна, на лице появились новые губы. — Всё, исчезни! Надеюсь, это не оскорбит родителей Моны…
Реальность вернулась с ударом — кристалл вскричал на языке сверхновых, и нас отбросило к стене. Наумов-младший, точнее, его голограмма, возник из сияния.
— Ты не уничтожила сеть. Ты её активировала.
— Так и было нужно, — встала Маша, стирая кровь с губ. — Камни — не батарейки. Они зеркала. Показывают вам то, что вы заслуживаете.
Голограмма рассыпалась, оставив в воздухе запах озона. Кристалл потух, став обычным кварцем.
— Что ты сделала? — спросил я.
— Дала им шанс. — Она повернулась к выходу, где уже слышался рёв вертолётов. — Люди увидят в кристаллах не вечность, а себя. И решат, стоит ли им пытаться получить бессмертие.
На обратном пути она молчала, перебирая артефакты в рюкзаке: византийская монета, шестерня от станка Леонардо, обгоревший свиток.
— А твоя «игла»? — спросил я, когда вдали показался наш дом.
— Ещё где-то там, — она сделала рукой круг. — В каждом выборе. В каждой искре жизни, которую я защищаю. Ведь если я остановлюсь… — её голос дрогнул, — …стану просто памятником самой себе. Не хочу памятником, на них вечно гадят голуби.
Мы вошли в подвал, где камень встретил нас всплеском тепла. Маша бросила в него византийскую монету:
— Ещё одна история для тебя.
Поверхность поглотила кружок металла.
Наутро она улетела в Бразилию испытывать антигравитационный планер. Я остался с камнем, который теперь светился чуть ярче. Как будто смеялся.
Или плакал.
Никому не говорите, но я тоже всплакнул. Нехорошо, хранитель!
Надо будет почистить одежду и прикупить какао в подвал.
Глава 9
Маша вернулась из Бразилии с волосами цвета электрик-блюз, которые светились в темноте, как медуза. Некоторые время не одевалась, умиляя меня игрой огней на обнажённых формах своего вечно юного тела. Потом слегка продрогла и пошла драпироваться.
В подвале пахло жареной картошкой и оружейной смазкой — я пытался совместить ужин с разбором очередного «подарка» из прошлого: ящика с гербом прусских баронов. А там древняя маслёнка…
Пекут ведь хлеб на солидоле, а картошку иногда жарят на трансформаторном масле, в конце концов!
Мы ели. Нет, не сосны с короткими иголками, а кушали мы. Между прочим, с аппетитом.
— Ты хоть объяснишь, откуда это? — спросил я, вытирая сажу со лба.
— Из замка Мюнхгаузена. Ну, того, настоящего, поручика русской службы. — Маша устроилась на верстаке, болтая ногами в кроссовках с подсветкой. — Бароны вечно что-то теряли в подземных ходах времени. А я находила.
Она щёлкнула замком ящика, откинув крышку над потайным дном. Внутри лежала потёртая тетрадь в кожаном переплёте и кремневый пистолет с гравировкой: «Für die Ewigkeit» — «Для вечности».
— Тебе подарок? От кого?
— Это Канта почерк, слыхал о таком? — Маша провела пальцем по пожелтевшим страницам. — Он как-то поспорил со мной, что опишет категорический императив так, что я его приму. Проиграл.
— Ты дружила с Кантом?
— Нет. Он дружил со мной. А я терпела, потому что он пёк лучшие штрудели в Пруссии.
Кёнигсберг, 1758 год.
Замок барона фон Штайнфлюгера напоминал декорацию к опере: позолота, гобелены с единорогами и запах ладана, смешанный с конским потом. Барон был у бургомистра, по организационным делам.
Юная тётушка барона Мари, в платье с фижмами и с белоснежным париком на макушке, играла в карты с философом средних лет, чьи манжеты были испачканы чернилами.
— Вы утверждаете, фройляйн, что нравственный закон не требует бессмертия? — герр Иммануил положил на стол туз пик.
— Утверждаю. — Маша сбросила королеву червей. — Если бы вы жили тысячу лет, вы бы всё равно опаздывали на лекции.
Иммануил Кант
Он фыркнул, поправляя парик. За окном маршировали русские солдаты — город перешёл под власть императрицы Елизаветы после Семилетней войны. Завтра Канту предстояло присягать новой государыне, а сегодня…
— Боюсь, мне придётся выиграть, — философ понизил голос, — иначе барон заподозрит, что я поддаюсь.
— Не надо. — Маша вытащила из рукава туз червей. — Я сама уйду. Меня ждут в гардеробной Её Величества — шить новое платье для присяги. Вам бы тоже приодеться.
Кант замер:
— Вы шутите?
— Нет. — Она встала, скинув парик и встряхнув русыми кудрями. — Императрица хочет, чтобы её корсет блестел, как совесть после исповеди. А я знаю, как пришить бриллианты, чтобы они не кололись.
На следующее утро, когда Кант дрожащей рукой подписывал присягу, Елизавета Петровна восседала в платье, усыпанном стеклярусом, который фрейлина высочайшего двора Мария Кощеева добыла, взорвав печь венецианских стеклодувов.