Глядя прямо в глаза своему двойнику и отчаянно давя в себе мысли о том, как все это со стороны выглядит нелепо и смешно, Макаров стал медленно и внятно говорить:
— Кто может знать при слове «расставанье», какая нам разлука предстоит? И что сулит петушье восклицанье, Когда огонь….
Внезапно он увидел, что глаза старика расширились до размеров комнаты, вообще ничего не стало видно, кроме его глаз. Макаров сжался в ужасе, пытаясь читать дальше, но губы уже не слушались. Еще несколько секунд — и он почувствовал вдруг и даже словно увидел, как в него, раздирая все его существо, полился огромный серебристый поток, словно он лежал под водопадом или струя брандспойта била ему прямо в грудь, в голову. Макаров застонал от боли, стиснув подлокотники кресла, попытался закрыть ставшие чугунными веки, но они не поддавались. Он уже не видел кошмарных глаз своего двойника, а видел лицо Анны, сочувственно склонившейся над ним, видел себя маленького, съежившегося, на берегу моря ночью, слышал голос своей матери, которая то ли звала его, то ли за что-то сердито упрекала. Он окунался с головой в океан своей боли — так глубоко, что уже не мог дышать, потом вновь выныривал на поверхность; он плакал от тоски, он кричал о том, как ему тяжело, невыносимо тяжело, хотя на самом деле сидел молча и неподвижно.
Внезапно все оборвалось. Старик, опустив голову, тяжело дышал.
— Не получилось, — еле слышно прошептал он.
— Как не получилось? Я же чувствовал!
— Я не успел передать вам все, мне очень плохо. Придется нам встретиться еще раз, хотя я теперь не знаю, хватит ли у меня сил на вторую встречу. Ах! Почему же вы не приходили так долго?
— Чем я могу вам помочь сейчас? Может быть, вызвать врача?
— Нет, нет, сейчас вы должны оставить меня, я справлюсь сам. А когда приду в себя, я вам обязательно позвоню.
Старик опять забылся. Макаров поднялся и на цыпочках вышел из комнаты.
Очутившись на улице, он медленно, в глубокой задумчивости побрел к дому. Проходя через парк, вдруг почувствовал сильную слабость в ногах и опустился на скамейку. Самочувствие было более чем странное, все тело ватное и рыхлое, словно он только что вышел из тяжелой болезни, а состояние духа чуть ли не восторженное, как после прочитанной прекрасной книги, глубоко задевшей его и растревожившей душу. Макаров закрыл глаза, посидел так несколько минут, вслушиваясь в себя, и вдруг увидел — не то чтобы что-нибудь конкретное увидел, а увидел все сразу. Картины, проносящиеся в его сознании, внешне были сумбурны, но в то же время их объединял какой-то значительный, никак не улавливаемый Макаровым смысл. Он увидел своего отчима, давно спившегося и умершего сапожника, который сидел, склонившись над работой, и громко пел свою любимую песню: «Я милого узнала по походке…»; увидел учебник по тригонометрии с загадочными функциями тангенсов и котангенсов на каждой из многочисленных страниц; увидел свою первую девушку, совершенно голую, моющуюся в огромном тазу; увидел жуткие глаза святых из Успенского собора, мраморные черные склепы заброшенного кладбища в Риге; увидел резную тень от каштанов, первую советскую энциклопедию с большим портретом Мичурина на цветной вкладке; увидел свое письмо, написанное матери много лет назад, любимую тетку, лежащую в гробу, и снова почувствовал резкий запах «Красной Москвы», исходивший от нее; увидел себя, идущего ночью по лесу и вглядывающегося с испугом в каждое дерево; увидел яркие звезды в сентябре над черным безмолвным озером и след от метеорита, прорезавший небосклон; увидел безногих послевоенных калек на рынке, торгующих трофейными часами и облигациями сталинских займов; увидел Балтрушайтиса, читающего свои стихи на приеме в литовском посольстве, Землю с огромной высоты, такую красивую и такую печальную…
— Але, сударь, вам плохо?
Макаров открыл глаза. Какой-то старичок тряс его за плечо.
— Вы плачете, что-то у вас болит?
— Нет, спасибо, все в порядке, пока все очень хорошо.
Макаров с трудом встал и пошел к выходу из парка.
Он ждал несколько дней известия от старика, но тот не объявлялся, а идти без звонка ему не хотелось, страшила весьма вероятная смерть двойника. Тот явно был одиноким, и, возможно, Макарову придется взять на себя все хлопоты, связанные с похоронами. Стыдясь таких мыслей, Макаров заставлял себя пойти, но все время появлялись какие-то уважительные причины и он откладывал свой поход. Макаров ходил на службу, Анне только звонил, и все его мысли были заняты странным происшествием. Он все всматривался, вслушивался в себя, пытаясь заметить какие-нибудь изменения после встречи с двойником, но ничего достойного не обнаружил. Даже взял в библиотеке стихи Балтрушайтиса и впервые внимательно прочел их, но стихи показались ему скучными. Он боялся сесть за стол и писать дальше свой роман, так как сначала надо было встретиться со стариком. Этот роман стал уже не только его романом, у него появился соавтор, от которого многое зависело. Единственное, что серьезно изменилось, это его сны. Каждую ночь ему снился один и тот же навязчивый сон, будто он пробирается по какому-то подвалу, набитому людьми, по подвальному коридору, уходящему вдаль, и словно ищет знакомых. Иногда видит знакомые лица — друзей, родственников, но только никак не может до них добраться, мешает толпа. Макаров кричит, но его не слышат. И в каждом сне он видит своего отца, где-то очень далеко за толпой — отец на голову выше всех и стоит, растерянно озираясь. Макаров изо всех сил рвется к нему, но толпа не пускает, он кричит, но отец на крики не обращает никакого внимания и постепенно исчезает.
То, что он увидел на скамейке в парке, навело его на мысль о проблеме человеческого предназначения. Возможно, это только кажется, что цель человеческой жизни заключается в том, чтобы написать роман или несколько романов, расширить границы государства или воспитать одного-двух детей. Возможно, для универсума все это совершенно неважно. Однажды утром человек вышел в сад или пришел в лес, коснулся рукой мокрой от росы коры дерева и счастливо вздохнул — и этим выполнил свое предназначение на земле, все остальное — его личное дело. Возможно, другой человек, всю жизнь посвятивший исследованию какой-либо математической функции, написавший горы трудов, однажды встретил на улице нищего, дал ему немного денег, сказал доброе слово — тем самым сделал самое главное, больше от него ничего в этом мире не требуется. Словно он нажал на какую-то невидимую кнопку в мироздании и вселенная на один микрон шагнула дальше в своей эволюции. А от открытой математической функции ей ни тепло, ни холодно. Может быть, ему тоже удалось нажать на нужную кнопку?
Глава третья
Проснувшись, Макаров долго неподвижно лежал и следил за тем, как солнечный луч медленно движется вверх по обоям. Он вновь, как в детстве, видел в прихотливом обойном рисунке клубящиеся облака, корабли, плывущие по волнам, старинные города и леса на склонах гор. Решившись, наконец, встать, он долго неприкаянно слонялся по квартире и никак не мог понять: почему ему нужно ехать на Арбат, к домам и улицам своей юности, что он там забыл? Но ехать было необходимо — так он решил еще во сне или полупроснувшись, и решение было обусловлено какими-то важными обстоятельствами, только он никак не мог вспомнить, какими. Сны в эту ночь были тяжелыми и вязкими, голова после них словно набита ватой, и чувствовалось некоторое внутреннее оцепенение. Даже две чашки крепкого кофе не помогли.
Потом он стоял рядом с Домом дружбы, где по-прежнему все еще дружили с какими-то народами и получали за это деньги, тупо вглядываясь в новое здание Министерства обороны напротив. На этом месте раньше стоял двухэтажный дом, где они в аспирантские годы вместе с другом снимали на первом этаже комнату за двадцать пять рублей в месяц. Комнату в огромной квартире, где жило много народа — в каждой из бесчисленных комнат один человек или семья; масса старушек вечерами шуршала в кухне как тараканы, какие-то инвалиды гремели костылями, и возникали необычайно толстые бабы-продавщицы, всегда пьяные и крикливые. Он стоял и напрягал свою ватную голову, стараясь, чтобы этот исчезнувший дом ожил, чтобы зазвучали голоса из его прошлого. Вскоре это ему удалось, и он услышал, как их ближайший сосед уговаривает на кухне пискливым жалостным голоском свою непреклонную жену:
— Котеночек! Ну котеночек! Ёп-тать, ну дай трояк!
— Пошел вон, забулдыга!
— Ну котеночек, еп-тать, ну дай трояк!
Эти уговоры Макаров слышал каждый день в течение многих месяцев и воспринимал их, как журчание вечно сломанного крана. Сосед был чахоточный и, кажется, помер вскоре после того, как они съехали. Но что ему сейчас было в этом доме и в этих голосах давно исчезнувших людей? Макаров в задумчивости побрел через площадь к молочному магазину на углу. В этом переулке когда-то каждый день бегала сумасшедшая старуха и кричала басом: «Хорошо Брежневу, а нам по-прежнему!» На нее никто не обращал внимания, старуха она была невредная и часто занимала своим знакомым бесконечные очереди в магазинах, даже стояла в них за рубль в час, только при этом время от времени обязательно выкрикивала свой лозунг про Брежнева. Макаров многих людей знал в этих домах — и чудиков, и монстров, и спивающихся алкоголиков-философов, и каких-то потертых профессоров в пенсне. Особенно ему нравилось пить пиво с мужиками в витрине. Он уже не помнит, где с ними познакомился; один из них имел комнату в бывшем магазине, там еще сохранилась большая стеклянная витрина, правда с трещиной, прямо за стеклом стоял стол, они пили и посматривали на прохожих.
А еще у него здесь, во втором доме от угла, жила подруга — очень миловидная девушка, которая в ателье шила шапки. У нее была своя маленькая комната-кладовка в глубине квартиры, и Макаров часто, несмотря на ее протесты, оставался ночевать, ему там хорошо спалось — ночью было очень тихо, только редкие гудки машин с Арбата и металлическое постукивание в паровой батарее. Он даже хотел жениться на этой девушке, но она в последний момент почему-то передумала.