(1894–1953)
Дом
Где пышен сад и плодороден дол,
Где ветром с дюн обласкан каждый злак,
Стоит мой дом, откуда я ушел
И где сегодня поселился враг.
Дом огневою точкой стал, и сад,
Давно, я знаю, вырублен врагом.
И если правда то, что говорят,
Разбито поле минное кругом.
Так говорят. Но, не смирен с судьбой,
Я верить в дом родной не устаю:
Мне нынче ночью сообщил прибой,
Что скоро шторм спасет страну мою.
Птицы
Фабричные рабочие идут
Перекусить, развлечься в перерыве,
Мечтая о футболе и о пиве,
Об отдыхе на несколько минут.
Вот так и птицы, — в мире нет счастливей,
Чем те, кто полюбил такой уют:
Так воробьи к ботинкам робко льнут,
Толкутся чайки, споря о поживе.
Но безработным птицам счастья нет,
Стараньям Армии Спасенья рады,
Они съедают нищенский обед.
А если крох попросят, как награды:
Пустить в кино, ссудить велосипед —
Нарежутся на конные отряды.
Поющие солдаты
Булыжники остры: усталость, злоба.
Идут солдаты, сердцем присмирев.
Какою болью вам звучит напев:
«Прощай, Мари, прощай, моя зазноба…»
Мы в даль глядим: она чиста, открыта, —
Печаль, печаль, как часто в забытьи
Мы повторяем вымыслы твои:
«У дьявола два рога, два копыта…»
Где музыка? Где барабанный бой?
Вы брошены наедине с судьбой:
«Страшна разлука, не страшна граната…»
Так пойте, вдаль по улицам спеша!
Всегда таится детская душа
Под грубой оболочкою солдата.
Голландия
Твой воздух над моею головой,
Голубизна и солнце в ветре звонком.
Я шел через простор прекрасный твой,
Я на груди твоей дремал ребенком.
Я брел и наяву, и в забытьи,
И в жилы мне входили кровью древней
Каналы протяженные твои,
Далекие и светлые деревни.
Вечерний свет нисходит от окна,
Молчат кастрюли, пестики и ступки.
Жизнь Господа спокойна и ясна,
Ему понятны люди и поступки:
Муж в голубой рубашке и жена
В крахмальном фартуке и белой юбке.
К незапамятному
Служанка чашу держит на весу,
сливая кровь овцы, убитой днем.
Хозяйка вяжет. Мясо над огнем
шипит, роняя красную росу.
Мерцает зеркало в углу своем.
Волчица воет далеко в лесу.
Мой праотец в двенадцатом часу
в мешке волчонка принесет живьем.
Одно мгновенье медлим — я и он,
проникнуты домашней тишиной,
что обступает нас со всех сторон, —
и пахнет мясом, струганой сосной,
и мимолетным счастьем озарен
дом на полянке в гущине лесной.
Мальчик
Он у окна сидел, полураздет,
И видел, как среди рассветной тьмы
Дорога убегает за холмы,
А над дорогой брезжит слабый свет.
Ему опять припомнился старик,
Что на скамейке задремал вчера.
Вокруг него шумела детвора,
Старик проснулся через краткий миг.
Был странным взгляд его, и странной — речь
(Улыбку прикрывала борода):
«Жизнь — это путь неведомо куда,
Но можно пользу из него извлечь».
Внезапно потянуло холодком.
И мальчик увидал в дали сквозной,
Себя, усталого, в полдневный зной
Куда-то прочь бредущего пешком.
Дорога уводила в пустоту,
Не позволяя повернуть назад.
Обулся, встал и через старый сад
Неторопливо зашагал к мосту.
Облака
Совсем ребенком, помню, в день погожий
Я рядом с матерью лежал в траве,
Неспешно плыли тучки в синеве.
Спросила мать: «На что они похожи?»
И я кричал: «Я вижу — всадник скачет,
Там — Скандинавия! Овца! Пастух!»
Смеялась мать, меня хвалила вслух,
Но видел я: она украдкой плачет.
Я жил, не глядя в облачные дали,
Не поднимая взора от земли, —
Пусть надо мною тучи строем шли —
Видения меня не волновали.
Теперь мой сын глядит на все, что мнимо,
На все, что вдаль плывет по небесам, —
Я слушаю его и плачу сам
О прежних облаках, проплывших мимо.
Праздник под открытым небом
Июньский вечер засветил огни,
и озарил зеркальные озера.
Наш столик посреди лужайки скоро
совсем потонет в лиственной тени.
Стихи в душе — замена разговора.
Мы допиваем чай, и мы одни.
О хрупкая печаль, повремени,
не привноси в гармонию раздора.
За озером уже бренчат гитары,
и весла мерно бьют по водной глади;
целуются мечтательные пары,
бредя туда, куда ведет дорожка, —
нет, не любви — красивой позы ради
и ради чувства — но совсем немножко.
Под сурдинку
Она сказала мне: «Ты принц в постели».
Как простыня, окутывала мгла
Усталостью сведенные тела.
Цветы на стеклах в инее блестели.
Я — вновь питомец тьмы, и даль пуста,
Лишь белизна снегов блестит невинно.
Но видится старинная картина,
Нежна, изящна, ласкова, проста:
Взгляни — вдали, под лучезарной высью,
Меж древних башен чист и ясен вид,
Там рыцарь с дамой едут мелкой рысью,
Он свищет псов, летящих без оглядки,
А спутница на сокола глядит,
Что миг назад взлетел с ее перчатки.
Портрет флорентийского юноши
Оливковый, стариннейших кровей,
Овал лица — и мраморный, и кроткий.
Его глаза — живые самородки —
Бестрепетно глядят из-под бровей.
Девичий рот; волос рисунок четкий.
На сливах, что готовы пасть с ветвей,
Налет вовеки не был розовей,
Чем на его пушистом подбородке.
Здесь все твое: и город, и река.
Вино сбродило, и зерно поспело,
Чтоб песнь твоя всегда была звонка,
Чтоб ты иного не познал удела,
Чтоб ослик поспешал вдоль большака,
Чтоб женщина перед огнем сидела.
Моцарт
Небесный свод, по-утреннему синий,
Над кипарисами блестящ и жгуч, —
Он посылает первый чистый луч
В изящный будуар седой графини.
Как сладко этот ежедневный миг
Использовать и с радостью, и с толком!
Над вышиваньем золотом и шелком
Она склоняет пудреный парик.
Но вскоре изменяется картина:
Приходит гость, еще юнец почти,
Возжечь огонь созвучий, взаперти
Живущий в старом сердце клавесина.
Графиня с клавиш переводит взгляд —
Они желты и безнадежно стары —
Прочь, за окно, где в отдаленье пары
Неспешно совершают променад.
Новалис
Был взор его печален и глубок,
Он не умел другим служить опорой.
Мечтала жизнь его о смерти скорой —
Так жаждет увядания цветок.
Он усмехнулся, как дитя точь-в-точь,
Узнав, что сад погиб от стужи зимней.
Его любовь жила в священном гимне,
А он глядел в окно, в туман и ночь.
Чужая тень, безжалостна, темна,
Ложилась на лиловые обои, —
Он пел еще, но рушились устои,
Кончалась жизнь; кончалась тишина.
Мелодия лилась ночной росой,
Но таяла в пространстве бестревожно,
Шепча, что некто в комнату, возможно,
Войдет с клепсидрой, скрипкой и косой.
Птица
Стук по стеклу — и вот скривились лица,
Испуганные, засмеялись мы.
И я сказал: «Наверно, это птица
В окно стучится из промозглой тьмы».
Металась тень и хлопала крылом
По влажному стеклу окна ночного;
Бесформенная, словно черный ком,
Взлетала вверх и упадала снова.
Влеклись ночные тучи, словно льды,
Во мраке время замедляло бег,
Мерцали свечи робко и печально —
И роскошью казались нереальной
На скатерти, сверкавшей, словно снег,
Хрустальные бокалы и плоды.
Ужин
Вдруг стали падать воск, вино и хлеб
Из наших рук. Внезапно тишь настала.
Огонь свечи метнулся от шандала.
Окно во мрак открылось — как во склеп.
Тяжелый дом поплыл на гребне вала
Над странами, с незримых сорван скреп.
В пучину смерти мчал нас от причала
Шквал времени, безжалостен, свиреп.
Все глубже одиночество, все тише,
И каждый за столом, оцепенев,
Во взор чужой глядится, как в зерцало.
Пока не отгрохочет ветр по крыше,
Забудь, забудь, что в сердце боль и гнев,
И слушай смех, и слушай звон бокала.
В странствии
Случайно я взглянул в окно чужое:
там женщина перед окном сидела,
при свете, голову на грудь склонивши,
устало руки вытянув во сне.
Почуяв чуждый взгляд, она очнулась,
ладонью провела вдоль дуг надбровных,
и в сторону мою взглянула кротко,
от сна еще не пробудясь вполне.
Она меня увидела. Возможно,
я мнился ей ожившим сновиденьем.
(И знаменателен, и нереален
казался наш безмолвный разговор.)
Она со стула встала непоспешно,
в камине уголья поворошила,
к столу вернулась и закрыла книгу —
и на окне остановила взор.
Я знал, что в эту странную минуту
я показался ей, быть может, сыном,
который возвратился из-за моря,
иль другом, что ушел навеки прочь.
Я понимал теперь: все эти годы
бродяжничества, смуты и тревоги,
меня томило робкое желанье
прийти домой, сюда и в эту ночь.
Помедлила пред зеркалом, вздохнула,
огладила рукой седые пряди,
взглянула на часы, собралась с духом
для фразы, может быть, всего одной —
но мы опять уже чужими были,
навек разделены стеклом оконным,
и только, мнилось, прозвучал в потемках
беззвучный голос за моей спиной.
Тупик
Она была на кухне у плиты.
Я наконец войти решился к ней.
Я ждал секунды этой много дней,
задать вопрос стыдясь до дурноты.
Ей приходилось пристально смотреть
за кофием на маленьком огне.
И я сказал: пускай ответит мне,
о чем стихи писать я должен впредь?
Тут засвистел кофейник со свистком,
пар повалил в открытое окно,
стелясь над клумбами, над парником, —
вливая в кофий воду ручейком,
чтоб гуща медленно легла на дно,
она сказала тихо: «Все равно».