— Мой господин, только что прибывший, просит прочитать сие послание и передать дальше через надежные руки. Он верит, что вам известно, как это осуществить положенным образом. Ответа он будет дожидаться на борту.
Шкипер отвесил глубокий поклон, вернулся на свое место в шлюпке и отправился обратно на галеру, оставив начальника стражи вскрывать конверт и читать послание, которое гласило следующее:
На борту галеры «Сен-Агостино», 5 мая в год от Рождества Спасителя нашего 1451-й
Нижеподписавшийся является дворянином христианского вероисповедания из Италии, говоря точнее — из могущественного замка Корти на восточном побережье Италии, вблизи древнего города Бриндизи. Он свидетельствует свою преданность его христианскому величеству императору Константинополя, защитнику веры в распятого Сына Божия (да славится имя Его во веки веков), и смиренно заверяет, что по роду занятий он — опытный воин, завоевавший шпоры свои в бою и удостоенный хвалы епископа Римского Каликста III и более того — его святейшества папы; а поскольку собственная его страна ныне живет в мире, если не считать распрей меж баронами, каковые ему не по вкусу, он покинул ее, дабы искать себе дел и почестей в других землях; первым делом свершил он паломничество к Священной Гробнице, откуда привез множество драгоценных реликвий, каковые намерен передать его императорскому величеству; из длительного сообщения с магометанами, каковым Небеса в мудрости своей, непостижимой для человеческого ума, позволяют попирать Святую землю нечистыми стопами, выучился он вести разговоры на арабском и турецком языках; он принимал участие в войнах с сиими врагами Господа, имея на то непререкаемую санкцию его святейшества, по чьему указанию занимался он преимущественно усмирением пиратов-берберов из Триполи, каковых брал в плен и сажал на весла на своей галере, — многие служат ему и поныне. Царственный город Византий знаком ему уже давно по рассказам, и, если повествования о славе его не ложны, нижеподписавшийся желал бы поселиться в нем, возможно, что и до конца своих дней. В связи с чем он и составил сие нижайшее послание и просит передать его в руки его христианскому величеству, дабы увериться, что предложение его встретило августейшее одобрение; до тех же пор просит он предоставить безопасную стоянку его галере.
Начальник стражи пришел к выводу, что послание необычайно, но внятно; более того, просьба представлялась избыточной, ибо вход в город и выход из него для людей всяких национальностей и занятий всегда был свободен. Да, торговля шла не так бойко, как раньше, — мешали ловкость и предприимчивость галатцев с другой стороны пролива, и все же в древнем городе сохранялось множество рынков и доступ на них был открыт для всего мира. Впрочем, довод, который положил конец сомнениям стража, состоял в следующем: из тех немногих, кто является к воротам на собственных галерах и встает на якорь, в готовности отбыть, не дождавшись должного гостеприимства, многие ли ставят под письмом подобную подпись? Итальянские графы славились своими воинскими умениями, — как правило, им внимали везде, куда им доводилось постучаться. В итоге начальник стражи решил отправить послание во дворец, не прибегая к посредничеству адмирала: тем самым он намеревался как минимум сэкономить время.
Пока события идут своим чередом, вернемся к графу Корти и расскажем о нем самое необходимое.
Нужно сразу же отметить, что пушки были не единственным новшеством на этой галере. На корме, там, куда на обычных судах отбрасывало тень резное изогнутое украшение, находилась небольшая постройка — приподнятая над палубой, с плоской крышей и круглыми оконцами по бокам. Вполне возможно, что передовые корабельщики из Палоса и Генуи назвали бы это нововведение «каютой». Оно, безусловно, являлось удобством, и в нашем конкретном случае владелец галеры использовал его по назначению. После первого же выстрела он переместился на крышу, откуда открывался наилучший вид на столицу, а точнее — на стены и увенчанные куполами святыни, которые эти стены так давно и успешно защищали. Владельцу предусмотрительно принесли стул, однако открывшееся зрелище заворожило его настолько, что он так ни разу им и не воспользовался.
Побережем время, не станем тратить его на описание этого человека, а заодно спасем его от обвинения в том, что он без всяких на то прав вторгся в наше повествование; лучше уж сразу сообщить читателю, что граф Корти — это не кто иной, как наш давний знакомец Мирза, эмир аль-Хадж. Впечатляет разница между его нынешним положением и тем, в котором мы встретили его впервые, под желтым флагом в долине Эль-Зариба, однако в одном он остался прежним: тогда он был облачен в доспехи, облачен и сейчас, а именно — на нем все такой же шлем без забрала, плащ из тонких кольчужных колец застегнут под подбородком, та же гибкая кольчуга, те же башмаки из поперечных железных пластин, которые находят одна на другую при движении, те же золотые шпоры, такое же, как у эмира, сюрко, только на сей раз кирпично-красное, а не зеленое. Назвать эту верность доспехам тщеславием было бы ошибкой, речь скорее идет о привычке, приобретенной в результате воинской выучки, — привычке, которой граф придерживался отчасти по старой памяти, отчасти — из уважения к Магомету, для которого блеск и бряцание на совесть обработанной и ловко пригнанной стали сделались предметом страсти, так что он и себе создал подобное облачение, способное поспорить с облачениями сородичей герцога Боклю, о которых сказано:
При них доспехи и мечи
И в свете солнца, и в ночи.
Вернемся вспять еще раз. Впервые представляя читателю Мирзу, мы рассчитывали, что те, кому доведется скоротать вечерок над этими страницами, обратят внимание на его многочисленные дарования и включат его в число своих любимых персонажей; а значит, читателю наверняка любопытно узнать, что это он, истовый магометанин, янычар высокого ранга, пользовавшийся в последнее время столь безраздельным доверием своего повелителя, делает здесь, почему предлагает свои услуги христианскому императору и называет последователей Пророка врагами Господа. Его внешность явно обманчива.
Необходимо все это разъяснить, хотя бы даже в интересах связности нашего повествования, и сделать это будет проще всего, отослав читателя к той части последнего разговора в Белом замке между индийским князем и Магометом, в которой принц получил отеческий совет изучить греческую столицу и постоянно получать сведения о том, что творится в ее стенах. Однако, поскольку читатель не любит, когда его насильственно выбрасывают из плавного потока чтения, простительно будет процитировать здесь несколько абзацев.
«Повелителю еще многое предстоит сделать, — говорил князь, обращаясь к своему благородному ученику. — Ему надлежит думать и действовать так, будто Константинополь является его столицей, временно оказавшейся в чужих руках… Ему надлежит до тонкостей изучить этот город, его улицы и здания, чертоги и укрепления, сильные и слабые места; его жителей, торговлю, международные отношения; характер его правителя, ресурсы и политические предпочтения последнего; его повседневную жизнь; его клики и кланы, его религиозные партии, а главное — ему надлежит взращивать разногласия между латинянами и греками, которые давно уже грозят городу большим пожаром».
Магомет, как мы помним, внял этому совету, и, обсуждая личность подходящего тайного агента, князь заметил: «Человек, на которого будет возложена эта задача, должен проникнуть в Константинополь и поселиться там так, чтобы на него не пало и тени подозрения. Он должен быть хитроумен, рассудителен, искушен в светских манерах и в воинском искусстве, высокороден и способен к проявлению отваги, ибо ему придется не только покрасоваться на Ипподроме, но и стать завсегдатаем во дворце. Помимо прочих свойств, он должен найти способ служить императору и в опочивальне, и в зале совета — словом, стать его правой рукой. Крайне важно, чтобы между ним и моим повелителем не было никаких тайн». На это честолюбивый турок воскликнул: «Имя, князь, назови его имя!» — а хитроумный наставник отвечал: «Повелитель его уже назвал». — «Я?» — «Не далее как сегодня повелитель говорил о нем как об истинном сокровище». — «Мирза?» Еврей продолжал: «Отправь его в Италию, а потом пусть явится в Константинополь, сойдет с галеры, облаченный в римские одежды и увенчанный подходящим итальянским титулом. Итальянский он уже знает, в вере тверд, воинской славой отмечен. Никакие дары деспота, никакие искусы света не смогут поколебать его верности — повелителя он боготворит».
Магомет усомнился в правильности этого предложения, заметив: «Мирза давно стал частью меня: без него я чувствую себя потерянным».
Всякий, кто дал себе труд заинтересоваться блистательным молодым эмиром и потратил время на осмысление этих фраз, почувствует, с какой заботой к нему относились. Читатель в состоянии предвидеть последствия его преданности Магомету, о которой столь подробно распространялся индийский князь. Приказ выполнить секретное поручение будет, разумеется, принят без колебаний. Уже сама уверенность в том, что он будет принят, требует не отдавать его, не осмыслив. Какое решение принял Магомет в итоге? Каковы были его указания? Восполнив тем самым пробелы, продолжим наш рассказ.
Следует также вспомнить, что вскоре после отбытия княжны Ирины из старого замка Магомет последовал за ней в Терапию и под видом арабского сказителя удостоился долгой личной аудиенции, по ходу которой превозносил ее бесконечно и, по сути, выступил в роли влюбленного. А что еще более романтично, к концу встречи он действительно влюбился.
Обстоятельство это не следует сбрасывать со счетов, ибо оно коренным образом изменило как будущее самого эмира, так — да простят нас за то, что мы сравниваем интересы столь вселенские с относительно немаловажными, — и судьбу Константинополя. До сего момента к завоеванию города турка побуждало лишь его собственное честолюбие — оно было сильно, настойчиво и, возможно, само бы подтолкнуло его к действию, однако в этом случае он, возможно, повременил бы. Честолюбие, зиждущееся на гениальности, осмотрительно при совершении первых шагов: оно просчитывает затраты, осмысляет все действия и средства, и порой одной лишь мысли о неудаче достаточно, чтобы ввергнуть его в ступор; иными словами, страх лишиться славы зачастую оказывается сильнее, чем надежда покрыть себя славой. Однако после визита в Терапию союзницей честолюбия стала любовь; говоря точнее, теперь Магометом владели обе эти страсти — и, объединив силы, губили его сон. Он сделался нетерпелив, раздражителен; дни казались ему слишком короткими, месяцы — слишком длинными. Константинополь занимал все его мысли. Он ни о чем другом не думал наяву, ничего другого не видел во сне. Споспешествовала делу и его вера в астрологию: прибегая к ней, индийский князь понуждал его к методической подготовке.