— Место для высокородного хаджи — для индийского князя! — выкрикнул проводник. — Где он, там нет бедных, — дорогу!
Тысячи глаз обратились в сторону знатного паломника, и, когда ему освободили путь, множество служителей у источника наполнили кувшины святой водой: не каждый день появлялся здесь индийский князь.
Он глотнул из кувшина, из которого пила его свита; когда они двинулись прочь, все кувшины были оплачены, чтобы помочь вернуть зрение всем слепым в караване.
— Нет Бога, кроме Аллаха! — одобрительно гудела толпа.
Давка паломников вокруг северо-западного угла Каабы, к которому проводник подвел князя, была еще больше, чем у колодца. Каждый ждал своей очереди прикоснуться к Черному камню, прежде чем семь раз обойти вокруг Священного дома.
Никогда Скитальцу не доводилось видеть толпу, исполненную такого фанатизма, никогда не доводилось встречать людей столь странного вида. Все оттенки кожи, даже у выходцев из внутренних областей Африки, отличались красноватым загаром — печатью пустыни. Глаза, неистово сверкающие, казались неестественно выпуклыми от колирия, которым их обильно промывали. Отличия, которые вроде бы сглаживались покаянными одеждами, на самом деле становились еще заметнее, едва человек открывал рот. Многие кричали нараспев, не соблюдая ни ритма, ни мелодии, то есть попросту орали во всю глотку на пути к святыне. По большей части все голосовые усилия сводились к протяжному воплю, буквально означавшему «Ты позвал меня — и вот я здесь! Я здесь!». Это выражалось на родном наречии паломника, тихо или громко, пронзительно или хрипло — сообразно силе страсти, им владевшей.
Чтобы вообразить всю эту какофонию, читатель должен вспомнить о множестве племен и национальностей, представленных в хадже, нарисовать в уме своем возбужденное состояние людей, покачивание облаченных в белое тел, вскидывание обнаженных рук и протянутых ладоней, мимику заплаканных лиц, обращенных к окутанному черным покровом кубу; невзирая на палящее солнце, кто-то падал на колени, кто-то лежал, простершись на мостовой, а кто-то просто бил себя в грудь, пока звук не начинал отдаваться, словно из пустой бочки, — такое столпотворение преграждало путь еврею.
Затем проводник, поманив его за собой, начал пробиваться через толпу.
— Индийский князь! — кричал он во весь голос. — Дорогу тому, кого возлюбил Пророк! Не стойте на его пути! Дорогу! Дорогу!
Упорными усилиями цель наконец была достигнута. Паломник, последний перед князем, раскинув руки по сторонам угла, где покров был закреплен петлей, казалось, силился обнять Священный дом; внезапно он, словно в отчаянии, стал неистово биться головой об острый угол — один удар, второй, более отчаянный, чем первый, затем — стон, и человек без сознания рухнул на мостовую. Обрадованный проводник поспешил подтолкнуть князя к освободившемуся месту.
Без энтузиазма путешественника, но со спокойствием философа уже пришедший в себя еврей смотрел на Каабу, которая настоятельнее, чем любой другой материальный предмет, требовала идолопоклонства и преклонения. Скиталец был лично знаком с множеством великих людей этого мира: с его поэтами, законодателями, аскетами, царями — даже с самим Пророком. И вот они приходили один за другим, как один за другим они приходили в свое время, и целовали бесчувственный камень, и время между их приходом и уходом было едва различимо. Разум обладает особым свойством — мощным усилием сжимать события жизни, даже целые столетия в один ослепительный миг.
До настоящего момента еврей неукоснительно следовал за своим гидом, вторя ему во всем, особенно в произнесении предписанных молитв; он был готов проделать это и сейчас и уже воздел руки.
— Великий Боже! О мой Бог! Я верую в тебя, я верую в твою Книгу! Я верую в твое Слово. Я верую в твое Обещание, — промолвил его усердный суфлер и стал ждать.
Впервые приверженец веры помедлил с ответом. Как мог он при таких обстоятельствах не подумать о тех бесчисленных тенях, что тщетно пытались повиноваться закону, который требовал от них прийти и представить доказательства веры перед этим кубом, — и проигрывали сражение. Бесчисленное множество их пропали в море, погибли в пустыне и так утратили не только тело, но и душу, в чем, умирая, они были уверены. Символика! Потребность в черной магии — людское изобретение! У Бога есть свои жрецы и священники, живые посредники его воли, но символов — нет!
— Великий Бог! О мой Бог! — снова начал проводник.
Пароксизм отвращения охватил князя. Силясь взять себя в руки, он услышал стон и, посмотрев вниз, увидел у ног своих безумного фанатика. Соскользнув с уступов к подножию святилища, человек перевернулся на спину, так что теперь лежал лицом вверх. На лбу у него были две жуткие раны, и кровь все еще текла, частично залив впадины глаз и сделав лицо неузнаваемым.
— Бедняга умирает! — воскликнул князь.
— Аллах милостив — вернемся к молитвам. — Проводник отвернулся, занятый делом.
— Но он умрет, если ему не помочь.
— Когда мы закончим, носильщики придут за ним.
Страдалец пошевелился, потом поднял руку.
— О хаджи… о индийский князь! — произнес он слабым голосом по-итальянски.
Скиталец склонился ниже, чтобы лучше разглядеть его.
— Это — Желтое поветрие… Спаси меня.
Эти слова, которые едва можно было разобрать, для слушающего были исполнены света.
— Велика сила пентаграммы, — сказал он с полным самообладанием. — Недели не прошло, и вот я спасаю его.
Поднявшись в полный рост, он огляделся по сторонам, словно призывая к вниманию, и провозгласил:
— Милость самого Милосердного! Это — эмир аль-Хадж.
Соскользнув с уступов к подножию святилища, человек перевернулся на спину, так что теперь лежал лицом вверх.
Наступила тишина. Каждому мужчине доводилось видеть воинственную фигуру молодого предводителя при оружии и в доспехах, верхом. Многим из них случалось и беседовать с ним.
— Эмир аль-Хадж при смерти, — быстро передавалось из уст в уста.
— О Аллах! — взорвался общий хор, после чего последовали восклицания из молитв:
— О Аллах! Дорогу тому, кто летит к тебе из огня! Осени его, Аллах, своей тенью! Дай ему испить из чаши твоего Пророка!
Бедуин, высокий, почти черный, с непомерно огромным ртом, раскрытым так широко, что от белых зубов до самой гортани простиралась красная пещера, пронзительно выкрикивал слова, высеченные на мраморе могилы Пророка: «Во имя Аллаха! Аллах, даруй ему милосердие!» И вся толпа вторила ему, но ни один не протянул руку помощи.
Князь ждал — лишь многократные «Аминь» и молитвенные восклицания. И тут его осенило. Все до единого паломники завидовали эмиру: то, что он умрет таким молодым, было жаль, а вот то, что умрет возле святилища, в кульминационный момент хаджа, было Божьей благодатью. Каждый чувствовал, что рай готов принять мученика и близится его блаженство. Люди трепетали в экстазе, слыша, как открываются райские врата на своих хрустальных петлях, и видя свет, словно от плаща Пророка, мерцающий сквозь них. О счастливец эмир!
Еврей сдался. Бороться с таким фанатизмом было невозможно. Затем с сокрушительной определенностью он осознал то, что прежде не приходило ему в голову. По логике магометанского мира, роль арбитра была уже занята; тот, кем он намеревался стать, был сам Магомет. Слишком поздно, слишком поздно! В душевной горечи, широко раскинув руки, он вскричал:
— Эмир умирает от чумы!
Он нашел бы удовлетворение, видя, как крикливая толпа бросится бежать и поспешит прочь — по галереям и за ворота во внешний мир, но никто не двинулся с места.
— Клянусь Аллахом! — вскричал он еще неистовее, чем прежде. — Желтое поветрие настигло эмира — оно дует на вас! Бегите!
— Аминь! Аминь! Мир тебе, о князь мучеников! О князь счастливых! — послышалось в ответ.
Гул толпы превратился в рев. Несомненно, это было нечто большее, чем фанатизм. И ему стало ясно: то, что он видел, было Верой, торжествующей над ужасами болезни, над страхом смерти, — Верой, приветствующей саму Смерть! У князя опустились руки. Толпа, святилище, надежды, которые он возлагал на ислам, более не существовали для него. Он подал знак трем своим помощникам, они приблизились и подняли эмира с мостовой.
— Завтра я вернусь и завершу свои обеты, — сказал князь своему проводнику. — А сейчас отведи меня к моему дому.
Уход не встретил сопротивления. На другой день эмиру, благодаря врачеваниям князя, хватило сил рассказать свою историю. Чума сразила его около полудня в тот день, который последовал за их беседой в шатре в Эль-Зариба. Твердо решив доставить по назначению порученные его попечению дары, во исполнение воли своего монарха, он упорно сражался с недугом. Призвав на помощь шарифа Мекки, эмир продержался еще достаточно долго, управляя устройством лагеря. Убежденный, что смерть неотвратима, он был доставлен в свою палатку, где отдал окончательные распоряжения и простился с присутствующими. Утром, невзирая на слабость, в полубреду, опираясь только на свою веру, он потребовал коня и отправился в город, убежденный, что смерть под сенью святилища — благословение Аллаха.
Князь, слушая эти объяснения, окончательно убедился в тщетности попыток прийти к согласию с людьми, столь преданными своей религии. Ему ничего более не оставалось, кроме как поспешить в Константинополь, центр христианского движения. Возможно, там он получит одобрение и достигнет успеха.
На следующей неделе, совершив два паломнических обряда и проведав выздоравливающего эмира, он снова отправился в путь и своевременно добрался до Джидды, где нашел свое судно, ожидавшее его, дабы перевезти через Красное море к африканскому берегу. Посадка обошлась без каких-либо происшествий, и он благополучно отплыл, оставив по себе репутацию едва ли не святого и бесчисленных свидетелей, готовых поведать об этом всему мусульманскому миру.