— Что гнетет тебя, князь?
Загробный голос отца Теофила вернул зачарованного гостя его величества к действительности; князь ответил вопросом:
— Твой друг Схоларий — великий проповедник?
— В его устах истина звучит особенно красноречиво.
— Так и должно быть, так и должно! Ибо… — князь говорил так, будто в уме вел жестокую распрю, — ибо никогда еще ни один человек не давал мне столь живо почувствовать Его присутствие. Я пока в этом не уверен, но мне кажется, что он позволил мне увидеть Благого Сына Непорочной Матери во плоти и крови, точно таким, каким он был, когда его столь безжалостно умертвили. Или, возможно, святой отец, тому более способствовали ночь, празднество, толпа верующих, серьезные цели бдения?
Отец Теофил обрадовался этим словам, насколько способен обрадоваться человек его склада, ибо он получил новое подтверждение духовной силы Схолария, своего идеала.
— Нет, — отвечал он, — просто в человеке этом — Бог.
Звуки песнопений приблизились, зазвучали по всей роще. Через миг первая группа окажется перед часовней. Будь у Скитальца в тот момент выбор — уйти или остаться, бдение закончилось бы без него, столь сильно потрясла его встреча со Схоларием. Нет, то не был испуг в вульгарном значении слова. Человек, привычно молящийся о даровании смерти, не ведает, что такое страх. Совесть он давно утратил, но гордость своими достижениями, без которой невозможны ни самоуничижение, ни стыд поражения, при нем еще оставалась, являясь источником ужаса и слабости. Дрожь, пробравшая Брута в шатре Филиппа, не имела ничего общего со страхом. То же можно сказать и про князя. Он пришел измерить глубину влияния идеи Христа на Церковь, и Схоларий дал ему ответ, получив который он утратил интерес к крестному ходу. Говоря коротко, реформатору больше не было дела до таинств, он всем сердцем желал опуститься на носилки, однако любопытство не отпускало.
— Полагаю, сидя будет смотреть удобнее, — заметил он и вернулся на помост. — И если я возьму на себя смелость занять стул, святой отец, — добавил он, — то лишь потому, что я старше тебя.
Словом, ему было сильно не по себе; и вот регент — жирный, облаченный в длинную сутану, шагнул из рощи в ярко освещенный мощеный двор часовни. Его бритая голова была закинута назад, рот распялен; энергично подбрасывая в воздух белый жезл, он скандировал с невероятной отчетливостью: «Вода стирает камни; разлив ее смывает земную пыль: так и надежду человека Ты уничтожаешь».
Князь заткнул уши.
— Тебе не по душе наше пение? — осведомился отец Теофил, а потом продолжил: — Должен признать, оно мало имеет общего с той музыкой, которая звучала в священных обителях отцов.
Однако тот, кому предназначались эти слова утешения, не отвечал. Он повторял про себя: «Теснишь его до конца, и он уходит».
Под эти слова голова первой группы вышла на свет. Князь уронил ладони и как раз успел услышать последний стих: «Но плоть его на нем болит, и душа его в нем страдает».
Откуда это взялось? Неужели певшие знали, какое значение имеют для него эти слова? Ответ был ведом Богу, а они были лишь вестниками, принесшими его. Князь поднялся, от смятения духа ему казалось, что мир вокруг кружится и тает. Ему страстно захотелось жечь, крушить, разрушать — разить и убивать. Когда он пришел в себя, отец Теофил, решивший, что он всего лишь изумлен крестным ходом, проговорил совсем уж сокрушенно:
— Многие усилия потребовались для того, чтобы в процессии соблюдался порядок, ибо хотя участники ее и дали клятву богобоязненной жизни, и им свойственно порой забывать на время свои обеты. Даже самые святые из них гордятся своими званиями и зачастую готовы идти врукопашную, дабы доказать свои привилегии. Отцы с островов давно питают зависть к отцам из города, поставить их рядом значило бы дать повод к распрям. Соответственно, процессия поделена на три больших части: монахи из Константинополя, островные, с берегов Босфора и трех морей и, наконец, отшельники и анахореты со всех земель. Ага! Первыми шествуют отцы Учения — превосходящие всех своей святостью!
Для Теофила то была необычайно длинная речь; князь воспользовался этим благоприятным обстоятельством, чтобы вернуть себе самообладание. К тому моменту, когда столь расхваленные отцы начали двигаться по проему возле его ног, он уже был в состоянии наблюдать за ними невозмутимо. На них были длинные рясы из тяжелой серой шерсти, с широкими рукавами от самого плеча; куколи не только прикрывали голову и лицо, но и широкими складками ниспадали вниз. То были люди на вид чистые и честные, они шагали медленно, в безупречном порядке, сложив ладони под подбородком. Регент не сумел воспламенить их своим яростным речитативом.
— А вот это, — продолжал отец Теофил, указывая на второе братство, — идут иноки Петриона, обитель их смотрит вон туда, на гавань. А это, — он указал на третье, — насельники обители Анаргири, очень древнее братство. Император Михаил, прозванный Пафлагоном, скончался в тысяча сорок первом году в одной из их келий. Вступить в это братство — значит приобщиться к сонму святых.
Через некоторое время подошла довольно буйная колонна в белых подрясниках и свободных желтых плащах; нестриженые волосы и бороды развевались на ветру. Историк смутился.
— Не суди их строго, — проговорил он. — Это нищенствующие братья из трущоб Периблепта в квартале Псамматика. Их можно встретить на углах улиц, в гавани, в общественных местах — недужных, слепых, хромых, покрытых язвами. Их покровитель — святой Лазарь. По ночам к ним нисходит ангел-целитель. Они отказываются верить в то, что времена чудес миновали.
Городские монахи были многочисленны, они несли хоругви с названиями своих обителей, начертанными золотыми буквами; во главе каждой колонны шел игумен, или аббат, с факелом в руке.
Группа, одетая только в черное, пересекла ручей — пение этих братьев было столь же мрачно, как и облачение.
— Эти отцы к нам с Петры, — пояснил Теофил. — С Петры на южной стороне. Днем они спят, по ночам бодрствуют. По их мнению, второе пришествие состоится ночью — они считают, что именно это время больше подходит для трубного гласа и чудес.
Крестный ход длился полчаса — мужчины в серых, черных, желтых облачениях, реже — в белых, в клобуках, с бритыми и небритыми головами, босые мужчины и женщины в сандалиях, — река людей в самых разных настроениях, кроме бодрого и счастливого, тяжко катилась мимо помоста, редко попадались поднятые вверх лица, все было призрачным, мрачным, тягостным, и телесно и духовно, — казалось, и молодые и старые только что пробудились после долгих лет погребения; полчаса сокрушенной декламации одной главы из книги жителя Уца, самых мрачных пророчеств; полчаса князь дожидался хоть какого-то доброго знака, но не дождался — полчаса, которые, если только это сравнение не покажется слишком сильным, он был подобен душе, несущей дозор рядом с покинутым ею телом. Потом отец Теофил произнес:
— Насельники обители Святого Иакова в Мангане! Богатейший из монастырей Константинополя и самый влиятельный. Именно он поставляет лучших проповедников в Святую Софию. Братия там предается ученым занятиям. Библиотека их не имеет себе равных, и они гордятся тем, что за сотни лет общинной жизни среди них не завелось ни единого еретика. Перед их алтарями свечи горят непрерывно. Братию они выбирают из благороднейших семейств. Молодые люди, которым открыта дорога на службу в армии, выбирают служение Богу в изысканных кельях монастыря Святого Иакова. Они тебя заинтересуют, князь, — а после них проследует вторая процессия.
— Островные братья?
— Да, братья с островов и побережья.
Во двор вступил регент в облачении, подобном облачению нынешнего греческого священника: круглая черная шляпа с высокой тульей, слегка вывернутой в верхней части наружу; куколь того же цвета; волосы собраны сзади в узел и спрятаны под шляпу; шерстяная ряса, очень темная, блестящая, свободными складками спадающая от шеи до носков. За ним следовал игумен, по причине старости и расслабленности факел за него нес юноша. Пели они сладко и чисто, в лад. Князь отметил все эти свидетельства утонченности и респектабельности, а глянув вновь на факелоносца, признал в нем молодого послушника, с которым делил комнату в Белом замке.
— Известен ли тебе этот юноша? — спросил он, указывая на Сергия.
— Русский, прибыл сюда недавно, — отвечал Теофил. — Позавчера княжна Ирина привела его во дворец и представила императору. Он произвел благоприятное впечатление.
Оба следили взглядом за юношей, пока он не исчез на подъеме.
— О нем услышат. — Высказав это пророчество, князь сосредоточился на других членах братства. — У них военная выправка, — заметил он.
— Они вольно трактуют обеты о неучастии в войне. Если бы Панагию пришлось вынести на стены, они сопровождали бы ее в латах.
Князь улыбнулся. Он не испытывал той веры в Богоматерь Влахернскую, которая звучала в ответе Теофила.
Братья Святого Иакова шествовала долго. Князь следил за ними до последней четверки. То были аристократы Церкви, гордые и надменные; поскольку возможностей перед ними открывалось больше, они наверняка были коварнее, чем их собратья из других обителей, однако более вольные нравы не свидетельствовали о попустительстве. Напротив, поскольку под их защитой находилась божественность в самом высоком смысле, они при случае наверняка проявили бы особую жестокость и мстительность — отправили бы еретика на костер, а малейшее отклонение от канона объявили бы ересью.
— А это кто? — воскликнул князь, когда из тени кипариса выступил благородного вида мужчина в полном церковном облачении, — он возглавлял следующую колонну.
— Церковный церемониймейстер, — отозвался отец Теофил. — Он — стена между островитянами и константинопольцами.
— А кто идет с ним рядом и поет?
— Протопсолет, регент патриаршего хора.
За певцом шли монахи с Принцевых островов. Движением, строем и облачением они напоминали прошедших ранее: игумены, а за ними их последователи в сером, черном и белом — руки сложены в молитве, кто поет лучше, кто хуже, никто не поднимает глаз, все смотрят вниз, будто бы небеса — это дыра в земле, пропасть у них под ногами, в которую они вот-вот вступят.