сти нашей религии: не существует никакого человеческого суда, для которого не давала бы она закона и утешения». Воистину глубокое утверждение! Возможно ли, что мы столкнулись с единственным исключением из него? Я не стану доискиваться, на чьей стороне лежит понятие чести. Но на чьей человечность? Честь — понятие, придуманное людьми. Человечность же равнозначна Милосердию. Если бы тебе, Сергий, предъявили подобное обвинение, как бы ты хотел, чтобы с тобою поступили?
Сергий просветлел лицом.
— Мы не ищем путей спасения еретика — нам важнее успокоить свою совесть, — продолжала Ирина. — Так почему бы не поискать ответа на такой вопрос: что станется с игуменом, если ты передашь его слова обвиняемой особе? Пострадает ли он? Будет ли судим? Попадет ли в узилище? Подвергнут ли его пыткам? Или отправят в пасть королю львов? А что ждет друга, поручившегося за тебя перед главой Церкви? Увы!
— Довольно — ни слова больше! — пылко вскричал Сергий. — Ни слова. О княжна, я скажу тебе все, я спасу тебя, если сумею, — а если нет и случится худшее, умру вместе с тобой.
Княжна, как истая женщина, омыла свою победу слезами. После долгой паузы она проговорила:
— Желаешь ли ты знать, действительно ли я являюсь еретичкой?
— Да, ибо что есть ты, то и я. А значит…
— Одно и то же пламя, зажженное на Ипподроме, может обратить нас во прах.
В словах этих звучала пророческая нота.
— Не приведи Господи! — вскричал Сергий, содрогнувшись.
— Да пребудет Его воля!.. Если тебе это не в тягость, — продолжала княжна, — расскажи все, что слышал обо мне от игумена.
— Все? — переспросил он с сомнением.
— Почему бы нет?
— Там было и такое, что повторять жестоко.
— И прозвучало обвинение.
— Да.
— Сергий, злокозненностью ты точно не ровня моим врагам. Они — греки, искушенные в искусстве дипломатии, а ты… — Она примолкла, слегка улыбнулась. — Ты — всего лишь ученик Иллариона. Послушай же: если они вознамерились меня погубить, им очень важно изобрести небылицу, которая лишит меня людского сочувствия и примирит окружающих с принесенной мною жертвой. У тех, кто в изобилии творит добро и редко — зло, — она бросила взгляд на сутолоку возле павильонов, — всегда найдутся друзья. Таков закон благих дел, и нарушали его лишь единожды; при этом сегодня за одну щепку с Креста дают целое царство.
— Княжна, я ничего не утаю.
— А я, Сергий, — и будь Господь мне в том свидетель — отвечу на каждое брошенное мне обвинение.
— Ум игумена смущают две вещи, — начал Сергий, однако, оробев от собственной прямоты, добавил извиняющимся тоном: — Прошу, княжна, не забывай, что говорю я по твоему настоянию и ни в коей мере тебя не обвиняю. Кроме того, важно учесть, что после вчерашних таинств игумен пребывал в подавленном настроении, истомленный телесно, и, прежде чем заговорить о тебе, припомнил, что всей душой был предан твоему отцу. Вряд ли его можно назвать твоим личным врагом.
Дымка слез заволокла очи княжны, и она ответила:
— Он был другом моего отца, я ему очень признательна, однако, увы! То, что по природе он добр и честен, сейчас не имеет никакого значения.
— Мне прискорбно…
— Продолжай, — велела она, оборвав его.
— Стоя у ложа игумена, я получил благословение и попросил разрешения отлучиться на несколько дней. «Куда?» — осведомился он, я же ответил: «Вам ведомо, что к княжне Ирине я отношусь как к маменьке. Мне хотелось бы с ней повидаться».
Сергий взглянул своей собеседнице в лицо и, отметив, что фамильярность такого обращения ее не смущает, укрепился духом.
— Святой отец попытался меня отговорить и именно с этой целью открыл мне то, что тебе хотелось бы знать. «То, как княжна живет и держится, — начал он, — не отвечает нашим обычаям».
При этих словах его слушательница, сидевшая опершись на локоть, выпрямилась и сжала массивные подлокотники сиденья.
— Продолжать ли, княжна?
— Продолжай.
— Здесь очень людно. — Он окинул взглядом толпу.
— Я выслушаю тебя именно здесь.
— Как тебе угодно… Далее игумен упомянул, что ты появляешься на людях с непокрытым лицом. В этом нет ничего предосудительного, однако тем самым ты подаешь пагубный пример; помимо того, что в этом ощущаются дерзость и своеволие, это, по словам святого отца, превращает тебя в предмет пересудов и неделикатных замечаний.
Рука, взволнованно лежавшая на подлокотнике, дрогнула.
— Боюсь, княжна, — продолжал Сергий, опустив глаза долу, — что речи мои для тебя мучительны.
— То не твои речи. Продолжай.
— После этого святой отец перешел к вещам более существенным.
Волнение овладело Сергием вновь.
— Я слушаю тебя, — проговорила княжна.
— Он назвал своеволием твое желание сохранять свои владения здесь, в Терапии.
Княжна то краснела, то бледнела.
— Он сказал, что турки здесь слишком близко; что тебе, незамужней и беззащитной, место в какой-нибудь обители на островах или в городе, где ты была бы под защитой Церкви. Нынче же молва вольна обвинить тебя в предпочтении нечестивой свободы браку.
Тут ветер стих, княжну окутало глубокое молчание; лишь мучительно стучало ее сердце, а листья над головой затихли. Смотреть на нее было тягостно — Сергий отвернулся. А потом услышал, как она промолвила, будто бы обращаясь к самой себе:
— Воистину я в опасности. Если бы не умышляли меня погубить, то и самый дерзкий из них не решился бы на столь гнусную ложь… Сергий.
Он повернулся к ней, однако она осеклась, отвлеченная новой мыслью. Может, это последнее обвинение связано с желанием императора взять ее в жены? Мог он обнародовать произошедшее между ними? Немыслимо!
— Сергий, а не сказал ли тебе игумен, откуда возник этот навет?
— Он его по преимуществу приписывает слухам.
— Я убеждена, что он раскрыл более веские основания. Человек его звания и профессии не станет очернять беспомощную женщину, не имея для того причин.
— Он не привел иных доводов, кроме твоего проживания в Терапии.
Она подняла на Сергия глаза — боль в этом взгляде вызывала жалость.
— Мой друг, известно ли тебе хоть что-то, что могло породить подобные сплетни?
— Да, — ответил он, опуская взор долу.
— Неужто! — Она вскинула голову, широко открыла глаза.
Он стоял перед ней в молчании, явно терзаясь.
— Бедный Сергий! Ты более моего наказан. Мне тебя жаль — жаль, что речь зашла об этом предмете, — но отступаться поздно. Говори без страха. Что тебе ведомо против меня? Речь не может идти о преступлении и вряд ли о грехе. Путь мой всегда был прям и на глазах у Господа. Говори!
— Княжна, — отвечал он, — на пути сюда я встретил скопление людей, они изучали медную пластину, прибитую к правому столбу твоих ворот. На ней имелась надпись, однако никто не сумел постичь ее смысла. Подошел гамари и, завидев табличку, преклонился перед ней со всей истовостью жителя Востока. Зеваки принялись над ним потешаться, он вспылил и, помимо прочего, сказал, что эта табличка — охранный знак, говорящий всякому турку о том, что это имение, его владелица и насельники находятся под покровительством принца Магомета. А теперь вслушайся, княжна, в следующие слова, произнесенные этим человеком: надпись сделал принц Магомет, под нею стоит его подпись и принц прикрепил эту табличку к столбу своею собственной рукой.
Сергий умолк.
— И что из того? — осведомилась княжна.
— Задумайся, какие из этого следуют выводы.
— Изложи их.
— Язык мне не повинуется. Ибо если я заговорю, о княжна, мне придется облечь в слова обвинения, которые, возможно, возникли в умах у других. «Княжна Ирина живет в Терапии, поскольку принц Магомет — ее возлюбленный и там им удобно встречаться. Отсюда и охранный знак на воротах».
— Ни у кого не хватит дерзости…
— У одного уже хватило.
— У кого же?
— У игумена моего братства.
Лицо княжны покрыла смертельная бледность.
— Это так жестоко! Так жестоко! — вскричала она. — Что же мне делать?
— Сделай вид, что знак обнаружили только сегодня, и вели его снять в присутствии всех гостей.
Она бросила на послушника искательный взгляд. На переносице он заметил морщинку, которой раньше там не было. Однако еще поразительнее оказалась для него та растерянность, с которой она попросила совета. Доселе он лишь восхищался отвагой и цельностью ее натуры. Во всех ее действиях он видел прямолинейность — стремительную и непреклонную. Эта перемена его поразила, ведь он был очень плохо знаком с женской природой; в ответ он заговорил торопливо, плохо понимая, что за слова произносит. Они не отличались честностью и прямотой, они были достойны его не более, чем приписываемое ей поведение было достойно ее; они звенели у него в ушах несносным звуком, ему хотелось взять их назад — но он колебался.
Тут из павильонов донеслись бранные слова, а с ними — громкий плеск воды. За этим последовали смех, хлопки и прочие выражения восторга.
— Ступай, Сергий, выясни, что там происходит, — попросила княжна.
Радуясь возможности положить конец мучительной сцене, послушник поспешил к пруду и вскоре вернулся.
— Твое присутствие разом восстановит покой.
Гости охотно уступали дорогу хозяйке усадьбы. Как выяснилось, из сада только что явился гамари. Увидев среди прекрасных дам Лаэль, он направился к ней с многими выражениями почтения. Девушка напугалась и хотела убежать, но тут Жокард вырвался у хозяина и с ревом прыгнул в воду. Бедняга явно решил искупаться на славу. Он плавал, нырял, выкидывал всевозможные штуки. Вотще трюкач приманивал его и добрым словом, и угрозами на всех ведомых языках — Жокард на радостях своевольничал, причем трудно было сказать, кому более мил его порыв к свободе, ему или зрителям.
Княжна, смирив на время сердечную боль, вступилась за медведя, после чего гамари, будучи философом, который извлекает из любых непредвиденных обстоятельств наибольшую пользу, смягчился и забавлялся вместе с другими, пока Жокард не утомился и не вернулся к нему добровольно.