Я также знала, что он занимается браконьерством всеми возможными способами. Лес был его владением, все здесь принадлежало ему. Это был типичный грабитель.
Из-за него я не спала много Ночей. От бессилия. Несколько раз звонила в Полицию — когда брали трубку, мое сообщение вежливо выслушивали, но реакции не было никакой. Большая Ступня снова отправлялся в свой поход, с охапкой ловушек на спине и зловещими криками. Мелкий, злой божок. Злобный и непредсказуемый. Он всегда был слегка навеселе и это, видимо, подпитывало в нем ярость. Бормотал себе под нос, палкой бил стволы деревьев, словно желая прогнать их со своего пути; мне казалось, что он уже родился слегка причумленным. Не раз я ходила за ним и собирала примитивные проволочные сети на Зверей, петли, привязанные к молодым согнутым деревцам так, что пойманное Животное взлетало вверх, как из пращи, и зависало в воздухе. Иногда встречала мертвых Зайцев, Барсуков и Косуль.
— Надо перенести его на кровать, — сказал Матога.
Мне эта идея не понравилась. Не хотелось его касаться.
— Думаю, лучше дождаться Полицию, — ответила я. Но Матога уже приготовил место на диване и засучил рукава свитера. Внимательно посмотрел на меня своими ясными глазами.
— Ты, наверное, не хотела бы, чтобы тебя так нашли. В таком состоянии. Это же не по-человечески.
О да, конечно, человеческое тело выглядит не по-человечески. Особенно мертвое.
Разве это не парадокс, что именно мы должны заниматься телом Большой Ступни, что это нам он оставил эту последнюю заботу? Нам, соседям, которых не уважал, не любил и ни во что не ставил.
Как по мне, после Смерти должна происходить аннигиляция материи. Это был бы наилучшим способом избавиться от тела. Аннигилированные тела возвращались бы таким образом просто в черные дыры, из которых появились. Души путешествовали бы с неистовой скоростью к свету. Если Душа вообще существует.
Преодолевая невероятное отвращение, я поступила так, как приказал Матога. Мы вдвоем подняли тело и перенесли его на диван. Я удивленно почувствовала, что оно тяжелое и нисколько не кажется безвольным, скорее упрямо негнущееся, неприятное, как накрахмаленная простыня в прачечной. Увидела и носки, или скорее, то, что вместо них было на ногах — грязные тряпки, портянки, сделанные из разорванной на полосы простыни, серой и покрытой пятнами. Не знаю, почему вид этих портянок меня поразил так сильно, что ударил в грудь, диафрагму, во все мое тело, я не могла удержаться от рыданий. Матога едва взглянул на меня, холодно и с заметным укором.
— Надо его одеть, пока они не приехали, — сказал Матога, и я видела, что у него тоже дрожит подбородок от вида этого человеческого убожества (хотя он почему-то не хочет в этом признаться).
Сначала мы попытались стащить с него майку, грязную и вонючую, но ее невозможно было снять через голову, поэтому Матога достал из кармана какой-то хитроумный нож и разрезал ткань на груди. Теперь Большая Ступня лежал перед нами на диване полуголый, заросший волосами, как тролль, со шрамами на груди и руках, с неразборчивыми уже татуировками, на которых нельзя было ничего понять. Насмешливо прищурившись, наблюдал, как мы ищем в его полуразвалившемся шкафу какую-нибудь приличную одежду, чтобы одеть его, прежде чем тело окоченеет навеки, снова превращаясь в то, чем, собственно, оно и было — кусок материи. Рваные трусы виделись из-под новеньких серебристых спортивных брюк.
Я осторожно развернула отвратительные портянки и увидела его ступни. И удивилась. Мне всегда казалось, что ступни — наша интимная, наиболее личная часть тела, а вовсе не гениталии, не сердце и даже не мозг, органы без особого значения, которые так высоко ценят. Именно в ступнях сосредоточено существенная информация о Человеке, кто мы на самом деле, и каково наше место на земле. В столкновении с землей, на границе с телом содержится вся тайна — что мы построены из элементов материи и одновременно чужды ей, отделены. Ступни — наша вилка в розетку. А теперь эти ступни стали для меня доказательством его необычного происхождения. Он не мог быть Человеком, был какой-то безымянной формой, одной из тех, которые, как говорил наш Блейк, растворяют металлы до бесконечности, превращают порядок в хаос. Может, он был чем-то вроде демона. Демонических существ всегда узнавали по ступням, они оставляют на земле иные следы.
Эти ступни — очень длинные и узкие, с худыми пальцами с черными, бесформенными ногтями, казалось были созданы для хватания. Большой палец несколько отстоял от остальных, так же, как на руках. Все они поросли густыми черными волосами. Неужели такое бывает? Мы переглянулись с Матогой.
В почти пустом шкафу разыскали костюм кофейного цвета, немного потертый, но в принципе, почти неношеный. Никогда не видела его в нем. Большая Ступня всегда ходил в валенках и истертых штанах, а к ним надевал клетчатую рубашку и стеганую телогрейку, независимо от времени года.
Одевание покойного ассоциировалось у меня с ласками. Не думаю, чтобы он при жизни знал такую нежность. Мы слегка поддерживали его под руки и натягивали на него одежду. Своей тяжестью он налегал мне на грудь и, преодолев волну понятного отвращения, от которого подташнивало, я подумала, что стоит обнять это тело, похлопать по спине, сказать что-то успокоительное: не расстраивайся, мол, все будет хорошо. Однако я не сделала этого из-за присутствия Матоги. Он мог воспринять это как извращение.
Нереализованные действия превратились в мысли, и мне стало жаль Большую Ступню. Может, его бросила мать, и он был несчастным всю свою горемычную жизнь. Долгие годы страданий разрушают Человека сильнее, чем смертельная болезнь. Я никогда не видела, чтобы у него кто-то гостил, здесь не появлялись никакие родственники или друзья. Даже грибники не останавливались возле его дома, чтобы поговорить. Люди боялись и не любили Большую Ступню. Кажется, он общался только с охотниками, и то редко. На вид ему было под пятьдесят, и я бы много дала, чтобы увидеть его восьмой дом, нет ли там случайно объединенных каким-то аспектом Нептуна с Плутоном и Марса где-нибудь на Асценденте, так как он со своей зубастой пилой в мускулистых руках напоминал хищника, который живет только для того, чтобы сеять смерть и причинять страдания.
Чтобы надеть пиджак, Матога поднял и посадил покойника, и тогда мы увидели его большой, распухший язык, который во рту что-то придерживало, поэтому, поколебавшись минуту, стиснув от отвращения зубы и раз за разом отдергивая руку, я легонько схватила это «что-то» за кончик, потянула и увидела, что держу в пальцах косточку, длинную и тонкую, острую, как стилет. Рот мертвеца испустил гортанное бульканье и воздух, тихий свист которого очень напоминал вздох. Мы отскочили от покойника, оба, и Матога, видимо, чувствовал то же, что и я: Ужас. Особенно после того, как через мгновение на губах Большой Ступни показалась темно-красная, почти черная кровь. Зловещий ручеек, вытекающий наружу.
Мы оцепенели, напуганные.
— Ну, что ж, — дрожащим голосом сказал тогда Матога, — он подавился. Подавился костью. Кость стала в горле, застряла в горле кость, подавился, — повторял нервно. А потом, будто успокаивая сам себя, бросил:
— За работу. Конечно, это неприятно, но не всегда наши обязанности по отношению к ближним должны быть приятными.
Я поняла, что он назначил себя руководителем этой ночной смены, и покорилась ему.
Теперь мы полностью погрузились в неблагодарную работу, чтобы втиснуть Большую Ступню в бежевый костюм и достойно уложить покойного. Я давно не касалась чужого тела, не говоря уже о мертвом. Чувствовала, как с каждой минутой в него вливается неподвижность, как с каждым мгновением он коченеет; поэтому мы так спешили. И когда Большая Ступня лежал уже в праздничном костюме, лицо совсем утратило человеческое выражение, он превратился в труп, без сомнений. И только указательный палец правой руки не желал укладываться в традиционно сложенные ладони, а торчал вверх, словно хотел этим привлечь наше внимание, остановить на мгновение наши нервные, торопливые усилия. — А теперь берегитесь! — говорил этот палец. — Теперь берегитесь, потому что это то, чего вы не видите, важный начальный этап скрытого от вас процесса, достойный наибольшего внимания. Благодаря ему все мы оказались в этом месте и времени, в маленьком домике на Плоскогорье, среди снега и Ночи. Я, как мертвое тело, а вы — как не слишком важные, пожилые человеческие Существа. Но это только начало. Только теперь все начнет происходить.
Мы стояли с Матогой в холодной, сырой комнате, в морозной пустоте, воцарившейся в этот неопределенный серый час, и я подумала: то, что оставляет тело, уносит с собой кусок мира, и каким бы оно ни было, хорошим или плохим, грешным или непорочным, оно оставляет после себя большое ничто.
Я посмотрела в окно. Светало, и постепенно эту пустоту стали заполнять ленивые снежинки. Они падали медленно, танцуя в воздухе и кружась вокруг своей оси, как перья.
Большая Ступня уже отошел, поэтому сложно было испытывать к нему какое-либо сожаление или обиду. Осталось тело, мертвое, облеченное в костюм. Сейчас он казался спокойным и довольным, как будто дух радовался, что наконец освободился из материи, а материя радовалась, что наконец избавилась от духа. В течение этого короткого времени произошел метафизический развод. Конец.
Мы сели у открытой двери кухни, и Матога протянул руку к початой бутылке водки, стоявшей на столе. Нашел чистую рюмку и налил, сначала мне, потом себе. Через заснеженные окна медленно слоился рассвет, молочный, как больничные лампочки, и в этом свете я заметила, что сосед небрит, а его щетина такая же седая, как мои волосы; что его полосатая застиранная пижама выбилась из-под кожуха, а кожух испачкан всеми возможными видами пятен.
Я выпила большую рюмку водки, которая согрела меня изнутри.
— Думаю, мы выполнили свой долг по отношению к нему. Потому что кто бы еще это сделал? — говорил Матога, обращаясь скорее к себе, чем ко мне. — Он был маленьким, жалким сукиным сыном, ну и что?