Налил себе следующую рюмку и выпил ее залпом, а потом вздрогнул с отвращением. Было заметно, что он не привык пить.
— Пойду позвоню, — сказал он и вышел. Мне показалось, что его стошнило.
Я встала и начала присматриваться к этому ужасному беспорядку. Надеялась, что отыщу где-нибудь паспорт с датой рождения Большой Ступни. Мне хотелось знать, проверить его Счета.
На столе, застеленном истертым клеенкой, стояла гусятница с печеными кусками какого-то Животного, в кастрюле рядом, покрытый слоем белого жира, застыл борщ. Кусок, отрезанный от хлеба, масло в бумажке. На старом линолеуме валялось еще несколько костей, которые упали со стола вместе с тарелкой, так же, как стакан и кусочки печенья. Все это было раздавлено и втоптано в грязный пол.
И вдруг на подоконнике, на жестяном подносе, я увидела то, что мой мозг, защищаясь от увиденного, распознал только через несколько минут: это была ровно отрезанная голова косули. Рядом лежали четыре ножки. Полуоткрытые глаза все время чутко наблюдали за нашими действиями.
О да, это была одна из этих изголодавшихся Панночек, которые доверчиво позволяют увлечь себя зимой мёрзлыми яблоками, и которые, попав в ловушку, умирают в муках, задушенные проволокой.
Когда я медленно представила, что здесь произошло, воспроизводя минуту за минутой, меня охватил Ужас. Он поймал Косулю в капкан, убил, а тело разорвал, зажарил и съел. Одно Существо поедало другое, в тишине, Ночью, молча. Никто не протестовал, гром не раздался с небес. И все-таки Кара пала на демона, хотя смертью не управляла ничья десница.
Быстро, дрожащими руками, я собирала объедки, маленькие косточки, в одно место, в кучку, чтобы позже их похоронить. Нашла старый целлофановый пакет и туда их складывала, эти косточки, одну за другой, в этот полиэтиленовый саван. И голову тоже осторожно положила в пакет.
Мне настолько хотелось узнать дату рождения Большой Ступни, что я начала нервно искать его паспорт — на буфете, среди бумаг, листов календаря и газет, затем в ящиках; там в сельских домах держат документы. Там он и был — в потрепанной зеленой обложке, наверное, уже и недействительный. На фотографии Большой Ступне было лет двадцать, продолговатое, асимметричное лицо и прищуренные глаза. Он не был красив даже тогда. Огрызком карандаша я переписала дату и место рождения. Большая Ступня родился 21 декабря 1950 года. Здесь.
Должна добавить, в этом ящике было еще кое-что: пачка фотографий, совсем свежих, цветных. Я быстро пересмотрела их, и одна привлекла мое внимание.
Посмотрела вблизи и уже хотела ее отложить. Долго не могла понять, что я вижу. Вдруг воцарилась тишина, а я оказалась как раз в ее эпицентре. Смотрела. Мое тело напряглось, я была готова к борьбе. В голове вскипел шум, в ушах нарастал зловещий гул, гомон, будто из-за горизонта наступала многотысячная армия — голоса, звон железа, скрип колес, все вдали. Гнев приводит к тому, что ум становится четким и проницательным, можно больше увидеть. Он вытесняет другие эмоции и господствует над телом. Нет сомнения, что в Гневе рождается любая мудрость, так как Гнев способен преодолеть любые границы.
Дрожащими руками я запихнула фотографию в карман и сразу после этого почувствовала, как все трогается вперед, как заводятся мировые двигатели, и механизм начинает действовать — скрипнула дверь, вилка упала со стола на пол. Из моих глаз хлынули слезы.
Матога стоял на пороге.
— Не стоит он твоих слез.
Он крепко сжал губы и сосредоточенно набирал номер.
— Опять чешский оператор, — бросил Матога. — Придется подняться на горку. Пойдешь со мной?
Мы тихо закрыли за собой дверь и двинулись через заносы. На горке Матога начал крутиться во все стороны с обеими мобильниками в вытянутых руках, ища покрытие. Перед нами лежала вся Клодзкая долина, омытая серебряным, пепельным рассветом.
— Привет, сынок, — заговорил Матога в телефон. — Я тебя не разбудил, а?
Невнятный голос ответил что-то, чего я не поняла.
— Потому что наш сосед умер. Думаю, он подавился костью. Сегодня. Сегодня ночью.
Голос оттуда опять что-то сказал.
— Нет, сейчас позвоню. Не было покрытия. Мы его уже одели с пани Душейко, знаешь, моей соседкой, — Матога посмотрел на меня, — пока он не окоченел…
Опять голос, только на этот раз более раздраженный.
— Так или иначе, он уже лежит в костюме…
Тогда кто-то там, в трубке, начал говорить много и быстро, поэтому Матога отодвинул телефон от уха и посмотрел на него недовольно.
После мы позвонили в Полицию.
2. Тестостероновый аутизм
Пес верный, что от голода сдыхает,
Упадок этим Государства предвещает.
Я была благодарна, что он пригласил меня выпить горячего чая. Чувствовала себя совершенно разбитой, и от мысли, что придется возвращаться в свой пустой, холодный дом, мне стало грустно.
Я поздоровалась с Сукой Большой Ступни, которая уже несколько часов, как жила у Матоги. Она узнала меня и, очевидно, обрадовалась. Виляла хвостом и, видимо, уже не помнила, что когда-то убежала из моего дома. Некоторые Собаки бывают простодушны, так же, как и люди, и эта Сука, наверное, принадлежала к таковым. Мы сели на кухне у деревянного стола, такого чистого, что хоть ложись на него лицом. Я так и сделала.
— Ты устала? — спросил Матога.
Все здесь было светлое и чистое, теплое и уютное. Какое это счастье в жизни, когда тебе попадается чистая и теплая кухня. Со мной такого никогда не бывало. Я не умела соблюдать порядок вокруг себя и смирилась. Никак мне с этим не справиться.
Прежде, чем я успела оглянуться вокруг, передо мной уже стоял стакан чая. В красивом металлическом подстаканнике с ушком, на подставке. В сахарнице был рафинад — эта картина напомнила о сладких временах моего детства и действительно улучшила настроение.
— Может, действительно не следовало трогать, — сказал Матога и открыл ящик стола, чтобы вытащить ложечки для размешивания сахара.
Сука крутилась под ногами, будто не хотела выпустить его из орбиты своего мелкого, худого тельца.
— Уронишь меня, — сказал Матога с неуклюжей нежностью. Было заметно, что это первый Пес в его жизни, и он не очень знает, как с ним обращаться.
— Как ты ее назовешь? — спросила я, когда первые глотки чая разогрели мне нутро, и клубок переживаний, который застрял в горле, немного растаял.
Матога пожал плечами.
— Не знаю, может, будет Муха или Шарик.
Я ничего не ответила, но мне эти клички не понравились. Это не были имена, которые подходили этой Суке, учитывая ее недавнюю жизнь. Надо было что-то для нее придумать.
Официальные имена и фамилии просто бессмысленны. Никто их не помнит, настолько они оторваны от личности и банальны, потому что ничем ее не напоминают. К тому же, каждое поколение имеет собственную моду и на тебе, ни с того, ни с сего, всех зовут Малгожата, Патрик или, не дай Бог, Янина. Поэтому я стараюсь никогда не использовать имен и фамилий, а использую прозвища, которые приходят в голову сами, когда мы впервые кого-то видим. Я уверена, что это самый правильный способ использования языка, совсем не похожий на жонглирование словами, лишенными значений. Например, фамилия Матоги — Сверщинский, так написано у него на дверях, и еще инициал «С.» — интересно, как его зовут? Он всегда называл себя так: «Сверщинский», однако, видимо, не ожидал, что кто-то будет ломать себе язык, чтобы это сказать. Мне кажется, каждый из нас видит другого Человека по-своему, поэтому имеет право дать ему имя, которое он считает соответствующим и подходящим. Таким образом, мы становимся многоименными. У нас столько имен, со сколькими людьми мы общаемся. Я назвала Сверщинского Матогой и думаю, это прозвище хорошо передавало его Сущность и Свойства.
Но сейчас, когда я посмотрела на Суку, мне в голову сразу пришло человеческое имя — Марыся. Может, из-за сиротки, которая была такая же бедная-несчастная.
— А она случайно не зовется Марысей? — спросила я.
— Возможно, — ответил тот. — Да, пожалуй, что да. Ее зовут Марыся.
Похожим образом появилось и прозвище Большой Ступни. Это было несложно, пришло само, когда я увидела его следы на снегу. Матога сначала говорил на него «Мохнатый», но затем принял от меня «Большую Ступню». Это лишь означает, что я придумала для него правильное имя.
К сожалению, сама себе я не могла выбрать ни одного нормального имени. Считаю, что то, которое значится в документах, мне ужасно не подходит и обижает меня — Янина. Думаю, на самом деле меня должны звать Эмилия или Иоанна. Иногда думаю, это должно быть что-то вроде Ирмтруд. Или Божигнева. Или Навоя.
Матога же как огня избегает обращаться ко мне по имени. Это тоже что-то да значит. Всегда как-то так у него получается, что он сразу говорит мне «ты».
— Подождешь со мной, пока они приедут? — спросил сосед.
— Конечно, — охотно согласилась я и осознала, что не смогла бы назвать его Матогой. Близкие соседи не нуждаются в именах, чтобы общаться друг с другом. Когда я прохожу его дом и вижу, как он пропалывает огород, мне не нужно его имя, чтобы поздороваться. Это особый вид близости.
Наш поселок — это несколько домов, которые стоят на Плоскогорье, в стороне от остального мира. Плоскогорье — дальний геологический родственник Столовых гор, их неблизкое будущее. До войны наше поселение называлось Люфтцуг, то есть Сквозняк, сейчас осталось разве что неофициальное Люфтцуг, потому официального названия нет. На карте видно только дорогу и несколько домов, никаких букв. Здесь всегда дует ветер, массы воздуха перекатываются через горы с запада на восток, из Чехии к нам. Зимой ветер становится резкий и свистящий; завывает в каминах. Летом зарывается в листья и шуршит, здесь никогда не бывает тихо. Многие люди могут себе позволить иметь один дом в городе, круглогодичный, официальный, а второй — такой легкомысленный, детский — в селе. Именно так эти дома и выглядят, по-детски. Небольшие, приземистые, с крутыми крышами и маленькими окошками. Все построены перед войной и все расположены одинаково: длинными стенами на восток и запад, одной короткой на юг, и второй, к которой прилегает сарай — на север. Только дом Писательницы немного отличается эксцентричностью. К нему со всех сторон достроены террасы и балконы.