— Почла бы за честь, — тихо проговорила Соня. — Вы знаете, в последнее время мы конфликтовали с Мартином, тем не менее я высоко ценю то, чего он добился в Однице. Это нелегкий округ, но это чистый округ. Без застарелых проблем.
— Девушку зовут Эгле Север, — сказал Клавдий. — Мы еще вернемся к этому разговору.
Дверь в дом стояла нараспашку, ледяной вечерний воздух заливался внутрь. Снаружи ползал по снегу луч фонарика, выхватывая из темноты то мертвого человека в проеме ворот, то брошенную двустволку, то ярко-сиреневую куртку женщины, сгорбившейся над телом.
Констебль потушил фонарик и вернулся в дом. Прикрыл дверь, сберегая тепло.
Васил Заяц, скованный наручниками, с бледным мокрым лицом, сидел на краю сундука. Вопросительно посмотрел на констебля, тот перевел дыхание:
— Дыра в спине — можно кулак просунуть…
— Хорошая пушка, — хозяин дома ухмыльнулся. — На медведя сгодится.
— Конец мне, — с тоской сказал констебль. — И тебе конец, и Ксане твоей, ты же не знаешь, кто это был и чей он сын…
— Знаю, — прошептал хозяин дома. — Еще как знаю… Не трясись, Лис, ты не того боишься. Он сдох. Инквизиция сюда не дотянется… Завали сейчас же ведьму. Пока она не очухалась и не убила нас всех.
Дверь в подвал по-прежнему была открыта, внизу еле слышно плакала девушка.
— Что же ты так с дочкой-то, — пробормотал констебль.
— Ведьмы. — Глаза хозяина нехорошо блеснули. — Дрянь, скверна, беда ходячая… Ксана на стороне ее прижила, не моя кровь… Сними! — он требовательно протянул скованные руки.
Констебль не двинулся с места.
— Очнись, Лис! — Хозяин дома говорил оглушительным шепотом. — Тебе здесь жить… у тебя семья, внуки… ты же сосед, мы свои… Скинем их с обрыва в озеро, вместе с машиной. Пусть потом ищут. Лед на трассе… Сколько таких случаев…
Констебль сглотнул, ни на что не решаясь, но уже зная, что решиться придется.
«Почини», — сказал Мартин.
Одна пуля проломила ребро у основания, другая вошла в позвоночник. Мартин лежал ничком, Эгле стояла над ним на коленях, время текло вместе с кровью на снег.
Селение Тышка сомкнулось вокруг — капканом. Каменным мешком. Поселок-убийца, поселок-кошмар. Весь долгий путь по горным склонам был дорогой на дно, во тьму, в смерть. «Почини», — сказал Мартин, но Эгле чувствовала свою невсесильность как проклятие. Мир полон зла. Чуда не будет.
Тускло поблескивал снег — матовое зеркало, и по нему бродили искры, будто что-то желая показать ей, подталкивая, подсказывая; Эгле посмотрела на свои ладони, покрытые кровью Мартина. И потом, словно оттолкнувшись от них взглядом, посмотрела вверх.
Над темными горами висели звезды — так много она никогда не видела. Ни разу в жизни; они были цветные. Бирюзовые, розовые, опаловые, изумрудные, желтые, синие, красные. Они смотрели на Эгле миллионами глаз — острых, хищных, печальных, насмешливых. Эгле показалось, что она волчица и, если завоет, — дыханием коснется неба.
Горячий воздух подступил к ее горлу. Эгле потянулась вверх, достигла звезд и зачерпнула, закрутила водоворотом, смешала, дернула на себя. Небо помутилось, звезды слиплись в единую массу, густую, как тесто, наполнили ладони и хлынули в Мартина — в развороченное мясо, в переломанные кости, в разорванные артерии.
Кусок свинца впился в ладонь — сплющенная пуля. И еще одна, раздавленная о его позвоночник. Две смятые пули покатились на землю, звезды падали, как вертикальный столб света, пот заливал глаза, кровь Мартина заливала снег…
Дверь дома открылась. На пороге стоял человек, полный страха и заряженный смертью.
Васил Заяц просто боролся за свою жизнь.
Не суд его пугал и не приговор. Не долгий срок, который, скорее всего, получит его жена за убийство младшего Старжа; не судьба сына, который теперь сядет, а ведь собирался жениться весной. Не участь дочери-ведьмы… ее-то, пожалуй, стерва и пощадит, единственную. Он хорошо помнил, как подхватывает человека вихрь, как потом роняет на дорогу. Чуть выше подкинуть — костей не соберешь.
Жена взяла двустволку из сарая. Но, кроме двустволки, хранился еще карабин в доме. Васил Заяц был охотником с отрочества и предпочитал крупную дичь.
Ведьма стояла на коленях над трупом инквизитора. Казалось, она воет, как волчица, только вместо воя расстилалась жуткая тишина, а вокруг — Заяц разинул рот — вокруг совсем не было снега, как если бы ведьма растопила его в радиусе пяти шагов или разметала, будто взрывом.
Инстинкт велел ему бежать, уносить ноги, но Васил Заяц понимал, что далеко не убежит. Нет; он должен встать и посмотреть своей смерти в лицо, а потом поднять карабин, упереть в плечо и не промахнуться, потому что выстрел будет только один.
Тот, кто стоял на пороге, источал теперь азарт: так бывает, что жертва становится охотником. Эгле знала, что, если обернется и посмотрит на свою смерть и оставит Мартина одного на долю секунды, — все будет напрасно, Мартин никогда не поднимается с талого снега. Она должна закончить работу до того, как человек на пороге выстрелит.
Она шарила ладонями в ледяной космической пустоте: последние цветные огни пытались спрятаться, закатившись за облако. Звезд не хватало. Мартин не дышал. Эгле с каждой секундой все безнадежнее понимала, что опоздала, что взялась за непосильный труд, что надорвалась и сейчас потеряет сознание, и тогда эти люди ее добьют.
Темнело небо. Сгущались тучи. Не осталось ни одной звезды…
Васил Заяц прежде никогда не стрелял в людей. Одно дело — забить камнями беспомощную «глухую» ведьму, на первый взгляд неотличимую от обычной девушки. Другое дело — стрелять в действующую; Васил Заяц не имел понятия о том, что из десяти пуль, выпущенных в ведьму, две попадают в цель, семь или восемь — в свидетелей, но если стрелку не повезет и он изберет мишенью по-настоящему мощную флаг-ведьму — пуля к нему вернется.
Грохнул выстрел из охотничьего карабина.
Человек на крыльце перестал существовать вместе со страхом, яростью и азартом. Звук выстрела был как прикосновение бича, Эгле почувствовала мгновенную боль — но и толчок, который подстегнул ее, прояснил сознание и добавил сил. Она потянулась, хватая последние звезды в прорехах туч, выдаивая небо уже до крови, переливая кровь — в Мартина, чувствуя, каким горячим сделалось его тело, кажется, воздух дрожит над ним, как над костром.
На крыльцо выскочил констебль — сгусток страха и растерянности, с фонариком склонился над темной грудой на крыльце; Эгле не смотрела на него.
Констебль в ужасе закричал.
Мартин закашлялся и пошевелился.
Эгле трясущимися ладонями ощутила мокрую, горячую, разорванную в клочья ткань пальто. Мартин дышал.
На секунду ей показалось, что ее застрелили секунду назад, что она парит над землей и видит Мартина внизу и он жив.
Мартин повернулся на бок, из широко открытых глаз уходила муть. На смену ей накатывало потрясение; несколько секунд Эгле и Мартин молча смотрели друг на друга.
Вернулись звуки: далекий собачий лай. Хлопанье дверных створок. Осторожные шаги по снегу — это соседи, пришли спросить, кто стрелял. Сейчас здесь соберется половина селения Тышка.
— Март, — шепотом сказала Эгле. — Нам надо отсюда… уходить.
После встречи с Соней Клавдий вернулся во Дворец Инквизиции. Человек, которому он перезвонил еще с дороги, прибыл через час — хотя добираться ему было далеко, из районного центра провинции Вижна. Не иначе, служебный автомобиль летел по трассам под мигалкой, и обыватели в ужасе думали, что ведьмы возобновили нашествие.
Он вошел в кабинет Клавдия — двухметрового роста, баскетболист-любитель, с жутким шрамом от виска до подбородка; шрам можно было косметически откорректировать, если бы его носитель заботился о таких мелочах. Август Сокол, в прошлом хороший оперативник, теперь — с администраторским опытом, два года был заместителем Сони из Альтицы, получил травму на посту, провел три месяца на грани жизни и смерти, сумел выжить и восстановиться, в том числе и на баскетбольной площадке. Клавдий много лет мысленно держал его в резерве; во время «ведьминой ночи» в Вижне этот человек великолепно проявил себя — и как оперативник, и как стратег. Со временем, конечно, власть испортит его, но это будет потом, а надежный союзник требовался Клавдию сегодня.
— Да погибнет скверна, — пробормотал баскетболист, переступая порог.
Он понятия не имел, зачем его вызвали с такой степенью срочности, и у него были, похоже, нехорошие предчувствия.
Клавдий уставился на него — не тратя времени на деликатность, выискивая приметы депрессии или тревожности, определяя текущий психологический статус визитера; баскетболист замер посреди кабинета, позволяя Клавдию делать свое дело, не сопротивляясь и ни о чем не спрашивая. Идеальная реакция.
— Садитесь, — сказал наконец Клавдий. — Прошу прощения, что без предисловий… Вы ведь знаете специфику округа Альтица, не так ли?
Они стекались со всего поселка. То и дело тренькали звонки мобильных телефонов. Толпа собиралась вокруг констебля, под мутным фонарем, — люди переговаривались, переглядывались, поглядывали на черный инквизиторский автомобиль у забора — хорошо, что окна были совершенно непрозрачными снаружи.
Окруженный односельчанами, констебль все больше оживал, напитывался уверенностью и, вероятно, с каждой минутой по-другому помнил события. Констебль был частью этого мира. Мартин и Эгле — чужаки. Люди продолжали собираться, настороженные, напуганные, злые. Местные, укорененные в этих лесах, соседи, чьи семьи жили бок о бок веками. Слухи, раздуваясь, как пламя на ветру, носились над головами.
Васил Заяц так и лежал на крыльце, мертвой хваткой стиснув карабин, пуля из которого неизъяснимым образом попала ему в живот. Его сын, все еще в наручниках, стоял над телом, непонимающе глядя перед собой, будто отключив сознание. Вокруг охали, ахали, хлопотали, звонили по телефону, вытягивали шеи, водили огнями фонариков.